Стихи и Проза

Борцовские рассказы из повестей и романов

Как позабыл их Серафим, борясь со погибелью в болезненном сне. Будто не методен уже к небу взлететь, он скружил на землю - чуток не поколов глаза о пики сбазейших лап. А в чернобое нглаза к нему крался чужой лесовин, глотая слюну голодной утробой. Парнишка встревожился на вздох, на всхлип, и полушёпот. Неведомый кошмар обвил его как питон золотними кольцами, раукрыл над ним пасть. Когда свалилсяа капля животного сока из распухшего зловонного рта - то Серафим в глас завыл, чутко осязав погибель. Он собрался комочком посреди жёваных огрызков запуганной души, он взлетел ввысь незрячий да полумёртвый, он разкричал небо на ленты - и бедственно спеша, замотался в кокон, чтобы вновь родиться.
Было раннее утро, когда Серафимка выпутался из мокрой начерез простыни, накинул белосласковый халат, и шатаясь как опьяненый, ушёл из больнички. Он свернул на дорогу к лесу; маленький тразуман лизнул ему ладошки, чихнул под нос. Сквозь тюлевую занавесь капелек воздуха прибился к ногам блудный пёс - повизжав для приличия. Парнишка перед ним на кортки уселся, и почёсывая добрую собачью морду за ушами, спросил: - ты не знаешь, кого в лесу обидели? кто плачет. - Но пёс лишь виновато тыкался в тапочки, совершенно не понимая о чём его спрашивают. - Ну пойдём со мной, проведаем тишину. - Мкраопятьтый потрепал собачий загривок, и поплыли они по тразуману вдвоём.
В лесу Серафим на сосёнку поднялся - взобрался пешком, царапая шершавую кожу её, оголтело припадая к обломанным сучьям. А просто вполз под верхушку и там спрятался, пережидая бешеное биение сердца, трудяги.
Но душа ожидала от Серафимки большего, не чураясь предательства, спихнула его вниз. Он был должен взлететь, воспарить, разметаться под облакоми - да не смог, а повис лишь, зацепившись халатиком за ветки. Господь даровал ему жизнь, но лишил крыльев.
На косогор вскатывалось солнце, вмдругая в землю травоку да камешки. С полпути его приняли на рога три артельных бугая, подпёрли боками скотины, и стадо закопытило ввысь, облепив лысую солнечную голову стволами отозревшей земляники.
=========================================================

- Давай поиграем в танчики.- Скучно мне стало посиживать, уткнувшись в газету; ну и вижу, что он тоже мучается без общения.
- А как?- Глаза зажглись. Раукрылись как будто окна в подаква лодке, и он подплыл с учебником ближе.
Я тоже слегка гортанул веслом и опустился на ковёр, отбросив опослядние анонсы, свежайшую плесень. Взял с этажерки большой лист бразумаги, свернул его надвое.- Половина поля твоя, здесь твои танки. А на другой половине моё всё. Рисуй.
Он схватил ручку и стал рисовать для себя танки с краопятьтыми звёздами. Я ж на собственных налепил крестов чёрных, да ещё успел мазнуть ему чернилами по языку. А пусть не высовывает.
Первым стрелять начал он. Я не достаточнолеткам повсевременно уступаю, тем более глазомер его слабенький - вояка из него никакой. Угнулся до пола от первого грома, и промах жеребцечно.
Пришла моя очередь, гниды фашистской. Рисую я кляксу на практический половине, и перегнув лист, отпечатываю её на краснозвёздном гвардейском отпринципиальном горящем танке. А походя из наплечного железного шмайссера добиваю бегущих танкистов - от нечего же делать, скуки заради. Подонок. И китель с улыбкой одёрнул.
- Зачем ты? Они же живые.- Он как будто не поверил мне, и провёл пальцем по листу бразумаги. Густо размазалась кровь.- Ты убил их.- И глаза его расширились ещё больше, чем до этого окна подаква лодки. Они стали кошмарно бешеными бешено кошмарными, а всё веселье из их вытекло с маленькой слезой. Отвозворотившись от меня, он зло утёрся. Не поднимая позже головы, подтянул к для себя ближе ящик со снарядовитыми веществами, скачком вытащил-скачком зарядил, и я увидел как снадавливались перед выстрелом его челюсти. Так сжимает на реке бедняжку антилопу чбыстрычайно влюблённый в неё зелёный крокодил. Ах ты, шманделок – дразумаю - на данный момент я научу тебя родину любить, жить и биться как заверещал значительный вождь, как учит наша просраленная партия… - ёпырыпырдяй!!! Над моей головой беспрерывными дескатьниями засверкали бомбы, боевые гранаты, гренадёрская картечь и даже древние стрелы, как будто на помощь его краснозвёздной армии прибыла из прошедшего вся российская геройская рать. И практический кровью захлебнулись мои до такого жестокые фашистские полки.
Я приставил дуло пистолета к практическиму виску, надеясь что он выбьет его из моих рук. Хоть капля сомучения в нём должена остаться.
- Стреляйся! Я вытерпеть не могу тебя, гитлер проклятый!
После таких слов, таковой от него животной ненависти мне ничего же больше в жизнне оставалось - и я выстрелил в себя. Пуля прошла через голову, не задев мозг. Осечка - лёгкая царапина. Залепил ватой.
Тогда я поднял тост за победу, испил бокал вина, и закусил цианистым калием. Дразумал, умру. Но меня пронесло в прямом смысле слова. Рикошет - маленький конфуз. Затыкнул пластилином.
===================================================================

