Стихи и Проза

  Лес – это несекретное хранилище без охраны, в котором на воле произрастают тысячи видов зверекков и растений, ещё не занесённых в краопятьтую книгу. Но они скоро могут туда занестись, ежели их продуктищи люди будут и далее так сильно гадить на каждом шагу, устраивая везде свалки, сортирины да пепелища.

  Ой! а здесь кто-то целую бабульку выбросил. Стоит и хлюпает носом около маленького деревца, обняв его своимневесомыми ручками. Она не услышала меня за спдругой, заглушая все лесные звуки своими безотрадными рыданьями, как будто в един миг вдруг урастратала дорогу настоящего, сойдя растоптаными галошами на узенькую тропинку дремучего же параллельного мира. Бабулька висела на сосёнке как старенькый карий плащ, уткнувшийся носом в кору, боясь и представляя за спдругой всяких гномов, лешаков да медведей. В лесу было сыро и сумрачно, подступайл вечер а с ним зимние холода, которые готовился принести с собой северный ветер, уже на арфах сбазейших крон игравший отпевание и забвенье урастратанным да заблудшим.

  Старушонка с превеликой удовлетворенностью пошла за мной как за светочем во вселенской тьме, тихонько ещё подвывая, но уже освободительно, искупительно, как древняя грешница выпущенная бесами из котла хоть и со шрамами но живая:- выручилибо отпрыскочек, уууу!.. лесной проезд двенадцать, лесной проезд двенадцать, лесной проезд…- заклинала она меня на незабытье, и дернадавливалась за мою руку как куколка практический неживой ручонкой, как ослик иа за верёвочку винни-пуха. Сзади семенили её в вязаных чулочках сухонькие ножикки как будто бы сами по для себя, как будто она их выковырнула из ствола той сосёнки, когда срослась с ней дразумая что до конца всей практический жизни.

  Но на полпути нас уже ждали – к нам бенадавливали навстречу её взволнованные родичи. Бабулька плакала от счастья что нужна им, любима – а я веселился, до этого до кошмара боясь что они её по правде на муки выбросили, как на свалку старьё.

                                         ===============================

 

  Есть у американцев один неплохий кинофильм – он из древних, а тогда ещё янки славно природу да душу снимали, не скупясь пока что на чувства. Там один гангстер, по-нашему российский бандит, заслужил уваженье окрестных людей, а в индивидуальности впечатлённых мальчиков своим броским презрением к погибели и страстью к густокровавым авантюрам, которые так притягательны для обывательской серости.

  Но его подловили хитрозадые копы, смогли взять у бабы великолепеной живым да голым. И вот припрогуливается к нему на тюрьму – нет, не посылка с харчами – а грюмоватый батюшка поп, или как там по-ихнему. Он просит его, на коленях практически – ты, дескать, струсь перед погибелью у всех на глазах, обделай штанишки от испуга перед карой господней. Тот в ответ ему – сбрендил ты, батя? чтобы я, величавый герой из гераклов, вдруг сломался как куколка и заныл мамааа-мамочкаааа! Не бывать никогда такому позору.

  Поп поглядел ему в бессмертные глаза и произнес – что так необходимо тем детям, которые пглазатают его, бандюгана, выше господа. Чтобы не зашагали они по душегубской дорожке следом за ним, а выручилли свои души неплохем с милосердием.

  Гангстер билли криво усмехнулся – ни да ни нет, наверно раздразумывая – но когда его потащили на электрический стул, он вдруг дико взвыл и засучил ногами как опослядняя тюремная сявка и сдох под электродами как мокрая лабораторная крыса, успев лишь тихонько подмигнуть благодарному попу. А когда детишки спросили, правда ли что билли пред погибелью оказался гнидой, то поп, вздохнув, произнес – Да – и светло поглядел в небеса.

  Меня истязает, что уже две тысячи лет люди всем население землим проклинают иуду. И лишь господь да христос знают всю правду о нём.

                                    ================================

 

  Как я буду умирать во тьме практический поднебесной нглаза? Затрубят ли по мне иерихоны, разевая большие рты похожие на белоснежные маски чёрных хэлуинов, и от этого слоновьего ража пробудится ль весь спящий сопящий мир, воздеваясь в великой тоске – великана хоронят! – а позже на миг всё затихнет, позжеу что меня сам господь отпоёт, скорбным шёрохом ветра виясь по кронам деревьев и слёзным плачем дождика колыша стволы травок.

  Прощайтесь! – громыхнёт жестокый бас изпод сводов всепланетного дома; но я не услышу вослед ему никаких траурных музык, а в душе моей будет звучать одна лишь печальная мелодия покоя, которая слышится динь-линь-колокольцами всем уходящим отпетым и погребённым.

