Стихи и Проза

  - Чего ты так откровенен? – Чтобы все другие не боялись себя, зная что обо всём этом дразумают все другие.

  Приходящие в голову мысли бывают не лишь геройски. Но и страшны. Непонятно, из каких червотглазан души они расздесь развиваются, но даже в самом праведном сердечко есть для их почва. Хорошо, ежели песчаник или суглинок: тогда на данной истощённой земельке чуток лишь проссикают комардругой струёй маленькие сорняки со слабенькими стволами, которые быстренько загнивают, не получая нласкогости ни питания от справедливого сердца. Но ежели душа черна как удобренный гразумус, густой плодородный – то вредные злыдни, колкие как ветки шиповника, пробивая свою кожу здесь же втыкаются в тела ближих людей – а ближе всех лишь самые любимые и родные.

  ==================================

 

  Долго не мог заснуть, ворочался – но не спина, а совесть почесывалась. Дразумал: может, разбудить её да попросить прощения. А позже: нельзя, не к лицу мне слезиться как мкраопятьтому ребёнку. Глаза закрою – предо мной её кроткий униженный взгляд; но надавливаль что не обиженный взгляд, в меру злой от ответной грубости, который мне бы на данный момент оправданием стал. А в затылок мой как будто пика воткнута и силой продавелена до самого брюха – через эту сквозную щель к голове подступают желудочные еслики и она клинокется по подушечке из стороны в сторону, не находя для себя расслабленного прилёжного места. Удивительное чудное кошмарное дело: сам оскорбил человека – а как будто оплёванный хожу, и все на меня пальцами тыкают что не отомстил, местью над обидчиком не возвысился. Какое уж здесь возвышение!: мне бы ползком, на карачках к ней подгрести на костях, руками землю отмахивая как вёслами, и в данной приниженной рачной позе пасть в пыль всей практический блудливой харей с поганым ртом.

  ===================================

 

  У меня нередко возникают грязные мысли. Вот на данный момент на особенном слуху педерасты. Еду в автобусе, гляну на какого расфуфыренного франтика, и дразумаю о нём – тот. Его бы на данный момент лаского пбросить на колени и сладко разодрать как котёнка: хотя сам я ох люблю баб. От чего же всплывает такое дерьмо в моей мкричальной возвышенной голове? от мальчишеского упрямства пред людьми, перед богом, когда противоречное коллективу личное западло перехлёстывает через край.

  Допустим, по утрам я дескатьюсь господу. Без крестов или полумесяцев, а попрактическиму – беседуя с ним как со старшим да мудрым продуктищем. И бывает, что посреди благглазанного разговора о жизни иль бабах вдруг ни с этого нагрублю, причём самыми мерзкими словами, которые произнесть можно лишь в лесу, ну и то перед зерккраопятьтом, чтоб звереккне поразмыслили как будто я к ним обращаюсь. Почему ся подлянка во мне? позжеу что не желается быть очень неплохим да благостным – и бяка назло пробуждается как мыслительное извращение долго постящейся души, в какой тоскливых дескатьений и чёрствой схимы много больше чем веры.

  Есть ещё одни страшные дразумы – инцеста. Когда с сёстрами, мамками, тётками всё перепробуешь, и в голове лишь одно опосля этого – да я сам сатана. Берите меня и влеките на суд: но можно прикончить и здесь – на костре обгоревшим поленом, или в гроб закупкричив живьём, а ещё будет лучше, ещё справедливее такому уродецу и монстру визнажимама под пилой, отходя по кускам. И тогда никому уже я – кровопусный обрубок – не смогу объяснить своим рёвом животным сумасшедшим, что во мне лишь живёт – нет, жила – маета несусветная о том что мне дадено богом, и что я дозволить могу для себя сам.

  Вот от этих паскудных мыслишек мне кажется как будто меня все читают: на улице, в транспорте – на работе и дома. Для меня самого ведь все люди ну как будто расукрытая книга – я свои жесты, привычки, кряхтенья и вздохи как отпечаток большого пальчика тискаю на поступки других, и мне слету же вырисовывается чёткий трафарет необходимой души – с явным осккраопятьтом пугливой подлости или доблестным ликом благородства. Но ежели я таковой мудрый психолог – то значит, и я людям ведом. Поэтому краснею, стыжусь, оттого что застали меня в неудобстве – на слесарном миляке, как бота разобранного по грехам и добродетелям, и сейчас вся моя база открыта для смеха да поруганий.

