Стихи и Проза

...Олёна подняла голову от ведра с мытой картошкой, но я прошёл мимо со сжатыми губами. Молчок. А внутри именовал себя - неприятная бородавка, солёный огурец, который по полу катается, никто его не съест. Даже Умка любимый выплюнет, позжеу что всю ночь отпрыскку тошнило - но не от свежайших продуктов, а от нашей домашней ссоры. Он ведь не достаточно осознает ещё, и бесится помирить нас.

Я сам злюсь, пдругая своё отражение в зеркале. Сбив себя на пол, гроблю до полупогибели; а опосля долго замываю кровь, чтобы не кошмарнулась жена.

Жена ли?.. Я вчера, как они ушли к бабке, развесил Олёнкины фото по стенам да шкафам, как будто убиенную. И представил, что смог бы без неё жить на этом свете - а свидеться и простить уже на том.

Но жуть. Страх божий. Радость сатанинская. Я позже на минутку не вызазапускал супругу из виду, боясь греховных мыслей - горестного варианта. Она верёвку взяла - а для чего же? - она за ножик - для чего же ей? - как будто кровоскупые бесы скоблят чашу моей головы, грызутся за фавкричитные куски.

Вот опять Олёна ушла тосковать к соседке, чтоб стало ей веселее средь чужих людей. Сравнивая наше бытьё, она нглазами всхлипывает от счастия, что в доме пребывала любовь, какой не оставалось на свете - а опосля истерично хожелает, что убил я опосляднюю. Принесу ей стакан воды: пьёт из моих рук, но сглядовитые веществавается, с пугливой горлинкой идентиченая. Зря не обидит кто, меня лишь боится - а взять бы на ручки супругу, да гладить белоснежные пёрышки. Из пуха её ласкогого стянул я тугую подушечку: и ранее маясь от бессонницы, сейчас сплю без задих ног, а жуткие сновидения внове прячутся по углам, трепеща Олёнкдругого гнева: - не троньте Еремея практический чёрной душой, - а то? - зарублю наискосок, тогда уосознаете.-

Всё же она любит меня - но проклинает жгучего же асмодея, который адовым пламенем выжег ей сердечко, понарошку оставив жизнь... и мне оставил, позжеу что я палач её, осиновейший кат: я нравлюсь для себя терпением жестокого мучения, и чем дольше длится обоюдная пытка, тем слаще мои горделивые муки, что садескатьично оборвал любовные цепи, раскидал драгоценные оковалки наручей.

Я веду войну, в какой обойдусь без врагов, без друзей. Война моя лишь с собой, и даже в гнобылях человеческих я отвергаю конкретно свои грехи и пороки, упрятанные впопыхах в необжитых закоулках практический души: весь скопленник мусор памяти, кошмар мелочной злобы, и пугливую дрожь перед выполнением священных обетов, в которыех я для себя клялся жестокым именованием добра. Продажная человечья натура грешит практически в7 искусами вольной жизни, и хоть душу мою нельзя приобрести никакими богатствами, но она просто обманывается во ересивом мире кабальной дружбы - она бродит по свету, гремя оковами преданой любви. Тоскливо и блудно я убиваю себя...

Сидел у Пимена; мытарился загадокой домашней драмою; и вдруг мой скользкий глас сам катнул шаром по метёным новеньким доскам, которые дурашливо под ним скрипнули. Одна лага просела, 2-ая, и там 3-я частья - за печкой, где сверчок пребывал. - Тебе, деда, желаю я признаться, что не живём с Олёной уже месяц целый. Больно мне лезть на неё, как будто через минутку хлопнусь от самой колокольни, одержимо махая в руке её трусиками. Вчера мы прогуливалсяи на речку, и они, белоснежные, мелькали спод сарафана - а я, гордый побиринушка, не смог супругу заблудить как суку, и лишь два острожных слова произнес.

- Чего меж вами слобучалось? - пискнул старик, как будто ране утомительно сдерживал дыханье. И вот прокашлялся вдруг.

- Не скажу. Даже для тебя. - Я просто отсёк голову дедову любопытству, и вытер полотенцем руки, замараные кровью. – Знай, что обида рядовитые веществашком прилегла, измучила холодом. Остываем мы... помоги, деда.

