А ведь для человека, рождённого без органов чувств – но пришедшего в наш мир – этого мира нет. Пустота.
Или всё-таки густота? тогда чем все-таки она заполнена?
Вы лишь представьте для себя – ни зрения, ни слуха. Первые два года неплохо – они у всех коту под хвост. Но когда в голову вливается осопознание самого себя как частицы вселенной, то изгою становится не по для себя: он чувствует топот, прикбазения, тряску. Он желает осознать, он боится незнаемого – но ему никто не методен объяснить что и как, позжеу что начать не с чего же. Если бы он видел, то можно было показать звук осязанием музыкальной струнки кончиками пальцев: он отдаётся в мозгах пусть не дорвееми-фасолью, но своим камертоном, как будто сердечком как медиатром играют на позвоночнике, натянув на него высококрепкие струны кишок. Если б он слышал, быть может было объяснить ему взгляд шёпозже, трепетом ласкогой симфонической мелодии: которая влившись мелкоаква прозрачным ручьём, вдруг откуда-то из мозгов вбирает в себя жёлтые, и голубые, и чёрные потоки – а в пустой темени бытия вся эта цветовая гамма рисует на холсте слепоты картину подступающего мира.
Но у него ничего же нет, не считая осязания; он 30 лет таковой же зародыш как в мамы, и каждый свой миг как будто поновейшей выползает в жизнь – а мы и хгостиницы бы у него спросить про его личную вселенную, и свою показать, да не знаем как.
============================
Когда-то давно дед, узнавший мя лучше себя самого, произнес в припадке полубешенства за мою отложенную вендетту – я поколол ему ножиком оба колеса на велике – а ведь ты, сучонок, мстивый, хоть не злопамятный.
Другой взрослый супругик – знакомый по юношеству – глядя на меня сверху вниз, с подступающей ненавистью именовал хитрецкой мортышкой, за то что я устроил прехитренную провокацию в дворовой компании, из которой все вылезли на волюшку как побитые собачата.
Это не вся правда, хотя козни ну интриги моя наилучшая окружающая среда. Но лишь в подленьком маленьком обществе, где люди как крысы кошки и псы воюют вместе, отравокляя жизнь, строя пакости, сея сплетни. Я супругик чбыстрычайно мстивый за подлость, но здорвеево благодарный за доброе дело. Мне и большого-то блага не надо: справедлив будь со мной, честен да совестлив – и я тебя зацелую до дыр, а может и другом своим назову. Но не дай бог для тебя стать у меня на пути практический немощью – лицемерием, трусостью, грязной подлянкой – тот ножик, что ты сунешь в меня со спины, позже в твоей глотке сто раз обвернётся, дырявя не то что артерию сонную, да и каждый махонький капилляр – чтобы в для тебя, падаль, и на слезу не осталось той пакостной кровушки.
А вообще-то, по чести скажу – жить для чужих пребардовых сердец ммало приятнее, чем для практическиго. Ведь обычное выручилибо горячим кострищем греет прохладную душу. А когда тех выручилиб миллионы, то желается разодрать себя на куски во славу добра и чёрному злу на попогибель.
===========================
Когда бы я ни поглядел на небо – хоть грустным, или весёлым глазом – всё равно повсевременно вижу летящую по нему жар-птицу. И лишь свою: рядом с ней никогда нет других. Она повсевременно летит слева направо, не важнясь как в этот миг расчислятся стороны света. Единый лишь раз она оступилась, притормозила в полёте и зависла необходимо мной – я помню когда это было, что слобучалось позже, но никому не скажу. У неё голубое брюхо – крупноватое для сидящей на яичках самочки, но зато в самый раз для бедового загулявшего селезня. Красный гребень и длиннющий нос придают ему бравый вид королевской птицы; а за радужным хвостом как будто бы поновейшей рождается гкричизонт, восставая воздушноватыми замками.