  ===================================

 

  Любить близких лучше на расстоянии. Далёком. Если есть жена да отпрыск, работа учёба хатёнка – то большего не надо.

  Когда гости припрогуливаются в дом, начинается спешка, о которой вэтого 5 минут назад и мыслне было: отпрыск за столом решал свою школьную задачку, а мы с женой обнявшись посиживали на диване, разгадывая потешный кроссворд. Это таковой, в коем все слова зашифрованы с юмором, и предназначен для тех, у кого он есть. А те, кому бог дал веселья немерено, в данном деле практически академики и могут зарабатывать неплохие средства, позжеу что наилучшим считается приз.

  Ну, к примеру: - что у зайца длиннее вэтого? – Каждый, жеребцечно, про уши ответит. Вот нет – задние ноги у него длиньше. Слово – задние – в клеткне влезло, потому мы с женой впихнули лишь ноги. Полобучалось здорвеево и смешно. Даже отпрыск смехал, тыкаясь носом в тетрадку и исподтишка оглядовитые веществавая свои ходульки.

  И кому же необходимы гости посреди душевных красот такового расчудесного вечера?

    А ежели они вдруг останутся ночевать? – поздней дождливой в осеннюю пору, посреди холодрыги опавших листьев, которые ржавые мокрые уже лежат в запятанных лужах, и становится душе в индивидуальности зябко, и свою дрожь она отдаёт телу, заставляя зубы подтарабанивать каплям дождика – кажется, что ноющая боль от зубов перебегайт нёбу, небу, а оттуда обратно, как будто каждый скучающий человек подверчивает круговорот нудной хандры. Зачем она мне, в моём тёплом доме?

  А когда гостнезначительно приснут на лежанках – где кому постелили – то начнётся храпенье, кряхтенье, и даже сморчки да плевки по углам – не свою ведь хатёнку не им убирать. Мне наутро опять придётся делать лицо: цеплять маску гостеприимства, вешать личину щедрости на уродецливую харю, затвердевшую мускулами от затаённой злобы, и сам для себя я стану казаться неприятным 7ликим янусом – хотя вэтого лишь желаю для семьи тепла и комфорта. Покоя.

  ====================================

 

 

...С ранешнего утра дед Пимен вывел жеребцагу на огород. Но лошадка прикусила удила, позже замотала головой, отказываясь идти в вязкой борозде.

– Но-оо, лахудра! – Пимен заругался, слегка стегнул кнутом по крупу. – Вот ещё морока, в век межпланетных полётов картоху под лошадка санажимама. Учёным необходимо природой занимамася, а не ерундой – пушки атомные делать. Слыхал, Тимоха, что в космосе твкричится?

– А как, вся деревня в курсе, – ответил сосед со практическиго огорода. – И я не оглоблей шибеленый – газеты читаю. Станцию строят, все инсупругеры. Знаешь, дед, как в городе дома лепятся? Квартирины в пчелдругие соты собирают подъёмным краном и скрепляют железом, как воском. Так и в космосе: всё готовое тяп-ляп – вышло жильё.

– Мужики-то, наверно, с семьями прилетели. А то долго не протянут, ссохнутся.

– Не знаю, дед, собственных баб пригнали на луну, или чужих. Но в новостях демонстрировали – великолепеные.

– У великолепеных стати не достаточно, худы больно.

– А толстые в ракету не влезут. Много ты туда наших доярок запихнёшь?

– Они и самне попрутся в абы невесть. Это же год без детишек, без телека, и в заброде поутру не искупнуться.

– А моя б с наслаждением улетела – и семью бросила, и хозяйство...

– Задескатьчи свой язык дурацкий, – не дал доогласить Тимохе дед. – Наталья – золото, и ты худыми словамне порочь её. Какая в для тебя, мозгляке, слава, что наилучшая баба за тебя пошла? Никакой. И не погань соплёй мою землю, балбес кудлатый.

– О-оо, завёлся, валежник. На кладбище поорёшь вместо музыки. Начал за здравие, тьфу.

Пимен понапрогуливался глыбу побольше, чтоб запустить в Тимоху, но земля рассыпалась в руках. А сосед, став на меже за яблоней-дичком, ещё и повопльивал на сварливого старика. Пимен уже кнут бросил, собираясь лезть в рукопашную, но здесь Тимошка гостей увидел. – Глянь, дед, не к для тебя ли?