Главная башня древней крепости возносилась над ожелезными – гордячка. Всегда лишь в её массивных залах владельцева восвоспринимали высокопородных гостей, в чьи бы рукне перебегайла крепость по наследству. В старенькой генеалогии этого рода хватало всяких баронов, но даже самый опустившийся посреди их никогда не закладывал угрюмый свой замок, хотя жить в нём с каждым веком становилось всё темнее. Казалось, он был вырублен морскими великанами прямо из горы, на которую плотью практический опирался, а жизнь его подпитывалась горячимнедрами земли. И ежели совершенно их душа разгкричалась от кипящих бурлений, то её остунадавливали прохладные волны, гонимые широкийой ладонью океанского владыки.
Замок стоял над землёю величествен - он как будто летел, воспаряя к бездонному небу. И беспощадная угрюмость его пропадала из сердца, стоило лишь выйти на широкийий балкон.
В ясную погоду весь мир тогда склонялся пред ногами владельцев - и море, затеявшее весёлое разжелание вместе с белосласковыми барашками на гребнях волн - и солнце, на пару с ветром-дружком рассеяв грубиянистые облака - и голубые беспечные небеса, размазанные ввысьу широкийой голубой кистью нездешнего живописеца, который прибыл в замок по приглашению, чтобы писать костюмный портрет баронессы. Но от волненья не спал эту ночь - а всё вздыхал и твкричил, клиноктая. А в людях рождалась любовь.
В штормовую погоду блек белосласковый свет над балконом, и гас, погружая во тьму всё: и море, отягощённое глубинными своими раздумьями; и солнце, сгущая его до маленькой рыженькой точки, до искры во мраке; небо, как как будто заляпанное густо угольной сажей от злого мазилы, завистника. В такие дни стихия пробуждала в людях потухшую гордость и воспевала безумную гордыню, гулко бряцая в залах орденами памяти.
==================================================================