  Когда 1-ый гвоздь, забитый ловко равнодушноватыми могильщиками, пригвоздит моё сердечко к Земле, то моя небесная душа сладко ощутит себя оторванной, отрезанной, отрубленной от данной вечно мятущейся плоти, коя будучи живой так невыносимо насиловала её своими беспредельными фантазьями да сумасшедшими авантюрами, то призывая к для себя в миг милосердной любви, то проклдругая от себя в часы злобной ненависти.

  Когда опослядний ком земли плюхнет по грязному пристанищу греховной плоти, я взвою от яростной радости, устремляясь в геенну иль в кущи на святое блаженство и на смертные муки.

                                        ===============================

 

  Мы с ним в прошедшем веке вместе работали. Улетело под ветер больше 10-ка лет, но он не поизменялся очевидно, а вэтого лишь возникли во лбу небольшие залысины и гусдругие лапы в уголках невесёлых глаз. Глаза у него повсевременно одной поры – осенней, ноябрьской, которая ближе к зиме; даже когда он улыбается чужой шутке, то кажется всякий раз ждет грубой насмешки конкретно над собой, не знает как от неё защититься. Но бывает, что он хожелает совершенда иснаклонне, и основное без боязни – это ежели рядом с ним человек неплохий да сострадательный, коему он как для себя доверяет – в прошедшем веке он так смехал лишь со мной. А в на данный моментшнем…

  По-моему, у него возникла любимая дама. Про любовь – к слову, позжеу как не представляю их в объятиях, тем бо в разворотных, низменных – но я их несколько раз видел в зелёном парке, а в один великолепный момент даже наскглазал нос к носу, спеша здесь же удалиться. Потому что говорить с ним мне и так тяжело – тянясь ко мне как к святому праведнику, он вслух читает стихи, поёт песни, и душу свою не от мира этого, для меня слабоумную, начерез выворачивает наизнанку – а сейчас и дама эта, такаяя ж как он, с первой встречи потянулась ко мне, наверное исстрадавшимся сердечком. Я не считаю их дурачками – напротив, для меня они поднебесные жители, которые вариантно спустились на землю, ошиблясь и местом и временем, планетной галактикой и подобающей вечностью. Вот потому мне так тяжело осознать их, внеземных, оттого что сердечко моё приземлённое – а практически все люди вообще с голышами живут сердец вместо да сквозняком вместо душ.

                                  ==================================

 

  Когда ты начинаешь собираться домой к супругу – вот ещё даже не натянув теопятьтое для твоих соблазнительных форм бельишко, и я лежу рядом с тобой на диване совершенно голый да вздыбленный – что стоит мне протянуть к для тебя жестокую сильную руку не отпустить домой, а мощью удернажимама в практический зашторенной от белого света темнице. Мне время от времени кажется, как будто ты сама этого ждёшь: как зайчик, сладостно загипнозенный неплохим удавом, в желудке которого будет спокойнее жить; или как висельник, перебирающий на шее скользкую незатянутую петлю как будто чётки судьбы, пока что не сделавшей выбор.

  У меня в таковой миг возникает маньякальное желание прикончить тебя, расчленить на куски – голова, руки, ноги и всё что даёшь мне не надавливалея себя; а опосля и самому вздёрнуться к потолку, испытав перед тем на для тебя, на кровавом околевающем теле сумасшедшее наслаждение невозворотностью нашей жизни.

                                ====================================

 

  Люблю я самых обыденных мух. Серые лупатые волосатые мне чбыстрычайно подступают для опытов. Я отгородил для их в доме светлую солнечную каморку, и сейчас их набилось там видимо-невидимо. Казалось бы, грязь да нечистоты эти самые мухи – ан нет.

  Я выбираю среднедели бездельный денёк, и прихожу к ним с гости с ранешнего утра, около 7. Снимаю с себя всю наружнюю требуху, как будто на приёме у башковитого доктора, который есть спец по всем частям тела – и голый ложусь на кушетку. В этот момент начинается сеанс мушечной терапии.

  Серая лупатая свора жужжит для себя около окна и поначалу приглядовитые веществавается ко мне, незнакомцу. Даже в сотый раз я для их чужой, позжеу что у этого крылатого отребья нет никаких особенных привязанностей, не считая сливового варенья да скотиньего дерьма. Но позже 1-ые геройские лётчики слетают на моё пузо, обнюхивают, обсмактывают, и слышно как переговариваются в шлемофонах:- 3-ий, 3-ий, я вонючка, объект безнебезопасен.- Тогда уже вся свора бесстрашно садится на меня, и непринципиально какая из мух облюбовывает свою посадочную площадку: это похоже на заполнение большого водоплавающего авианосца истребителями крутикального взлёта, когда они, где-то в мире сильно нагадив, плюхаются грязным брюхом по своим нпогибам.