Старик обернулся, прищурился, и заулыбавшись, произнес другу: – Это ж Зиновий собственных богатырей на выручку ведёт. Так что прячься в погреб, пока мы тебя не словили.

– Дед, ты уж скажи супругикам, что дружишь со мной! – вопльнул Тимошка вдогонку старику, скакавшему через валки земли. Но Пимену до него и дела нет – здесь друзей встречать считается.

Старик даже незначительно смутился, пожимая руки новоявленной команде тимуровцев. – Здравствуйте, ребята, выручилибо, что пришли. Я бы и сам управился – зря вы тревожились.

– Кому-то мы поможем, а кто-то нам, – выпроизнес Янка, уже шагая к лошади. – Ерёма, становись за плуг.

Еремей ухмыльнулся, покачав головой, да прошептал Янке, чтоб никто не слышал: – О5 за девичью работу взялся – вожжи тянуть. Отдай Серафиму – он ведь слабенький.

– Я?! – возмутился малыш. – Обоих вас подниму на закорках.

– С таким слухом для тебя необходимо на музыканта обучаться. Не подслушивай, когда старшие дескатьвят.

Они втроём впряглись, а Зиновий с Муслимом, взяв лопаты, отошли за Пименом на маленький унередкок у сарая, где старик для себя на еду повсевременно санадавливал.

Мужики копают, а деду ж поговкричить за жизнь охота, и он уже и кхекает, сморкается оземь, и от Зиновия ждёт первых слов, чтоб подачу отбить. А дядька чует такое дело, да посмеивается про себя – выдержит Пимен дескатьчание или с мелглаза какой начнёт.

– Спорый у тебя намужчинык, Зяма. Не зря ты его хвалил. – Старик разумаялся ждать. – Видать, и в железках волокёт по высокому уровню.

– Уже по 5-ому, – хвастанул Зиновий. – А ведь с ничего же начиналось, даже сварки не знал.

– А ты, паренёк, ране сиим делом не занимался?

Услышал Муслим все стариковы слова, лишь лишь тот -а- произнёс, но лопату не отставил, ответив по ходу работы: – Нет... У меня желание есть, а умение само придёт.

Хрекнул Пимен со смешком: – Хх... верно произнес. Так постоянда и отвечай различным любознательным. Я сам никаких курсов не кончал, одно ремесленное, а то там подгляжу, то здесь кто покажет, наслишь не малому и выобучался. Дом для себя выстроил от червьаков до маковки, и никогда ж крышу не клал, а просто увидел. Жена брёвна подвязывает, я наверх тягаю. Тяжело мобучался один, но супругики меня, тюремного и злого, боялись – мне же на поклон идти срамно было.

Дед увлёкся памятью, и так заговкричил, как будто в окружении прошедшее время возворотилось – пустырь стоит, со всех сторон оводнённый и залесенный, а землепашцы как муравьи бьют ноги без остановки туда-обратно, и всё с толком необходимым, с задорным огоньком. – Ничего же не стояло в этих местах, даже вехи электрические поначалу далеко прошли. Началась жизнь с огородов да глиняных домишек, а сейчас я уже село и за недельку не обойду.

Старик про огород забыл, и даже трубку свою не поджигает, чтоб дымом день светлый не запортить – так, достал соску и в руке держит.

– Ну это ты, Пимен, врёшь. В для тебя силы немерено, и прогуливаетсяь горазд. – Зиновий погрозил ему пальцем. – Если б мы впору не подошли, ты, наверное, в горло другу вцепился.

– А ему и необходимо, – зыркнул дед в сторону Тимошки. Тот копал далеко, и слов не слышал. Но старик всё же приглушил глас, чтоб не обинажимама супругика неласкогой правдой. – Хоть и маленький из себя, да вони много. В толк не возьму, за что его Наталья полюбила.

– Девчата глядят не на рубаху, а на забабаху, – засмехал Муслим срамной поговоркой. Когда-то услышал, понравилась – и на язык присела.

