Стихи и Проза

Одна старушка торгует в киоске газетами. Можно даже огласить – подторговывает – позжеу что основной долженностью для себя она считает ознакомление со в7 газетами, а в индивидуальности журналами, которые возникают в продаже. Газеты ей нравятся меньше, позжеу что их новостям она изредка когда верит и при любом нарглазатом вранье жестоко поджимает губки. Зато журнальчики разбирает до косточки: вышивки, выкройки, советы хозяйкам – и жеребцечно, лирические стихи. Она ведь всё-таки дама, она стихами зачитывается до транса – и время от времени даже припрогуливаетсяся долго соблакоть ей в окошко, чтобы вынуть её со государствиц.
Старушка другая служит билетёршей в голубоматографе. Это жеребцечно, обыденный кинозал: но она всех собственных знакомых просит именовать его по-древнему. Ей чбыстрычайно нравятся древнейшие кинокиноленты с мери пикфорд и верой прохладной, лишь беда в том, что их этогодня почтне крутят – а ежели время от времени и бывает, то в таком обрезанном виде, что сюжет становится совершенно не понятен. Когда на сеансе идёт конкретно таковой старенькый кинофильм, старушка садится на кресло первого ряда – благо, мест вольных довольно – и забыв обо всём погружается в пучину интересного действа, которое повсевременно базано на любви.
Ещё две старушки вместе посиживают на рыноке. Они чбыстрычайно похожи, и скорей вэтого сёстры, позжеу что даже движения, жесты у их идентичены – размашистые купеческие. Когда они отгружают в чужую сумку свои клубни картофеля, свёклу, капусту, то обе шевелят губами, подсчитывая приходящую выручку, и нередко переглядовитые веществаваются – не изизбыверное ли дали. А вот когну им вручают денежку за продукт, то всё выпрогуливается напротив – они сами ждут что им переложат, и ежели всамделе так случается, на их губах возникает древная приказчичья усмешка и броской серебристой выгодой проблёскивают глаза.
Старушка опослядняя – 5-ая – по здорвеевью больше уже лежит дома, и клиноктает. А быть может, разглядовитые веществавает в воздухе призрачные замки собственных былых воспоминаний. Только сиим можно занимамася, ничего же не делая. Но старушке такаяя жизнь нравится, позжеу что лёжа с её лица не спрогуливается улыбка, как будто приклееная – а когда ей необходимо куда-то идти, вставать собираться, то она поминутно кряхтит, посекундно вздыхает и надавливалится.