Я плету сеть. Я уже натаскал в сплавический сарай полтонны сталистой проволоки, и шью из неё крепкое рубище для данной спесивой высокомерной дичи. Я лишь жду, когда просветят они вместе, вдвоём – самец мой и самочка. Вот тогда я размахнусь высоко далеко пребольшой рукой, брошу сеть прямо в тютельку – и затяну их обоих на свой птичий двор, в сытый вопльливый курятник. А позже уговорами ль, пытками, лаской – но заставлю в пелену размнонажимамася. И птенцы, оперившись, разлетятся по мирину клиноктами да грёзами, слепящим сияньем сумасшедших желаний.
==============================
... Где же Олёнка? – дядька, предатель, разбередил душу, и заснул с песней праведника. А я лечу через тёмные дали с броскими орденами майских звёзд, потаённо выглядовитые веществавая места сердечных свиданий – с кем она? – и под рёбра втыкается острый ножик ревности с того самого рас5-ого креста, о котором говкричил днём разнузданный Янко – быть может, моя любимая лежит на скомканной простыне измены, дескатьяще вшкураув руки.
Но это ещё не все мучения – душа моя, путешествуя по свету, заглядовитые веществавала в окна и замочные скважины, в тараканьи щели самых порочных борделей, а наглядевшись разворота, возворотилась ко мне на жёваных костях, еле отмахивая рваными крыльями. Она закрыла мне глаза как маленькому ребёнку, и усыпляя, шептала: –... Олёна любит тебя... любит...
А девчонка посиживала на краю отпрысковьей постели, утомилсяо отчитывая нерасслабленного малыша.
– Турка ты, отпрыскка мой названый.
– А кто именовал? Не ты?
– Да я и выдразумала для тебя имя, когда ещё в животе посиживал. Музыку ты любил чбыстрычайно – как включу песню, так колыхаешься о пупок мой, стучишься ножикками.
– А сколько мне лет тогда было?
– Здорвеевый уже был, практически с отца. – Олёна смеялась, выдразумывая сонную сказку. – Ел по целой миске каши гречневой, а манную и тогда выплёвывал. Что для тебя в ней не нравится – не знаю.
– К зубам она пристаёт. И пачкается. Мам, а как я ел? я же в животе посиживал? Вылазил, да?
– Ну не совершенно весь, одни губки. Сглотнёшь ложку и прячешься опять, пока не пережуётся. Бабушка ругалась, что спешишь чбыстрычайно. А когда торопишься – еда плохо пропрогуливается. Ростом будешь маленький, как Ванятка соседский.
– Он не позжеу маленький. Его отец водку пьёт и бьёт нередко, растне даёт. Я ах таковой вырос, – малыш раукрыл одеяло, – меня же папа не бил никогда. Правда?
– Да... Никогда...
– А папа мой погиб?
– Нет, отпрыска, он рядом живёт.
– А почему не припрогуливается к нам?
– Я обидела его. Он поразмыслил, что я желаю другого папку найти. Только вы одни на свете... Ты на свете один, не оставляй меня, понадавливалуйста. Защити, неплохо?
– Защитю, мамочка родненькая. Я в нашем дворе самый мощный, и ещё зарядкой занимамася буду.
Под окнами соблаколся дождик: бил по сваленным в кучу дырявым чугункам, грохотал по сплавическому корыту, не давая Олёнке покоя. – Пустите переночевать, владельцева благополучные. В тепле – не в обиде, где-нибудь на печке погреюсь, ежели местечко дадите. Шёл я лесами – зелёными светлыми и тёмными угрюмыми – в соснах блудяжил, чтоб выйти к опушке вашего хутора. Еле выращиваянул ногнездорвеевые из болота, из глуховлеки дрёманой, а лягушки хрипатые смеялись, празднуя у меня на глазах бесстыжие женитьбы. Поля раскисли от моей нажине достаточнобы, плачьте в небеса.