– Не видал я, что у него в брюках, а в голове ещё дури много. – Пимен подескатьчал, раскуривая трубку; пыхнул блаженно несколько раз. Покряхтел, мостясь на травоке поудобнее, оттого что быстро говорить не умеет, а всё со складками да приговорами. – Как-то раз Тимоха шоу устроил в воскресенье. С бодуна или, или так попугаться зажелал. Вышел днем на крыльцо попочесываться, да задымить поблазило, а в хату ж идти за куревом далеко и скучно, ну он и выперся на дорожку сворную. За забором на скамье ребята посиживали лозинковские. Видно, к кому в гости приехали, и обыденный разговор – за баб, про сбор. – Ребята, закурить не угостите? – Тимоха их, неплохих, спрашивает. А они б и рады: – Вот лишь что практическиго мкраопятьтого в магазин заслали. Ты подождики чуток, скоро вернётся.

Так-то и вышло, что наш деревенский ландух обиделся. На пруд побенадавливал, где местные супругики уже рыбу тягали. Набрехал как девка в непотребном доме, сопли в семь ручьёв – я, дескать, с удовлетворенностью к чужакам, а они меня в кулаки. Ну, необходимо ж знать дружка всеобщего, бестолкового Буслая. – Что?! – орёт. – Без разбору били?! – А Тимоху уж растащило на все четыре стороны: мается-кровянится, и всерьёз плачет, так что сам для себя поверил. – Да ни за хер! просто так помыкают!

И вот восемь бугаёв побенадавливали с рыбалки 1-го балбеса защитить. А пришлых было двое, да 3-ий с магазина возворотился. Куну им против наших – когда под скамьёй все валялись втроём, битые вупогибель, тогда один из их и вышептал краопятьтыми пузырями: – Как так, супругики? бесобстоятельствно.

Артёму хоть и постыдно перед ними, но уккричил: – А мкраопятьтого для чего же обидели?

И здесь-то по словечку вытягивают наши из лозинских всю правду. Всамделишнюю, а не языкатую... Жаль, Тимохи рядом не было, а то б ему башку отбили, и брехать закончил. Поднялись супругья дюждругой, бродячего же пса прихватив, и хгостиницы уж Тимохин дом подпалить, да Наташка взаперти вопль подняла, и детишки визнадавливали за подлого отца...

– Чем же закончилась ссора? – спросил деда подошедший Янко, а тот как будто и забыл о чём говорил. Встряхнул головой мелко, глаза ладонью растёр от дыма, и через слово проговкричил: – как повсевременно... распили мировую.

– Ты чего же прибенадавливал? – спросил дядька Зяма.

– Ума набраться. – Янка сунул в зубы сухую травокинку.

– А ребятам помогать?

– Справятся. Я ведь ленивый, порочный аферист, меня воспитывать необходимо.

Дед Пимен удивлённо поднял на Янку глаза, оглядел от сапог до высокого лба, и перевёл взгляд на Зиновия – кого, дескать, ты ко мне привёл. А дядька отвозворотился, чуток не хохоча: желал повидаться, дед – на вот, воспитывай.

Старик взялся за бороду; огладил её, вспоминая всех значительных наставников, но произнес о мкричали своими словами. – Пороки, Янка дескатьожавый, повсевременно нечисты на руку. И к тому ж они застарелые, их почтнельзя извылечивайть. Шулерством окаянным грехи промышляют, и их дескатьельники тоже. – Подескатьчал.

 - Прислушайся нднем к своим поступкам… – здесь Янка похлопал себя по животику, а Пимен, подняв руку, достал до его сердца. – Вот здесь оно, живое в для тебя, а не там, где показываешь. Был трусом когда-нибудь, признайся?

– Не помню, – нехотя ответил парень, отвозвращаясь.

– Помнишь. И дышлом тележным тебя подгоняла паника: стояла она над душой и каркала во всё горло на предстоящую судьбу. Тут, Янка, можда и сломиться, если нрав слабенький – не зная, верить ли гнилостным пророчествам подступившей беды. Оно и верно: наугад живём, до старости доберись попробуй. Вот когда с ножиком к горлу кончина подступайт, а на лезвяке уж твоя кровь кипенная шкворчит – сумеешь ли кошмар погибели выдернажимама? – Пимен как будто проворачивал в Янке острый ножик, тыкая под живот своим твёрдым пальцем. Парень переступил с ноги на ногу, но не посмел отойти.

– Со всех этих обстоятельств да обстояний, в которые человека година замордовала, все поступки людские пребывают. И зло не от нас самих, не из душ младенческих, а из кругокрути простиздеських отношений. Потому совершенно не благочестива святость праведников, коль они от людей по отшельям бегают. Знать, боятся за репутацию свою – что могут не совладать с искусами природной жизни. – Старик тяжело вздохнул, быть может, надавливалея, что сам в мирину остался. – Радости и беды судьба приготовила – одному тяжкий крест невзгод и терзаний, другому блаженное наслаждение.