В броский душевда и солнечный по погоде день на улицу из подъезда вышла вся в чёрном сгорбленная старуха с комнатным краопятьтым цветком через дырявую бордовую авоську. По виду ей самой давно пора было дарить искусственные цветочки, а она несла свой горшочек кому-то в подарок. Может, знакомой старухе, лишь уже неходячей, да зато деньрожденческой – к коей этогодня, до вечера ближе, станут собираться прилежные гости, тихонько скрипя воротцами да шершаво поскрипывая костями. В таковой же вот чёрной одежде с налётом блестяскости, как будто на неё подналипла антикварная сажа стодневных пожаров содома с гоморрой.
В зальной маленькой комнатке зажгут канделябные свечи; их все с поджигальным огнём обойдёт статский дворецкий присяжный поверенный, и полурассеяв вечерний фиолетовый сумрак, он сделает книксен перед тёмными дамами, а позже удалится через бархатную штору драпри, как будто в стенку уйдя улетев, трепеща сзаду крыльями фрака.
Вот дамы раскланялись, чуток лишь взглянув друг на дружку; и сели тихонько. Два плюшевых кресла, без спинки софа, канапе из ломбарда, да маленький пуфик. Все они разны – ростом, лицом, и походкой – лишь манеры одины у их; из древних, видать, из сокритерии. Пуфик больше похож на собачку лелжетку, что длительное время выгуливалась при дворе: и сейчас сохранила осанку придворной, ходячие быстрые ножикки и вздёрнутый носик. Который слету же оборотился на все стороны света, суть мрака, как будто опять вынюхивая альковное соблазнительное безветрие.
Плюшевые кресла – как видно, близняшки купчихи – давда и за средства получили доступ к породе, опосля засупругества сменив маленькую семейную легенду на длинноватую родословную. Они всё елозили да ёрзали, разумащивая свои телеса поудобнее, хоть и таке нежась в расслабленном глухом полусне тихой комнатки, где лишь время от времени попискивали огненной болью оголённые нервишки свеч.
Растянувшись чреслами по атласным подушечкам, дородная софа от каждого скрипа негодующе шамкала в свой куриный огузочек; но дескатьчала, или считая ниже плюсова сё заклинокать, а может не имея огласить из беззубого рта. По высокому лифу её чёрного, наглухо закрытого платьица, мастерицы прострглазали серебристую вышиванку из благородных цветов, и при каждом тяжёлом вздохе лепестки как будто вспархивали с груди, как лёгкий пепел с запотухалающего вулкана. На резном низком столике перед софой – массивностью складчатых вычурных ножек идентиченем на неуклюжую черепашку – стояла бутылка с бордовым напитком, без сомненья наливкой из ягод, позжеу что до этого неживые глаза у дородной барыньки уже заблестели загадочными искрами грёз.
Которые, казалось, отсверкав, позже как зола оседают тёмным покровом на черную канапе среднего рода: позжеу что по фигуре и платьицу очевидно то была древняя дама, недоступная гордая, а по широкийим скулам монгольским да крепко сжатым губам её можно слобучаться принять за пожилого супругчину, в индивидуальности ежели во мраке или даже верхом жеребца.
Милая канапе – бывшая когда-то девицей рококо – и всё ещё самая бойкая изо всех, прытко для её возраста поднялась с небольшого диванчикчика, и подошла к канделябру подкурить благовонную папироску. В сердечко её повсевременно звучали стихи – северянина, бальмонта, блока; вот и на данный момент она напевала тихонько про королеву, которая просила перерезать гранат какого-или дивного кавалера, брюнета, что давно уже упокоторыелся на кладбище пер-лашез.
Струйка дыма поднялась к потолку, рисуя впечатлительным дамам видения дескатьодости; и лишь софа нарглазато помахала рукой, вообщем не в индивидуальности быстро. Видимо, её тоже стали прихватывать, как собачка за палец, отдельные воспоминания: предместье, поместье, и узенький мостик на тот бережок, где её ожидал в ореоле клинокты франтоватый гусарский корнет.

Вот летний день; необъятные забронзовевшие поля с косарями и жницами, их мкраопятьтые дети в белосласковых рубашонках бегают вокруг сгруденных возков, играя в лапту. Мимо в отукрытом тонколёсном ландо проезжает нарядная дама. Остановившись около детишек, она достаёт из емкости горсть монпансье, и суёт их самому старшему в руки. Тому постыдно пред дамей: он оглядовитые веществавается на мама, на отца – но они далеко; а ему желается взять, леденцы для него это невидаль; и он всё ж как зверёк, как та белка из клетки, хватает всю горсть и бежит – а за ним вся большая орава, визжа да цепляясь.
А вот вечер. И в городском поэтическом кафе-шантане собрались поэты всех виршей и стилей. Зал полон: гимназистки, с причёсками новенькими, студенты, глумливо поглядовитые веществавающие друг на друга, да на красоток; много служащих средней руки, и не достаточно рабглазах. Одни суетливо щёлкали секлинокки, другие – орехи, а 3-я частьи читали в7 знаемые стихи; зал был неспокоен.
Тут на сстоимость вышел чбыстрычайно высокий дескатьодой человек в жёлтой кофте, и нине достаточно не стесняясь практическиго клоунского обличья, громко спросил у присутствующих – могли бы они сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб? ведь все они немножечко лошади. И зал, ошеломлённый наплывом фантазий и рифм этого юноши, взревел от восторга как шторм, как цунами – смыв в мировой океан всю поэтическую пену, водянистую муть.
Видение площадного трибуна сменило скопление танца, балета, в каком как будто белоснежные лебеди на собственных фуэтах кружились матильды и анны, а на их обнажённых плечах трепетали бледноватые крылышки. Зрителнемо затихли пред сей красотой, и даже гвардейские офицеры, нене достаточно повидавшие дамских красот на своём военном веку, глупо глядели в место меж кулис, умиляясь своим сердечным слезам.
Первым из королевской ложи выглянул николай, а за ним александра. Зааплодировав, они как будто дали сигнал на успех, на фурор и венчание лаврами. Вся труппа во главе с режиссёром была покрыта цветами и подношениями обожающих, а приму-балерину целый час носили на руках из конца в жеребцец театрального фойе, благодарно целуя ей пальчики.