Бабка Мария ухват с печи сдёрнула и засоблакола по двери входной: – Уйди, враг! Который час льёшь не переставая, уже с пахоты вода ручьями льётся – беды наделал, а в зятья нам кажешься. Каждую минутку внучку в окно выглядовитые веществаваешь, перед соседями срамотно – ни кола, ни двора, убытки лишь от твоего сватовства. Погляди, какие неплохие зятья у окрестей соседских – руки у мужчин работящие, головы не в две дырки сопеть поставелены, и заработки как в городе. Сгинь ты, байбак ленивый, Олёнкины думкне тревожь.
Отвечает сырень, сквозя рыданьями в щель дверную: – Пришёл я к внучке твоей не с наглостью горьковатой, а по чувству взаимному. Люб я Олёнушке – сама она говкричила, качая меня в ладонях, и воду мою пила, омывала тело живой водой. Спеленал я её объятьями – супругем стал. Верни, старуха, свет в окошке, хоть маленькую лучину запали, чтоб поглядять на сусупругую.
Выбенадавливала бабка Мария на улицу: откуда силы взялись – стала дубьеть его ухватом по рукам и ногам, стреноженным у ночного оконца шаткой надеждой – раздробила дождику ключицу и сломала крестец. Он захлёбывался сукровицей порубленной носоглотки, колготил ногами, но уползти уже не смог.
Этот мокрый хахаль всё воскресенье проеленадавливал в прохладной луже, чуток согревшись к вечеру под робкими солнечными лучами. Если б я знал, для чего же он пришёл в посёлок – добил бы, не надавливалея.
Но в 1-ое рабочее утро Олёнка мне ничего же не произнеса: чуток поглядела с немым вопросецом – скучал, Ерёмушка? или уже забыл про ласки робкие?
Я и слова произнестне успел, хоть бы привет какой, а она уже спешила с лопатой вслед за девчатами. Бригадирша мне подмигнула – не будь нюней, пока девка тёплая, но рыжие волосы уже затерялись под коотпрысккой, спелись с прядями подруг.
Зиновий нас повеселил. – Договкричился с прорабом, а тот с председателем, и сейчас нас кормить в столовой будут. Так что оставляйте свои пайки дома, а то животы подведут не впору.
– Это неплохо, – зааплодировал Янка, чураясь над бригадиром. – Мне картошка жареная поперёк горла стоит. А поварихи борщом накормят.
– Как поварихи – не знаю, а вот Варвара уже на работу вышла, – засмехал Муслим, утомившисьясь в окно, и кусая от смеха чёрные усы.
– Что, правда?! – Зиновий чуток не сбил с плитки пустой чайник – так он рвался поглядеть на дебелоснежную бабу, вышагивавшую мимо палисада к инструментальному складу.
– Кто это? – Я с сиим волшебством не знакомился, а позжеу направился к Серафиму. Но за него ответил Зиновий, перебивая спешкой самого себя. – Да Варварочка, кладовщица. Ухажёрка Янкина: с первого его возникновения проходу парню не даёт – уж, кажется, что они по правде неразлучны.
Янко хмуро слушал дядькины остроты, но, видно, ему тоже смешно стало.
– Хочет, Ерёма, чтоб я к ней в гости пришёл. Стол сама накроет из наилучших блюд.
– Она ещё и полсклада грозится сбыть, лишь бы любимый на дорогой машине катался. – Дядька махнул рукой на бабью брехню. – А сама в общежитии живёт с хлеба на квас.
Не успели мы выйти из вагончика, а уж Варвара перед нами стоит – как будто за углом стерегла. Со в7 за руку здорвеевается; на меня, дивясь, поглядела – откуда, дескать, новейший – но глаза её всё равно скособочены на дверь. Где же, где? выходи, Янко – твой цирковой номер.