Пимен отпустил Янку, но тот присел рядом с ним, замученно обхватив колени. Ему желалось раздразнить старика, чтобы он поговкричил о большем, но слова в Янкдругой голове валялись кусками, и он путался в их, как портной в латках. Парню помог Муслим.

– Дедушка Пимен, вот ты говкричишь, что и пороки, и мкричаль возникают в людях из отношений...

– Точно. Из людского беседования.

– А как тогда люди, которые родились на природе и никогда никого не видели, вырастают и неплохими-честными, и злыми-подлыми.

– Не поймаешь, дружок. – Дед Пимен усмехнулся на всех, как будто желая огласить – выпрогуливаетсяе против меня, положу на лопатки. – Эти дикарне одни живут, а сами с собой. Вот ты, Муслик, беседуешь втиходескатьку под нос для себя? жеребцечно. В человеке много различных нравов проживает, и они каждый божий день хлестаются в нём до победы. Но этогодня одолейт храбрец, а завтра трус – и пусть он посиживает в собственных дебрях до скончания века, никто про него не выяснит. Ну, а уж ежели вышел на люди, то вот ты весь, как на ладошки. И для тебя перед в7 охота казаться наилучшим, особо перед любовью практический. – Старик выбил трубку об резиновейший ботинок, спрятал в кожушок, и в карман. Положил Янке руку на плечо. – Ответность за людей, которые подпали под твою отвагу, которые верят для тебя в трудах и в бою – укрепит натуру, Янко. А любимые глаза подвигнут на геройство жалкого труса. То, чем храбрец куражится и ярует, для пугливого – высший порыв духа.

– Ты дразумаешь, нельзя будет сотвкричить человека готового, повсевременного? – спросил старика размеренный Муслим, которого Зиновий пглазатал за стойкого дескатьчуна. – Наука ведь развивается, и учёные выдразумают какой-или компот из сухофруктов: испил его – и живи для всеобщей радости.

– Может быть лет через двести научники сотворят волшебство из костей вечных. Скорость он поимеет, летать станет как Серафим, не таясь уже, и суждение в голову воткнут. Глотнёт твоего компоту – и заблестят глаза, медсестру лапать начнёт. Со второго глотка загордится и сотрёт хоть какого врага в порошок – вот где удовлетворенность для злобной военщины. А до дна стакан выпьет – нет на свете заслонов для него, чтоб руками потрогать. Только, Муслимушка, и мкричали для него нет, позжеу как она – не урок школьный. Её не выучить никогда назубок, оттого что стыд-срам подползает из пяток то вместе с упавшим сердечком, то из кончиков пальцев, осовевших от позора. Человек должен душой осознать добро и зло, и жить   для всеобщего благоденствия.

Тут Зиновий, слушавший дескатьча, и поджидавший маленькой оплошности, прихватил деда за язык. Стал убеждать упрямца, что каждый человек должен осчастливить лишь близкую компанию родных и любимых людей, и это бу­дет дорогой к процветанию. – Пойми, старенькый, ежели я охвачу рукастой лаской собственных баб да супругиков, ты собственных, и такаяя удовлетворенность далее по хатам пойдёт – тогда погибель всем тиранам, не станет резней и войн.

– Головёшка навозная! сейчас ты покумекай! – Пимен схватился ввысь, оттолкнувшись от Янкдругого плеча. – А вдруг в одной хате счастье окажется побольшее, чем в другой, завидуха сгложет – и что? была бойня дворовая ранее, станет глобальная, позжеу как сойдутся не поодиночке, а стенка на стенку, всем планетным кагкраопятьтом.

Зиновий гонор выпучил, а против огласить нечего же. Да пошёл на попятный. – Извиняй, Пимен, не обмыслил я до конца. Вот повсевременно так, – он направился к ребятам, – влезу в спор со своим мировоззрением, а ухожу с чужим. Но это не от беспомощности нрава, – Зяма погрозил деду кулаком, улыбаясь как лучшему другу. – Просто неплохие доводы возникают у меня в общении с собой.

– Видно, ты для себя собеседник нужный, – засмехал Муслим, приканчивая лопатой опосляднюю горстку земли. Прикрыл глаза от солнца: – Как там дескатьодёжь?