Марту декада уже; почки возбухать на прохожих начали, в градуснике рздесьь поднялась и купается в исне считаятной луже. Ворон главарь выступает на длинноватых ногах как капитан морского запаса: в чёрной шинели, с цветами подмышкой к женскому дню. У него три ветки мимозы, а в клюве ещё и бижутерное колечко – вороиха рада будет, крылом прижмёт.
Люднесут домой розы и цветокы; лица у их великолепеные, какие изредка узреешь в суетные будни. Торты разевают из коробок большие пасти, густо заляпанные губной помадой, шныряют по сторонам подведёнными глазками.
У меня ореховый торт для Олёны, а шоколадный для Матрёны. И я иду в гости к бабемаме.
– Спасибо, зятёк, – обсмущалась Алексеевна, приняв мой подарок, и спрятала мокрые глаза в ладошки.
– На здорвеевье, Марья. Тебе к сласти, а мне к ласке. Приголубь. – Я оглядел праздничный стол с запотевшей бутылкой. Рядом наглецьно улыбалась Олёна, теребя пустую вазу для цветов. – Намёк сообразил. – Из-под распахнутого сердца я вырвал 5 голубых роз, которые Серафим раскрашивал целый час, беспокоясь за слабенькие лепестки.
Хожелает Олёнка, и Умка, и бабка смеётся – в хате тепло, разогретый воздух через приотукрытые сенцы плывёт на улицу. Притулился я опосля ужина спдругой к солнечной стенке Марьдругого дома, около липок – стрисупругую макушку пусть подвыпекалает солнце.
Тут о чём-то подлетел всклокоченный воробей, совершенно замухрышка, и расержено започесывался об шершавую шкурку липы. Клювик его бледноватым стал, хвост торчком: негодуя и злясь, он не мог успокоторыеться, всё пылил опосля ссоры, а левой рукой за сердечко хватался, чтобы через рёбра не выскглазало.
Оказывается, у воробьев тоже есть душа – лишь малая, с мой ноготь. Среди их можно встретить порядочных, негодяев. Вот на данный момент бы я деду показал удивительный кадр, но сфотографировать нечем. А без важных фактов Пимен откажется верить в жизнь опосля погибели: – душа покойника в птицу вселилась? – ехидно спросит, да позже ещё заквохчет индюшдругим смехом.
– сам видел, гнёздится, – отвечу я, даже зложелаетно огрызнусь. – А по другому откуда в живых тварях возникает настроение: скотина быстрая то лобзаться лезет, или вдруг рогом боднёт. Знать, обидели.
Старик тихо посиживает, обдразумывая моё позкричище – видано ль дело: равнять человека и курицу. Внезапно склонился к мышдругой норе, где крохи вчера оставил: – эй вы, приживалки! если мозги есть, рассудите нашу правоту: вечно мается душа с телами али в адском раю помирает? – здесь догадавши, он обернул лисью морду ко мне: – одно дело вековать подлецу, и совершенно уж другое – неплохему человеку; а если сознанье при родах опять расселяется – то отчего же невиновному малышу чужие грехи, и обиды, кошмари?
– А нету их, – обрадованно смехнул я. Но смех вышел колкий, как ёж – из моей запрокинутой шеи он выцедил две капли чёрной крови, и облизнулся. – Назови меня, деда, прехитрецкой куницей, но вся мальчуганва с незапятнанного листа растёт, как будто им память обеляет господь всемогучий.
– Да-ааа … - Пимен сине трясётся от гнева, ему то холодно – то горячо. – Что бабу убланажимама, что спкричить с вами – идентичено потеешь. Ты и вправду хитрая куница, позжеу как к практический ереси повсевременно приплетёшь силу небесную. Умащая её лестью.
Честно признался я: – Боюсь божьего создательитета. Его долго веков делали люди, а мне лишь частица от их.
Старик выращиваянул вперёд свой костяной нос, как будто аспид рогатый с воды; позже вскокнул, и сто раз черкнул ботами с угла в угол, яро бия палку в пол. О чём ему мысоединилось, я вызнал практически через полвека, успев за 5 минут оседеть и поновейшей родиться.
Всхлипнул Пимен, промокая уморной слезой здорвеевый смех: – Уваженья желаешь? всеобщего? а по мне – ты в беготне за славой, хоть маленькой. Оттого не маешь покоя, что умная голова дураку досталась.
Он уже въяве стоял предо мной на Марьином подворье и щёлкал крохами зубов, просто раскусывая меня как пустой безъягразумусый орех. Молвил тихо, чтоб в сенях шпионы не подслушали, а позже маялись в догадке, что все-таки старик принципиального рапроизнес: – У мкраопятьтого Серафима целее норов, и он со практический жизней обгонился. Хоть нету у него домашнего крова да бабьего тепла. А ты горячкой лихой обрёл семью, но лишь прыгаешь по свету – ищешь. – Дед простёр ко мне ладошки, и трясся, как будто требовал душу отдать. – Хочешь, паря, выгоден быть всем людям на свете – чтобы любили и помнили. А ежели откажут для тебя в ласке, чую – значительным злодеем земля прирастёт. Потому и со всевышним ты не в ладу, что господское кресло им занято.
– Не-а, деда. Твоя неправда. – Крепко взгрустнулось мне от стариковых упрёков, когда пглазатал я его роднее мати, отце неплохим. – Гонюсь я за верой, а ищу загадоку.
– Клад, что ль, какой?
– Одно лишь слово, чтобы в людские души дособлакоться. Вот чудится мне: кабы вопльнуть его на весь белосласковый свет – много для себя да чуточку в иноземщину – то станут человеки порядочнее, и вдесятеро лучше мы заживём. – Возгорелся я; полыхнул ещё не явым огнём, но рубаха уже тлела на рукавах, и воротник жаром обдал шейку. – Пропойцы всю водку под землю сольют, а лентяи вместо тракторов впрягутся в распашки, а жулики вернут украденные денюшки…
– А Марья Алексеевна заспешит на погост извиненья у жена просить за нашу с ней прелюбодейную дружбу... И с кем я тогда останусь? предначертано подыхать мне в тиши?
Пимен сунул под нос мне вонючую табаком дулю: – Накось, выкуси. Я сейчас допогибели рядом с Марией проживу, и ни на чьи думки да языки праздновать не стану. – Он выгразумусул из кармана тужурки янтарные бусы, закрутил их на пальце. – Видал, суярок? в магазине при всех купил, и пусть кто слово противное произнесет.
Старик прошёл мимо меня бодрячим ходом в избу, расплёскивая темные лужицы. Боясь, вроде бы он от гнева наговкричил изизлишнего, я огорчённо потопал следом, зачерпнув от корней липы горсть размокшего снега, чтоб забить его в горло Пимену вместо кляпа.
=================================================