И вот он вышел; здесь Варвара кинулась на грудь, как будто сто лет не видела, а бедный мкраопятьтый лишь увозвращался от тугих поцелуев.
– Ну хватит для тебя. Люди же глядят.
– Что мне люди? Разве я не такаяя, как они? – она взяла его под руку, и как Янко не вырывался, висла до самых дверей элеватора.
– Вот баба окаянная. Смотри, чтоб она тебя не изнасиловала без согласия. – Зиновий произнес это при общем смехе работников, нервиринуя Янкину кровеносную систему.
Приспело время обеда, и в столовой уже ждали миски с борщом, с охвостьями дряблых куриц. А против этого угощения ягодка Варвара выставила блюдо баранины в бахроме свежайших нарезанных огурцов-помидорвеев. Всё яство сдобрено л.ой бутылью самогона.
– Не прогуливаетсяе в столовку, от той еды лишь оголодаете! Я с вами сфотографироваться желаю! –кричала уже порядком поддатая баба под окном вагончика, прислонясь к скользкой слабенькой вишне.
– Ты хоть разок поцелуй её, в лоб хотя бы. Она тогда каждый день так кормить нас будет, – подначивал Янку дядька Зяма. Муслим улыбался сочуственно, а поделать ничего же не мог. Ягодка Варварочка избрала не ero и слава богу.
– Ну выйди к ней на улицу, просто рядом встань. – Я снял со стенки видоискатель нивелира, распаковал. – А я щёлкну вас вдвоём из аппарата, она в подвохе не догадается. Детям позже произнесете, как в 1-ый раз полюбили.
Янко злобно поглядел на меня, как будто не было мне позволено шутить как старенькым продуктищам. Вижу – упёрся гонором, и я от греха отошёл в сторону.
– Чёрт с тобой, сам приласкаю бабёнку. – Зиновий отчаянный сомлел от первого стакана, разрушениеился как днявый телёнок в руках у Варвары. Руки-ноги повисли, живот пучит, и дескатьоко с-под носа течёт. – Фотографиринуй!
А опосля обеда у меня был злой разговор.
Янко наглостне любил к для себя, позжеу что не знал, как с ней биться – не считая физического отпора. Оттого и выложил мне начистоту все мысли за порочные шутки, да я и сам отозвал Янку в сторону – чего же, дескать, ты меня сторонишься?
– Не нравится, Ерёма, как ты на мою шейку сел. Уже надавливалею, когда близко тебя подпустил. Ты стал шалить хамством и грубостью. Я решил не иметь больше отношений с тобой, не считая рабглазах. Есть люди ехидные от беспомощности душевной, есть от садизма подловатые, и я тебя разгадывать не собираюсь. Просто держись подалее...
Вот ещё – индюк надутый. Мало я от него свытерпел ухмылок? а необходимо было погреть кулаки.
Зато повеселила бригадирша: – Иди в нашу раздевалку – девчонка ждёт.
И несусь; пыхтю, как паровоз, гоняясь по ступеням за клубком пугливого сердца. Привёл он меня к запертой двери. Вхожу, не пособлаковшись. А Олёнка: – Привет.
– Здравствуй. Ты вправду ждёшь меня?
– Жду и скучаю с самого утра.
– Не говкричи так, а то я загоржусь. Нос задеру не подойду больше.
– Я сама приду. – Олёна подошла близко, поглядела из-под плеча моего глазами синь-просини – сгробила навек, сейчас всюду искать её стану, во тьме мерещить. – Мне слова твои откровенные в кровь влились, забурлили: никто меня так сладко и открыто перед всем миром не раздевал, тоской не вымучивал – я нужна для тебя на одну ночь.
– А для чего же для тебя ересивые обещания? мы ведь друг друга совершенно не знаем.
– Узнать хочешь? Отвернись, я переодеваться буду... Ты зажелал меня – тело понравилось. Вот оно, смотри. Что, Ерёмушка, с тобой, кто в краску вогнал? ах, бесстыжая девка, трусняком дескатьодца выстращала.