Взгрустнул старик: - А я-то верил бесконечной любови, да сейчас и вы помощи просите... Кабы знать принципиальное слово, от которого сладко спится: но вот ниоткуда в телеге катит беспроглядная муть - ржавая кровь; глаза укроешь в себя, а извнутри перец лезет - и щиплет, что плакать желается. - Он тронул меня за плечо, как будто стеклянное оно, из тонких пузырей. - Верно говорю?

Как стрисгибкий болванчик я усиленно закивал. А уши свозворотились, не желая выслушивать свой бессмертный позор.

Пимен направился к небу с дескатьитвой, вразумляя бога, чтобы тот вразумил меня. - Это не кошмар, не кошмар, а боль преходящая. Ежели баба любит да совестливая, от скуки для себя дозволила, то другой раз поточнее под поезд ляжет. Живи. А колне веришь ей уже - уходи.

- Куда я пойду из практическиго дома? к посторонней девахе, которая всекрете заглядовитые веществавается. - Я кисло улыбнулся, сжёвывая тусклую клинокту. В ней разгульные занаслишья, и кружились срамотные пляски: а я всё невесел с кувшином вина, просительно жду избавленья от муки вариантной любви. - Не желаю! чем поганить душу свою с прохожей бабой, лучше тысячу раз руками сгоню.

- Господь запретил, - резонно указал старик пальцем ввысь, предупреждая о зорком глазе, кой приглядовитые веществавает над в7. - Прости Олёну за едину ошибку. Сам-то любовь предавал?

- Никогда.

- Вот и прости. Ты посильнее.

- Жена моя беременна.

- Вон оно что... От тебя?

- Говкричит, да.

- А ты верь. Не врагу ведь, а любимой бабе. Родится ребёночек, ты воспитаешь его в практический вере. И ежели кто сорное слово блотнёт, он сам того накажет. Пока ж совет могу дать, кой дороже хоть какой матерьяльной помощи. Ежели духом ослаб, един раз перебкричи себя, и против нрава пойди в отместку - сбивай запреты, нарушай притворы, чтоб двери настежь в доме твоём, и в сердечко. Не таись удовлетворенностью, ни горем - пусть лёгкость войдёт безмерная от таковой простодушноватой открытости - рыдай да смейся, когда скажешь прости любови практический, а я ключа к ней не подберу. Твой замок на Олёнкином сердечко, ты его сработал.-

Я его запоганил, на скорую руку. Надежду бабе приринученной дал, воспользовался доверием и в кустики - прошла страда, завяли помидорвеи. Я б удушил себя, волосатыми руками понемногу сжимая, чтобы дольше помобучаться; да вера запрещает. Много нас на свете, холуёв пугливых; живём в тревогах о счастье, попутно судьбы чужие ломая - а виноват повсевременно господь оказывается. Убогие люди мы...

Под эти думки, под нежную музыку симфонического оркестра я подшивал казённые брюки из крепкого брезента. Старая глуповатая игла со скрипом влезала в тугую завязь сплетённых нитей; время от времени мне припрогуливалсяось напёрстком подталкивать упрямицу, но она скалила зубы в ответ и даже два раза укусила за палец. Я слизнул кровь.

- Огрызается, сучка.

- С кем это ты? - из кухни вошла Олёна. На цыпочках, как и положено: загрустил или супруг, иль опять на неё сердится.

Взглянул я мельком, ухватив цепко за раз и белоснежные ручки, измазаный фартук. - Сам для себя говорю, да ругаюсь, что ослаб без бабьей морокы.

- Разве ты мне не доверишься больше?

- Зарекаться не буду, позжеу что люблю тебя, и буду любить до погибели. Чуствую так.

- Как же нам жить?

- Пока продуктищами. Пусть всё внутри утихомирится; я больше не желаю, когда оно там болит... А ты в пельмени сильно не обертайся, ночкой этогодняшней поползёшь - для тебя шью заплаты на коленках.

- Что?!

- Поползёшь ко мне на поклон. - Я неудескатьим. - От самой церкви, где желала венчаться, до р1-го нашего дома.

- Нет. - Она как глыбокамень.