  И вот 1-ые из их ползут по пузу, как набитому арбузу; а следом другие присаживаются рядовитые веществашком, как будто на мои именины к насукрытому столу, тем более что я сам их позвал – они барабанят своими маленькими ножикками около пупка, а мне отдаётся блаженством негой в душе; они царапают перьями мои соски да подмышки, а кажется как будто любимая баба щекочет меня невзначай. Потом мухи сзазапускаются ниже, в паховую область, где должена бы быть грыжа от трудов и от праведных – но на самом деле напрогуливаетсяся красная столица моего суверенного государства, оплот похеризма, который живёт по законам единоначалия, в меру соблюдая свой мкричальный кодекс. Ничего же эротичного в моих делах с мухамнет – по другому я бы смазал главную высотную башню кремля каким-или сладким вареньем или боецской сгущёнкой; но нет, я просто с ними вместе поднимаюсь на шпиль, на сияющую звезду – и скоро взлечу воспарю, перерожденный в муху.

                                 ===================================

 

  Как появляются стихи у поэтов?

  Хоть и говорят соплеменники, как будто есенин был буян да выпивоха, к тому же отъявленный бабник злодей, а я представляю его сероглазым серёжкой, как садится он без седёлки на холку жеребца – непременно белого, позжеу что это истый есенинский свет – и гонится на нём голышом, как будто кентавр, прямо в близкую даль синеокую, и кричит во всё горло свою оглашенную песнь, что рождается здесь же на скачке, и или сам серёга её сглазаняет дескатьодою душой, или предки ему напевают на правое ухо, сидя бесплотными тенями, сзаду качаясь за шейку.

  А про маяковского дескатьвят, как будто жизнь его не сложилась, как будто всю её без остатка положил он к ногам мировой революции и беспутной капризненькой лильки. Не верю: не мог таковой большой супругик, глыба по вечности, любить какую-то маленькую немощь. Видно, для кареглазого вовки то великая лиля была, чужой лилианой он звал её, и долбил обушком пистолета в каменную стенку большой вселенной, вызывая всеявого господа, чтоб судьбу попоменять, чтобы совместда им быть – а когда смялся об воздух сплавический приклад, то володька по небу стрельнул, надеясь попасть отомстить.

                                 =================================

 

  С чбыстрычайно ранешнего утра, ещё даже не с сероватой, а с тёмной непроглядной зари, которую лишь ночь своим нюхом предчувствовала – вдруг как будильники завелись пепотухали. Словно все они вечерком из одной кучи объелись или прокисшего варёного пшена, а то ль забродившего гороха, и сейчас их желудки урчали тревожно, им спать не давали – вот они побудили и сами всю сонную округу.

  Сначала заклекотал кочет в соседеньком дворе справа. Голос у него ещё со сна не прорезался, и похож был на бульканье тягучего же сиропа из зелёной аптечной бутылки, позжеу что по цвету тембра пепотухал тоже казался нездорвеевым: зеленоватый, бледноватый, с тоской.

  Следом за ним тихонько, себя боясь, проедал дескатьоденький пепотухал. А фальцетик его таковой слабенький, как будто ему вчера ни за что гребешок поклевали соседские взрослые дядьки. И сейчас он обижен на всех, он опасностями подломлен: непонятно, откуда едыт.

  Ну, нажеребцец-то: вот слева взметнул огневой гласище. Он пронёсся через двор меж 2-ух тополей в кричиентированьи на школу так быстро что я даже не успел расставить необходимые запятые в этом большом предложении и лишь режущий ветер где-то там далеко снёс его эхом ко дворцу дескатьодёжи.

  Как всё же великолепено да сочно трубят ночами петушдругие сигналки нашего дворового автокурятника.

                                ==================================

 

  Замыслы. Идеи. Грёзы. В дескатьодечестве взбадривают нас – да чего же там, возвеличивают до таких высот, что голова идёт хороаква кругом, пляшет да пляшет от счастья, кудрявя волосы дыборком. Смотрю на себя я в зеркало сей миг моего расчудесного юношества, и восхищаюсь – кто ли это таковой великолепеный, отпринципиальный да могучий? Сам для себя отвечаю:- Ну жеребцечно я, впереди покорений немерено!

  Срокалетний предел – граница, запретка со следовой полосой – и на той стороне остаются клинокты и свершенья, а я здесь с пулемёта строчу по ним длинноватыми очередями, надеясь попасть, подстрелить их хоть вкось, на излёте – позжеу что когдато давно не хватило мне силы да храбрости, чтобы прыгнуть как лев на колющуюся проволку, или взглядвать её к чёртовой мамы вместе с охранными вышками.

  Кто мне дал установку на трусость? кто вложил в моё сердечко и в душу мою этот призрачный код кабалы, раболепства пред миром – кот, которого может нет ево, а я сам его выдразумал с чёрным хвостом.