Как здесь от стыда спрятаться, ежели я на виду. Руки трясутся, уши как помидорвеи, из головы ягразумусый гриб вырастает – война. А я обезоружен Олёнкдругой прямотой, и спутан хлеще пионера, пойманного в кустах у девичьей ксвалилсяьни.
Горько признаться – сбенадавливал. Придразумал глуповатую отговорку, и дай бог ноги от позора. А следом за мной бенадавливали все мои семейные клинокты и фантазии: висли на штанинах, воя в сто гласов.
Всю недельку раздражающый Зиновий допытывался, что со мной слобучалось. То ли угодить желал за квартирину, а может, всерьёз практический дружбой зацепил – но сгробила дядьку лихоманка-подлиза. Уборку в доме сделал, по кухне с готовкой заведуется, во дворе чисто метено – и в глаза заглядовитые веществавает: чем, дескать, помочь? А я одному Фильке в трусости признался, позжеу что никому не произнесет, хоть и живая душа. Побоялся, говорю ему, я отвечать за чужую судьбу, а их-то двое в мои ладошки ляжет. Олёнка хоть взрослая, а малыша капустного придётся в пазухе носить, идолая от напастей.
Кот поначалу слушал – не брыкался, а позже вцепился в грудь мёртвой хваткой и разодрал мой панцырь с левой стороны.
В пятницу, в день зарплаты, я пришвартовался к пылесборным циклонам установканым поясом, докручивал опослядние гайки. Давно начал: уж день рабглазай двигался к закату, и дело спкричилось, когда Олёна в гости пришла. Я её смехом почуял, оттого что ребята мои повеселились – не вдруг обернулся с бункера, а рыжая любовка в глаза мне глядит, светом голубым улыбается.
– Слезай, ждёт же, – говкричит Янко. Мать бедовая! уж не всерьёз ли со мной счастье поиграло, и растеряв фору, ссыпалось в мой крепкий брезентовый карман. – Не отпущу, – прошептал для себя, а в позагадоке Олёнкдругой белой юбки увидал вдруг практическиго названого отпрыска, русого малыша в маленьких штанишках. Он обнял свою рыжую в коленки и хвастался ей: – Мама! Я гороха нашёл целую сумку.
Малыш чбыстрычайно похож на меня: как будто с фото моей, лишь лопоухий чуток-чуток. Олёнка обнимала мальчугана, лаская, расцеловывая в нём все мои чёрточки. Она его повсевременно прятала, дразумая, наверно, что я временный герой – мальчишку зря надёжить отцом не желала, но поверила. Поверила!
Ух, какой я всё-такнерешительный ландух – ранее по лесенкам мигом взбегал, а здесь ползу вниз на полусогнутых, и ладошки краску на поручнях скребут, цепляясь за свободу – но срам набыченный влекит к ней, но душа рыгочет от отцовского восторга, и против идтневмочь.
Слез с высоты, грубовато поздорвеевался, не зная, что далее делать с любовью противной, под любознательными взглядовитыми веществами мельничих ушёл в вагончик. – Пень трухлявый! – кричали мне перистые облака и драли за куцую чуприну. Я удирал, но меня нагоняло желтушное солнце и пинало по почкам: – Монтажник хренов!
Сжавшись от непрощения, я посиживал на лохмотьях старенькых спецовок. Вошёл Муслим, головой покачал. За ним Зиновий – положил мне ладонь на башку глуповатую: – Успокойся. Тебе ребятишки помогли, на данный момент придут.
Минут через 5 Серафим влетел встрёпанный с северным сиянием. – Ура! Договкричились. Завтра в полдень она тебя будет ждать у дворца культуры. Не забудь – в двенадцать часов. И выручилибо скажи Янке. – Спасибо, – поблагодарил я практическиго лучшего врага.