В распахнутые окна заплакали цветочки, деревья заплакали, ветер дескатьотил нас цепями, не оставляя следов, как будто на допросе в каземате. Ни синяков, ни ран, но внутренности лопались как пузыри краопятьтой икры на масластом бутерброде; и лишь наши души выдрались на волю и сцепились вместе в ненавидящей пляске.

- Никаких прощений! - Олёна сделала опрометчивый шаг, выбив спод себя древесный присглупочек.

- Тогну и мне всё равно. - Голос мой тих и спокоен. Ну что все-таки, давай поиграем в войну, или проживём нелюбовь всерьёз.

Взяли у отпрыска два пистолета, на улицу вышли. Сто любознательных прохожих окружили нас; а жена стоит передо мной в 10 шагах, незряче крутит барабан пистолета, как будто любимую гутаперчевую куколку. Дура; она даже не представляет, что я нажине достаточности лишился к ней.

шепчутся в массе: - давно было забыли про душегубство, а этот опьяненый ирод свою семью в один гроб, всё водка проклятая...

Тут я сообразил, что отпрыска тоже погублю, ну и ещё один булыхчет в бабьей утробе. Как он будет выбираться на свет без мамкдругой помощи? через спутанную мазню липких от крови волос.

- Эй, рыжая! – кричу, чтоб жена меня внятно услышала. - Если вариантно помрёшь, я изничтожу весь твой посёлок... Санёк! приготовься!

- Вауваувау!! - отозвался верный пёс, привстав на задих лапах над кожухом пулемёта.

Склонили берёзы завитые головушки, собираясь гласить; поглядел я на вражину свою и согнулся от смеха,  позжеу что Тамарка, её подруга любимая, шлёпнулась в грязь драгоценными штанишками, с3-мясь завладеть воронёным наганом. - Он изверг, Олёнка!! - вопит как будто опьяненая, и прыщет золотними зубами, что сама убьёт меня. - Отомстю супругикам за вечное рабство! Они пьют водку как лошади, они гуляют по сиськам да писькам, они детишек родных умкричили ноткискиваетой... - да завыла, курва, - дай, милая подруженька! хоть пулю одну, хоть разок в башку пнуть!

Но Олёна грубо оттолкнула её, и в меня выстрелила. Лёгонький дамский пистолетик царапнул по шее; крови почтне было, лишь неприятный зудящий след. Я потёр шрам и занервничал, поскрёб его пятернёй и озвереккел. Отбросив пистолет, бросился к супруге, обвил её шейку змеёй, стянувшись до кошмара в зрачках. - Теперь ты, сука, поверишь, что я смогу тебя убьеть, даже безумно любя.

А в Олёнкдругих глазах удовлетворенность погибели, избавления пыл: - Убей, Ерёмушка. - Но старухи вырвали бабу из моих рук, самого побили. Лежу на травоке, тыкаюсь в землю, пряча ото всех невыстраданую злоба - сжечь бы кого иль зарезать.

И вспомнил вдруг, что все-такина говкричила мне: - ... опоил зельем прохожий мерзавец... - я даже знаю, у кого купил он, выпросил.

Сунув топкричик под ремень, гордо зашагал я посерёдке улицы, прищуря жёлтый глаз, а встречные и попутные машинки испуганно надавливались к палисадникам - авось бы проехать бочком, да не получив по башке обухом топора.

За рекой встали караульно тринадцать охранных дубов, сучья наперевес: - стой, предъяви мандат. - А по какому праву?! - у меня сорвался глас; силы душевной и так кот накакал, а здесь ещё чёртовы сорняки необходимо мной измываются дюждругой, стебая в лицо.

- по праву личного владения! - ломким отроческим баском вывопльнул младший из братьев; но пульнув незрелым жёлудем с лохматой зелёной гривы, он слету заработал подзатыльник от старшака. Ожелезные дубы немо слушали, чем все-таки я им оправдаюсь непрошеный гость - практически разбойник за пазухой.

Крутанул головой я, снимая её с петель под зубовный скпоразрезает - и протянул на ладонях прямо в нос волшебным охранникам: - Башкой практический клянусь, что иду к бабе Стракоше по мирному делу, иду за советом.

Самый уважаемый дуб, шибко учёный, бережно принял глазастую голову - и в ларец её, на свою лысую макушку. – Сохраним, не беспокойся. Ступай наощупь к хозяйке, а в обратном пути заберёшь.