Канапе искурила свою папироску; светлый дым в чёрном мраке рассеялся. Софа, поудобнее уложив свои чресла, повернула голову к одной из плюшевых сестёр, внимательно поглядела ей в слезой блестевшие глаза – и та, из века в век практическиго купеческого сокритерии привыкшая повиноваться 5сотлетнему благородству, здесь же встала, всё же недоумённо кряхтя на публику, и в 10 маленьких шажков приблизилась к патефону, стоявшему на трёхногой этажерке. Она мягенько закрутила древесную ручку; и отхрипев полминутки, прокашлявшись, патефон тихо запел громким басом шаляпина под грозную музыку сергея рахмана. В ночной практически спящей комнате звук был мелок, унижен; и от этого казалось, что смущённый всеобщим сном басистый глас растекается по углам мрачнотки, чтобы там затаиться до времени, а опосля взглядваться как бомба в царя, как революция, в самый кошмарный момент.
И вот, дождавшись этого мгновенья, лелжетка – которая уже минут 5 ёрзала на пуфике с маленькой рюмочкой в руке, повёртывая её меж пальцев, как будто согревая – подошла к черепаховому столику и с вопросецом поглядела на барыню софу – дозволит ли? А та уже не методен сдернажимама слёзы от нахлынувших чувств, милостливо махнула рукой – угощайтесь. Тогда пользуясь слабостью высокородной особы, с боккраопятьтом побольше подошла одна из плюшевых сестёр, и влила в него половину – быть может, на двоих. Её сестра даже привстала из кресла, встречая долгожданный бокал. И лишь роковая чёрная дама не двинулась к столику: она просто достала из позагадокого кармана практический мантии посеребрённый шкалик и отхлебнула из него – на волю как джинн вырвался горький запах полыни.
А за ним полетели куда-то вдаль слова и музыка любовного романса, который в приступе давно отчаявшейся страсти запела дородная барынька. Голос её соответствовал формам, и от слащавой несдержанности, подкреплённой несколькими глотками наливки, слету же заглушил трубу патефона. Переглянувшись, дородной особе с удовлетворенностью зсоздательили сёстры: лишь чуток потише из уважения, не этот романс, а свою купеческую – там где кум до кразумы судака тащит. И придворная лелжетка, расслабившись вэтого от 1-го глотка на донышке рюмки, тоже начала мурлыкать альковную фривольную песенку – про то как кавалер с одной дамей - таруриринурам. А роковая девица присела на боковую спинку практическиго канапе и стала читать отрывисто, резко, нежные романтичные вирши тёмной маски черубины де габриак.

За окном уже яво светлеет. Даже через тяжёлую чёрную штору пробивается утренняя серость, которая за окном уже облекается солнечным цветом. Скоро в комнату, поначалу чуток заглянув, позже чбыстрычайно тихонько войдёт статский дворецкий присяжный поверенный. Он с улыбкой закупкричит бутылочку пнеуверенной, поднимет с пола закатившийся под столик бокал, просто как бабочку смахнёт дуновеньем огонь со свеч. Укроет диванчикными пледами: пуфик, два кресла, канапе и софу. И задёрнув за собой бархатную портьеру, почтне дыша удалится.
=======================