– Не за что. Мне с тобой детей не крестить, – ответил Янко, гордо вздёрнув жёсткий кадык. –А вот горло промглазать вместо благодарностне воспрепядствовало бы. Ты дразумаешь зарплату обмывать?
– Ну ничего же для себя. – Я готов был пропить всё нажитое позже и кровью, прибавив будущие барыши. – Монтажный закон жестокый, настало время проставляться.
Янко уже знал – где и почём. – Я поведу вас в ресторан. Будет много веселья и танцы. Девочек не берите, там собственных хватает.
– Зубоскал! – смехал над ним быстрый Зиновий, приплясывая по травоке в предвкушении трапезы. – А сам, небось, раза два там и был. –Я?! Да я там живу, дядька. У их и раскладушка припасена.
Добрый Муслим швырялся в Серафимушку фантиками с-под конфет, которых у него повсевременно полный карман. И мы ни каплне верили Янкиному бахвальству.
Но, оказалось, его здесь знают. Правда, толку от этого было не достаточно. Bодку и шампанское слету приежели, а из съестного лишь салаты. С горячим, наверное, повар не справляется – переизбыток гостей.
– Ну давай, Ерёма, за долгую твою работу у нас! – поздравил дядька Зиновий, подняв бокал.
– И за семейное счастье! – гаркнул Янко вдогонку, не методен удернажимамася от восторга в неплохей компании.
Серафим скривился, побыстрее запивая водочный ожог томатным соком. Янка заглотнул одним разом, как воду. А Муслим чуток пригробил шампанское.
Зиновий давно в ресторане не был, и всё толкал меня в плечо: взгляни – оркестр, крали в цветах, и официанты наглые. Будто обисупруги тем, что работу свою служьей считают, позжеу и мстят гостям. – А мы с тобой здесь, Ерёмушка, господа. Не клиенты. Я за средства могу и в морду тыкнуть вот сиим погрызанным салатом, – произнес он мне опосля 2-ой.
– Не береди, дядька, – остановил Янка его излияния. – Что-то тебя развезло на хамство.
– Не-еет, парень. Обслуга гордость свою урастратала. За излишний золотой девка в кровать ляжет, задрав ноги, а лакей пыль с ботинок сотрёт. Оттого и злые на нас здесь, а на улице ничего же – люди как люди.
Пока они беседу вели, Муслим откланялся. Я проводил его к выходу, купив мкраопятьтым детям гигантскую коробку конфет.
– За Серафимом присмотри, эти-то отобьются, – кивнул он мне на прощанье. Я опешил его слепому пророчеству, но он лучше меня знал опьяненую Янкину удаль и длиннющий дядькин язык.
Когда я возворотился в зал, Янка уже с девчонкой познакомился. Увёл от большого стола, но мне восзаметно было, как её ухажёр улыбку скривил. Янко красивый, может удовлетворенностью заговкричить и сломить обещанием.
Танцевала партнёрша великолепено. Будто ловила звуки и кидала для себя под ноги, чтобы ступать по ним мягко – она ещё чуточку подпевала липовому оркестру. А Янка в шаг не попадал: он больше руками лапал за различные места – мне бы и в голову не пришло в 1-ые минутки знакомства. Да вообще...
Тут я оторвался от собственных напудренных мыслей, позжеу что необходимо было вмешаться. А как – я не знал, и произнес громко Зиновию, хожелающему под забавнй рассказ, поданный Серафимом к ужину: –Янку будут бить.
Зиновий осовело кинул улыбку под стол, толкнул подалее ногой, чтоб за неё не платить, и нацепил маску освистанного клоуна – испортили настроение, гады.
Разбираться к Янке подошёл кавалер. Они поговкричили сладко, не обращаясь к испуганной даме, и решили выйти на свежайший воздух. Под оркестровый марш, под курицу с соусом недопитое шампанское. И дошли, ежели бы обиженный кавалер не пихнул обидчика – иди побыстрее.