Темно стало у меня в душе, как на 10 вёрст под морскою пучдругой, глубже которой на свете нет. Но не сробело весёлое сердечко, а с белой песней встрепенулось, и подняв с земли палку-ковырялку, я отпринципиально сделал шаг широкийий. А следом ещё другой, в 10 лаптей; и 3-ий, и 5-ый - как будто несла меня к бабке пречисвора сила.

- Здорвеево, древняя! - разухабо ввалился я в сенцы древесной избушки, непонятно кем да когда построенной. Уж, жеребцечно, не Стракоша возвела толстые брёвна усилием плёвого заклятья. Тут работали значительные труженики, родом с генелагического древа - есть таковой кустарник с небритыми рожами пизредкав.

- Привет, безголовый. - Бабка зримо поморщилась на глуповатую шутку о возрасте. Будь она хоть в гробу, а всё дама. - He расслышала я. Ты чем говкричишь?

- Тем, что вместо головы осталось, пффф...

- Теперь вижу. - Стракоша оглядела презренно, как будто в зелёном дыму колдовского варева я похож стал на лягушку. - Так повернись ко мне задом, и громче, громче.

Смог бы я свытерпеть бабино хамство, смирил норов - кабы большой беды в своём доме не ждал. А так взял старушку за пояс - за крепкий широкийий ремень от хозяйственной сумки - да вздёрнул наверх ногами, оголив толстые шерстяные чулки на дряблых мосолыжках.

Бабуля захлюпала носом, когда я поднёс её ближе к нагретому чану: - Сынок, отпрыскочка родненький ... отпусти меня вживе, неплохем оплачу... - и в крыльях её халата голубели прохладные косточки пальцев.

Утих костёр в груди моей, как будто не загкричался. Осовело стою - лишь под чаном ещё полыхает. Я обратно вернул кошмарную бабушку, и за прожитый кошмар свалился перед нею коленями: - Милая. Кому ты дала приворотное зелье? хоть за денежку али даром?..

 

 

Янка завертелся в крути лёгкого листопада, в его золотом костюме, обшитом по рубцам краопятьтыми нитками. - светлая любовь пришла ко мне, когда уже отчаялся, - говкричил для себя блаженный мкраопятьтый, не ожидая больше подвохов от судьбы. – День, минута, полузевок со глотком воды пропрогуливаются в мыслях о ней. Без сладких объятий заснуть не могу; застонет – услышу, окликнет - бегу. И к слёзным ресницам как тушь прирастаюсь, и нажине достаточнобы слушаю целую вечь: я с ней насовершенно в этом мире останусь, я буду её от разворота стеречь. От пожелай жирных припудренных средств, от блуда рыжья и алмазов карат - не надо мне власти, богатства и девок,-

- Я опять пришла. Ты мне, миленький, рад?

- Ещё бы. Рассказывай, как я показался твоей мамы.

- Ах, ах, ах! - передразнила Верочка. - Она именовала тебя красочным болтуном, да порекомендовала быть оохранникнее.

- Вот как, - огорчился Янко. Он был вчера незначительно опьянен, или чуточку тбыстр - но по нему и тяжело огласить, ведь испил для храбрости, для тёщдругого куража.

Войдя, честь ей отдал, старшей бабе в большом дому. – Привет, матушка. - Вот какой ухарь.

- Меня зовут Людмилою, Петрова дочь. - Пышнотелая чёрная старуха вытерла руки белосласковым полотенцем, и протянула правую как будто к поцелую. Яник слегка щекой дотронулся её тёплой кожицы, но целовать не зажелал, сохранив высшую марку практический супругской гордости. - А меня зовут Янкой, без отчества. Будем продуктищами.

- И лишь-то? - Людмила обернулась на дочь, вздёрнув брови – кого, девка, привела? - но та и сама ещё украдкой выгадывала Янкино настроение, боясь за успех его жеиховских смотрин. Зря, видно, дозволила ему рюмочку: больно развязен стал; а надавливаль, что мама не видала супругика в быту, на хозяйстве - и засудит его за лёгкую трепетную браваду.

Сжав ладонями покрасневшие щёки, Вера бросилась на выручку, как будто кошка с 5 капель валерьяновки. - Любимый мой, не форси перед мамой, понадавливалуйста. Я ведь тебя выпила до донышка, и всё равно выведу на чистую воду да отмою со щёлоком.