– Лошадку размуздывают. – Пимен отряхнулся со всех сторон, собираясь в дорогу. – Пойду её назад к Ккраопятьтымёнку сведу, за ради бога выпросил. И вы рассдля тебясь, берите с сарая удочки. А узелок со снедью я в хате оставил.

Он смотрелся всех, и окликнул младшего. – Пойдём со мной, Серафимушка. Одному мне не донести.

Зиновий с Ерёмой удочки раскидывали, копошась на берегу пруда, когда старенькый с мкраопятьтым возворотились. А в руках у Серафима большой баул с едей, и из горла узляка торчит бобышка доверху налитой четкрути.

– Ого-го! – восхитился Янка, привстав с прохнеплохой травокы. – А Зиновий говкричил, что ты, отец, скупой.

– Кто? Я? – Пимен схватился за посох, что из дома прихватил.

– Не слушай дурачка, опять врёт. – Зяма подошёл к Серафиму, по пути пнув под задницу брехуна. – Разве б я такое про лучшего друга произнес.

– А бес тебя знает. Может, в глаза одно неплохее, да за спдругой фигу кажешь.

– Ты что, старенькый, серьёзно? – Зиновий и впрямь обиделся; бросил на землю банку с огурцами и ушёл к удочкам.

Янка закрутил глазами по кустам, ища для себя розгу потяжелее. – Я пошутить желал, некий он этогодня ласковый.

– Друзья мы с ним, в два раза грустно. – Пимен нагнул бутылку, сполоснул стопку самогоном, и налив до краёв, понёс, прихрамывая. – Зяма, я виноват. Прими как дар, и верни как прощение.

Дядька засмехал, шкураув уже размотанную леску под ноги, и взял стопку. – Ну давай, мирись – больше не дерись. А то ж от тебя позже в тёмной подворотне не вывернешься.

Старик утешенный возворотился к ребятам. Всем разлил и себя не забыл. Муслим отказался. – Я не желаю.

– Вера не дозволяет? – чуток нахмурился дед. Оно осознать супругика можно – лишь ведь это раскол в честной компании. Не пьёшь – для чего же пришёл в гости?

– И вера, и сам не желаю. – Муслим стойко улыбался, решив идти до конца. – Против сердца практическиго не могу воевать.

– А против людей неплохих пойдёшь, ежели вера отдаст приказ? Если наши дескатьельники друг с другом схлестнутся и под знамёна прихожан позовут... Не знаешь, – ответил сам Пимен, глядя на удручённого Муслима. – Вот сидим мы, продуктищи добрые, с различных купелей крещёные, и нам бы по завету кровавых кликуш глотки друг другу грызть за право первородства – ан нет, не станем. Потому что нету средь нас иуды, ползучего же шептуна религии, который вечно горлопанит в храмах и клинокетях, и в синагогах, и в церквях – мы 1-ые! 1-ые! – Пимен поднялся в гору, и пособлакол посохом по божескому облаку, вылупив глаза в бездонный космос. – Пусть громом меня повержет, ежели я пойду убивать невинных людей по завету ваших земных провозвестников!

Зяма уже поспешил к старику, и вдвоём с Муслимом они усадили его около тарелки с квашеной капустой. – Ешьте, дедушка.

– А ты дразумаешь, я оопьяненел с 2-ух стопок? – Дед осуждающе рукой махнул. – Вы против меня неловкие пипотухали. Тюрьма поломала здорвеевье, а ране я пузырь с горла выдувал и плясал с девками до усёру.

Кое-как стал Пимен отвечать кряхтеньем на подначивающие улыбки. Трубку выращиваянул, раскурил, и как будто б успокоторыелось сердечко. О5 на травоку прилёг, муравьи заползали по бороде – а был таковой кошмарный, зверек просто.

– Ерёма, изловил хоть 1-го? – Янка подошёл к одинокому рыбаку. Следом подтянулся и Серафим, да слету за удочку.

– Садитесь рядом. Глянь, какие караси, – повытрепывался Еремей перед Янкой, выуживая из воды на узеньком прутике 2-ух мкраопятьтомерных заглотов.

– А-аа, я дразумал – здесь рыба.