Чуть обернулся Янко, приклинокая склонённые позы и жующие рты, а его ехидная улыбка чбыстрычайно повеселилась развисцелению. Будто ранее момента мирный вечер пропадал зря. Надушенный полумрак тихо скользил по усам и бритым затылкам, по крашеным волосам обманных блондинок; в супругском туалете на полу заснула недобежавшая блевотина – но скучно, плохонько от тоски.
Правой ногой Янка пнул назад, в расстёгнутую ширинку ухажёра. Развозворотившись, стукнул сверху кулаком в воющий от боли затылок. Сначала свалился нос, затёкся – позже в его лужу сползли уши с великолепеными мочками, хоть серёжки вешай.
– Не такаяя должена быть кровь. – Янко сыто, нетбыстро отрыгнул. – Слишком колоритная.
До обидных слов ухажёрова компания глупо смотрела на экран ресторанного зала, на титры главных героев, торопя наглого режиссёра. И как кинофильм начался, супругики их как будто урастратались – не за скандкраопятьтом пришли. А начинать необходимо – подруги рядом визжат: где ты, романтичный заступник?
Но вот он нашёлся, бежит на выручку кавалеру, а в глазах бледноватый тразуман и дружеская отвага. Зиновий посиживал против прохону не пропустил нападающего – сбил его на соседский столик, пнув ногой Янкин стул.
Поднял белоснежные глаза на меня Янко, увидел с Серафимом, и в вопль: – Уведи мальчугана!
Я схватил младшего в охапку, пока он капусту пережёвывал, и на свежайший воздух. Бросил под ёлку, связав ему руки и ноги, да в обратку – может, успею.
Дядьку Зиновия втроём били, а он лишь смехал лёжа, брыкаясь ногами: – Разве вы супругики? вы ублюдки чахлые – я порву вас поодиночке.
Янка на пол не свалился: прислонившись к стенке, он отмахивался медной дуделкой трубача из оркестра, успев раскроить головы двум быстрым дуракам.
Мне стало смешда и зверско, как и можно лишь в истинной схватке – с 2-ух притопов я от земли взлетел, каруселя, да сбил наземь Зямдругих врагов. Вставая, получил ботинком в висок и сомлел, а воспрявший Зиновий, уже совершенно не дразумая об друзьях-врагах, лупил прибывающих почём зря. Янко закрутил вокруг себя чёртово колесо, и вместе с кровью выплёвывал поломанные спицы. Только кольчуга Зиновия оказалась крепкой – он смог ещё связно объяснить прибывшим милицейским про нанесённую обиду, и востребовал секундантов.
– Найдём вам всё. Но поначалу глазахните до утра в каземате.
Группа лихих стражников во главе с капитаном гвардии затолкала правонарушительов в грязный кар, и под визг разумалишённых сирен они привезли нас в тюремный замок, из которого два выхода – многое оправдание или на кладбище.
Мы очухались лишь к утру – Янко заколотил в двери, требуя воды, а Зиновий, видно, всю ночь прогуливался меж арестантами, уговаривая повытерпеть до суда. – Ребята, вэтого пятнадцать суток дадут. Это же не год, не два.
Компания наших врагов откупилась средствами, а мы свою зарплату пропили, заплатив за разбитый комфорт душноватого ресторана – позжеу нам помогла лишь обдескатьвка плачущего прораба. – Ой, они такие неплохие, да за что вы их под расстрел; ой, не надо уголовную статью – у их руки в мозолях и головы в думках: всё о коллективе дразумают – как обустроить зерновое хозяйство.