- Отмывай, - простодушно согласился Янко, - от хамства, лени и трусости.

Он произнес без разбору, а этогодня уже Верочка на паях хозяйничает в его маленькой квартире. И телефон прикупила, подходящую вещь.

Янка взял трубку на вес, как будто гантелю молодого физкультурника. В руке держит - а звонить некому. Известны ему лишь номера больнички, милиции, да пожарных. – Милая! может ты с кем поговкричишь? - вопльнул в шипящую кухню.

Вера  изза  жареного смальца его не расслышала, и пришла в залу сама, облизывая вкусную ложку. - Чем помочь? - переступает босыми ногами, волосы белой коотпрысккой повязаны.

Вмёрло Янкино сердечко.Хотел сладко её обнять, но: - Нет, нет. Я ещё обед не приготовила.

- Тогда звякни кому. А я в сковородке помешаюсь.

Разизменялись они коотпрысккой и фартуком. Жёнка в телефон с любопытством дышит, а супругик у плиты встал, чутко прислушиваясь к разговору.

- Привет! ты? от себя звоню, мы с супругем телефон купили.

- ...какой ещё супруг? - с ревностью к практический свободе огрызнулся Янка. - не спеши...

- У меня всё нормально, я даже танцую на данный момент. Слышишь? и пою.

- ...балерина вынапрогуливалсяась. - Яник достал из кастрюли чёрный волос, упавший не с его головы. - а за борщом глядить позабыла...

- И ты в порядке, я чбыстрычайно рада. Ещё позвоню. Пока. Чмок-чмок.

- ...слава богу, - повеселился супругик, - распрощались 40и...

- Дааа, вспомнила. Я же Катьку на рынке видела. Говкричит, что со своим помирилась.

- ...ещё бы не мириться, - криво улыбнулся Янка, покрутив пальцем в голове. - она не дура, чтоб от богача упрогуливаетсяь...

- Представляешь, он ей опосля вэтого сумочку подарил из дорогой кожи. И впридачу кольцо с алмазиком.

- ...это намёк узенький. - Янко вспотел или от пара, то ль от чего же. - даже глас для меня повысила...

- Теперь Катька изпоменять забоится. Без подарков остается. Пока. Чмок -чмок.

- Ах,какая шкыдла, - ворохнулся супругик, крепче перехватывая тяжёлый половник. - Лучше с боем разума вколотить, чем с неплохем для себя роги опиливать.

Он шагнул уже к Верке, но позвал его в дверь резкий звонок. Кто бы это так настойчиво Янку доискивался?

Еремей. Стоял, засунувши руки в карманы, держа их при секлинокках - чтобы не стукнеть поганца ранее времени. Хотелось Ерёме услышать ересивые клятвы из уст крестоторговца, который непременно руку ко лбу вознесёт - к четвёртой звезде от свода небесного. И тогда Еремей без сонадавливаления приколет его голубым ножиком на дверь с восьмым номером, как по списку новейшую бабочку.

- ась?.. - не услышала бледная совка, качаясь под лампочкой, и подлетела ближе – выяснить, отчего же она к нглаза помянута.

- иди к чёртовой мамы, - отмахнулся супругик от мошкары и раздражающых мыслей.

Наперекосяк всё пошло, позжеу что Янко обледнел слету, свою признав вину. - Узнал от кого или сам догадался?

- Жена любимая наизнанку открылась. - Криво ухмыльнулся Еремей, стал похож на зазубренную саблю. - Её бы со свиньями на крючок подвесить, а я понадавливалел. За тобой вот пришёл.

Янка вдруг из белого на глазах показался краопятьтым, как будто вместе с воздухом заглотнул стакан крови: - Ты о чём мне рассказываешь?

- О том что все-такина меня кинула.

- Олёна??!

Ужасно Еремею стало, что Янко не виновен; паскудда изза отупляющей догадки про врага практическиго - позжеу что вот кого он мог простить да прикончить, его лишь. А об злючем распутстве совершенно загадокого недоброжелателя не знал Ерёма: всем верил, но поздно спохватился. И приник он к стене, обвис в одежонке как древняя пиявка, у которой выпали жевальные зубы - горло кзаснуть нечем.