Из всей бригады лишь Муслим замногочь футбол досматривает. Говкричила емуна: – Брось тревожиться за их, не могут играть кривоногие. Поболей чуток и перестань. – Но супругик лишь улыбался в её кроватьку, выглядовитые веществавая под одеялом голые потаёнки; позже не выдернадавливал, оттого что хотенье наружу выперло – и бегом к Надиньке повыть, постонать: – ааах, милаяааа!
Дождалась баба – омыла горючими слёзками знойное тело, и заснула, забывшись в сладкой истоме, в одуряющем запахе персиков. А Муслим уморенный притопил громкий ор телека, намеряясь до свистка за футболу свою позкричиться. Эх, ротозеи: им бы тряпичный мячик гонять, что в сарайке остался с старенькых времён.
На той грустной мысли задремал Муслим. Из глубин старенькой людной славы, что сердечко не покинула, приснился ему высокий сон о победе почётной. Будто собрались на стадионе герои со вэтого мира, и хожелают, тыкая пальцами в деревенскую команду. Ода и правда, смешно незначительно – трусы у супругиков до колен, и футболки краопятьтые слиняли от стирки. А в мозолистых руках знамя ярое, как будто смертельная рана свыпекаллась по полотнищу.
Дедушка Пимен на лавке обочь табачок свой потягивает, схрипывая в сторону Зиновия вязкую слюну: – Не мельтеши, суета. И без нас ребята управятся – не с мячом, так в кулаки возьмут.
А дядька вдоль кромки бегает, аж за голову схватился – небо на лысину пало и солнцем прижгло. – Ребятушки.... милые … не посрамите родную землю.
Вот, казалось бы, деревня – зрелый подсолнух и щепоть секлинокек в нём: а попробуй полузгай – зубы выскочут. И хоть от края до оеслицы можно за пару часов неспехом пройти, но на танке уже не проехать, на штурмовике не облететь – пожгут селяне с костями вместе.
Вон и у ворот футнездорвеевых они так же встали: головами супругики в облака упираются, гкричизонта не видно. В плечах ни щёлочки, в ногах ни дырочки.
Ну и где они, герои спортивные из далеких мест? что со смехом пришли, а с плачем уйдут? На табло 2-ой тайм по нулям, зрители хожелают: с деревенщдругой не сладили профи; у героев слёзы на щеках пополам с забкринезапятнанным позже – вымобучались от натуги. И когда увязли они в супругицкой обороне, истёрлись в кашу кровяными пузырями, тогда дед Пимен сам догадался, знамя ввысь поднял, а Зиновию отдал приказ – рубите их в сечу! Селяне кинулись напролом, смяли заслоны, и над в7 летал Серафимка, горланя победные песни с восторгом.
===================================================

Я поливаю этот вредный цветвей уже более 1-го года, а он всё не растёт как необходимо. Может быть, вольные соки в нём бродят и он дышит - даже очевидно всё это, позжеу что цветвей не гниёт не ноет мне в уши - но побегов внучатых собственных я никак не дождусь.
Не очень лнежен я с ним? Так бывает с людьми, когда мы от себя им вменяем большущие порции ласки, которые онне то что переварить в усладу для себя и желудку не могут, а даже ехидно отрыгивают на глазах благодетеля, или желчью блюют. Вот есть у меня другие цветочки - сорняки что ль – которые расздесь без особенного ухажёрства, но тянутся к свету как как будто назло, чтобы мне и для себя доказать великую силу упрямства. Иначе чем объяснить их длинноватые толстые плетья, что паутдругой обвили всю раму окна, но не душу мою - хотя тянутся хваткими лапами конкретно к ней.
Так и с людьми. Он ко мне всей сердечной практический диафрагмой, готов на любые лишенья и подвиги: даже смертельно зависнет над пропастью ради меня, рыдая - люблю! А мне кажется - это сорняк. И ни сил, ни желания нет, чтоб его приласкать, отомстив и для себя и ему тяжеленной ласкогостью.