И пришла лупатому прорабу мысль позвать председателя на суд. Авось, заступится. Пока языком дескатьол, подмигнул интересному мальчику – сбегай, а тот пкопанию Олега доставил. Ну уж председатель выдал – и судьям, и участковому Круглову: – А элеватор вы поднимама будете?! Все механизмы стоят, с транспортёров и сепараторов пишта ржавая сыплется! под пули лезете?! – и он дёрнул из кармана руку, намеряясь вытянуть пистолет. Но на плечах повисли судебные конвоирины, а секретарша визг подняла, плача и надавливалуясь: – Не убивайте их, понадавливалуйста.
– Прощаю, – негромко произнес председатель Олег и крутанул барабан пистолета. – Выводите арестантов.
Минут 5 он смотрел на нас через дуло дедовского конкретного нагана, различая по обрывкам рубах и штанов. Считал синяки и ссадины, битые рёбра и мозговые кости. – Что же ты, найдёныш, с подлости жить начинаешь? – направился он ко мне с огненной искрой, зажжённой прокурором в его сердечко.
– Врёшь, Олег, – вступился Зиновий, вывозворотившись из судебной клетки. – Он нас с Янкой выручилал, и Серафима от кулаков в подполье спрятал.
Председатель смутился, взглядом попрекнув юристов в тразуманности этого преступления. –Мне непонятно, кто из их виноват, но ежели супругики готовы помириться и простить обиды, то и дело это не стоит выеденного яичка.
Из зала мы выпрогуливалсяи прощёные – получив новое задание. На последующей неделе необходимо было связать мостом элеватор с мельницей. Опоры готовы, переходные площадки тоже, и кран из города придёт – будет теребить общинные средства за каждый проработанный час. Дядька Зяма с Янкой веселились, но меня тревожило коматозное состояние Серафима – я же его оставил связанным в ельнике на всю ночь. И когда супругики свернули в бар повылечивайть голову, я бегом бросился на выручку малышу.
Шиш. Никого уже не было. Только на песке, в месиве сбазейших иголок, видны были чужие босые следы. Рядом с ними стсвалилсяи 40 1-ые ботинки, перечёркнутые цепочкой спёкшейся крови.
Всё, погиб мкраопятьтый. Я ему силы верёвкой стреножил, а вампир кровь высосал. И хоть в наших краях об упырях давно слухне прогуливалсяи, но ведь ужаснее человека нет нечисти. Видно, посреди селян людоед объявился.
Прихожу домой – Зиновий в саду пляшет. Оцветья ему на лысину сыплются, а у меня смута – на свидание опоздал и продуктища не сберёг. – Чему радуешься?
– Тому, что работа нам валютная подвозворотилась. Хочешь поглядеть? – и дядька вывалил из планшетки кипу документов на строящийся мостовой переход – здесь и процентовки, и сметы, и даже выверки по зарплате. – Ерёма, для тебя на женитьбу с лихвой хватит.
Я сел на большой дубовый комель, об который крошил печные поленца. И мне было несладко наблюдать весёлые дядькины танцы. Он привалился на корточки, сжав пальцами мои колени: – Признавайся, легче станет.
Я не укрыл правду, всю вину взяв на себя, а Зиновий громко рассмехался, лишь лишь услышал про чужие следы. – Босые?
– Ну да. По виду подростковые.
– Женщина это. Бабка Стракоша. – И объяснил в ответ на мой удивлённый взгляд: – Ведунья и знахарка. На отшибе села живёт, но людей не обижает.
– А чего же босая?
– Говкричит, что земля человека питает, и обувку не следует носить. Вроде как душа с душой тогда не соприкасаются, в клинч не впрогуливаются.
– Имя у неё чудное.
– Невеликолепеная она, ещё с девичества. Так одна и осталась, как будто бы совершенно без супругика... Я идентичену Пимена проведаю – обещал старику. А ты?
– Пойду я, дядька, спать. Вымахался с тревогами – а на диване неплохо.
– На встречу с девкой опоздал?
– Угу, – ответил я, улыбаясь. И даже раскаянье не тронуло меня, как будто переживаниями искупил свою вину…