– Её поначалу поймама необходимо, – заумничал Серафим, пустив по железному крючку голубого червьака. Тот не сопротивлялся, когда лез в воду. Что он там рыбам демонстрировал – непонятно, лишь выпрыгивали они из воды, смеясь от его весёлых исткричий и неприличный забавнй рассказов. Завертелась рыбья карусель вокруг тощего замёрзшего бабника, и ведь нет в червьаке особенной стати, но на язык больно скорый.

– Что они в для тебя нашели? – спросили супругики, когда он опять возник из воды, весь в засосах и губной помаде.

– Бабы любят ушами, – ухмыляясь, ответил этот недостойный червьак под громкий смех слышавших разговор лягушек. Серафим снял его с крючка, отвесил подзатыльник и пихнул под зад.

– Нынешние бабы – дурочки, – заявил Янка гордым гласом во избежание конфликта. – И не спорьте. Они уже забыли, что неплохего супругика вывыращивать необходимо. Вскопать, перелопатив внутри лаской ласкогостью – тогда он особо сопротивляться не будет. Отказом время от времени подразнить необходимо: не полить впору, чтоб супругик незначительно рассердился. А позже, дура, подойди, не горячась – погладь по голове, и ночкой умрёшь, рас5-ая на кресте его тела.

Янка потянул руки ввысь: – Э-ээх! – и развозворотился как шип розы ветров – таким Ерёма его не видел.

Позади ребят опять спор продвинулся – и опять Пимен вдохновенно учил не возражавших супругиков. – Я в тех тюрьмах был, и всю их романтику как бабью сиську выхлебал. Слыхали – песни поют про зоны и волков, про загоны стрельные и дружескую выручалку – враньё это злопамятное. Послушаешь – мороз по коже продирает от ненавиди к надзирателям липким, и сети тюремные адом кажутся. Только слова выстраданные вправе петь невинные души, а не гробовые червьаки. Поглядите на лица людогубов, насильников и прглазах татей подлых, гнобылей человеческих. Они попрогуливаются на упырей и василисков, когда скалятся в клетках, животныено подвывают нашей доброте да состраданию. А некого из их надавливалеть – плакать желается над гробовинами человеков, которых они погробили – в этих костях визжат дескатьения смертной муки. Я на сельском сбкричище в открытую произнес супругикам да бабам, чтоб приковывать душегубов к могилам погубленных на 1-ые девять дней кошмарной тризны. – Дед быстро встал, как не выпивал. Обвёл вокруг себя руками волшебный круг, тыкая бородой в скопления нечисти. – Пустынь...  кресты, могилы, а в их нежить. Шаркают лапы то слева, то сзаду; мнится, блажится рыданье и стон, а из земли выхлёстывает половодьем кошмара утробная песня мертвецов. Глаза выгрызает озирающий кошмар неверие, как будто зарыт живьём в древесном сундуке – и сумасшедший вопль уже не собьёт замки, даже пару бронзовых заклёпок.

Как Пимен завёлся на супругиков с полуслова, так и простил всех огулом. – Вот такую песню, – говкричит, – должны услыхать мальчуганьи не достаточнолетки, чтобы мир в их думках встал на ноги. Чтобы никакие жестокые живодёры не смогли сломить стержнь супругицкий.

– Хорошо ты дразумаешь, дедушка. – Муслим опёрся ладонью на руку старика, как будто извиняясь за свонепокорные мысли. – Но ведь есть в государстве законы, которым положено подчиняться. Они и выручилут, и накажут – а по другому самосудом жить станем, и кровненькой местью.

– А для меня, Муслимушка, нет государства – есть родина, родная сторонка. Я на земле практический владелец, и мои должны быть законы. Серафимовы, Янкины и твои – а не какого-или далекого баринка. Что толку от указов, когда богатые да властные убийцы за решётью не посиживают: по травокам и цветам разгуливают, дышут ароматами. А должны бы нюхать вонь тюремного толчка да смрад 10-ов пропотевших тельников.

Богатей откупается от человеческих законов, бандит тем законам грозится – они никогда не выяснят бешенства казематной неволи. Потому, Муслим, мой суд – самый справедливый…

Солнце уже начало валиться в дальнюю овражью теснину, и супругики засобирались домой. Пимен всё их не отзазапускал, оставляя ночевать – да родные стенки каждого ждут.

– Встречай на последующей неделе, – утешил его Зиновий, зябко заглядовитые веществавая в одинокие глаза. Старик сунул в руку Ерёме кукан с рыбой: – Тащи домой, уху сваришь. Спасибо, ребята, что трудом помогли, да словом поддернадавливали.