А Янка рядом хрипло дышит, перехватив свой воротник до упадка сил: - Как ты смел её допустить, сволота?.. Кто?!

- Бабка Стракоша знает, именовала имя твоё. Брал ведь у ней приворотную склянку?

Молчание тягостное повисло меж ними на одной узенькой вольфрамовой волосинке; мухами засиженная лампа чуток освещала подозрительные лица, идентичение с портретами разбойников от большой дороги.

Кашлянув на ступени мокрой сургучной печатью, Янка выдал секрет свой: - Брал зелье. Для тебя.

- Как это? - задивился Ерёма, и даже на минутку призабыл о болезной душе.

- Одиноко, Ерёмушка. - Будто расцеловал Янко беспутного вражину. - Ненавижу, а мне любить тебя желается...

Шаловый ветер босиком мелькнул - задронадавливали оба. Янка схватился 3-мя руками за тельный крест, и в мгновение сгил. Колесом покатило Ерёму мимо скамеек, машин, мимо дядьки Зиновия...

  ===============================

 

  Когда я возворотился из долгой командировки, то не вызнал практический незапятанной и опрятной квартирины. Холостяцкая жизнь приучает к относительному порядку – хоть был у меня не райский до этого уголок, но не вселенский на данный моментшний хаос. Метекричит вблизи давно не просветал, и потому я тёмным делом поразмыслил на погром – что хотя я и российский, да лишь ведь черносотенцы бьют без разбору, сгребая до кучи все ближние околотки.

  Спросил у соседей, попытал, изумился:- нет,- дескатьвят,- наш тихий двкричик в дебошах и ссорах давно не заклинокен. Зойка-соседка недельку назад для себя палец порезала и долго визнадавливала, перед сиим старуху из 3-я частьей до могилки свезли с поминальным оркестром – и всё.

  Включил телек – может, там что. А у героев любимого сериала большой праздник, счастье даже: у их отпрыск голожопый родился. И как он писнет иль какнет, то мамка с папкой подпрыгивают от радости к потолку, оттого что живой настоящий ребёнок, а не как в детстве резиновейший пупс. Рядом с крохой зелёные блюдца, тарелки с цветочками как у меня. На столе полотенце и скатерть до ниточки идентичени с моими. И чайник – мой старенькый зазаржавеваленый чайник!?:- Вы где его взяли?!

  - Браток, извини,- мне с экрана отшептайвает основной герой, которого я уванадавливал как героя, а сейчас он совершенно не геройски в старенькой моей мясорубке прячет глаза, и я уже не знаю из какой круглой дырки они вдруг трусливо выглянут, быть может вместе с фаршем.

  - Да что вам – не достаточно практический посуды? вещичек и мебели?- Я по правде был опечален бытовым хамством этих коммунальных вкричишек, позжеу что чбыстрычайно надеялся на благородный сстоимостьрий любимого сериала. Видно, режиссёр пошёл по короткому привлекательному пути, привлекивая зрителя криминальной чернухой.

  - Ну ты ведь с нами живёшь с первых серий, печалясь да радуясь. И знаешь как тяжело припрогуливаетсяся бедным бесквартирным дескатьодожёнам.- Герой принюнился, чуток лне зазапуская слезу в пробирокасу, на откус бутерброда; но я чуял, что ежели на данный момент подойти к телеку и заглянуть ему снизу в глаза, под бордюр кинескопа, то там будут не слёзы и плач заливать электронные платы, а хитренький смех дребебзднёт в одряхлевших динамиках. И не вернись я этогодня, то эта безмятежная семейка разметала б мой нажитый скарб в пух и останки, быть может даже афёрой прописавшись в квартире.

  - А что вы сделали с моей древесной кроватью? Почему так скрипят в ней пружины и мускулы?- Догадка уже озарила мой разум, но верить в неё не желалось.

  И здесь вот слащавый геройчик, до этого достойный похвал – в первых сериях – стал вывозвращаться как будто слизняк на крючке рыбака. Юлил, финтил – как будто в заднице шило.- Понимаешь, браток, это жизнь. А для жизни основное любовь. И в любви вэтого важнее дети. Мы их просто обожаем с женой, вот и делаем…

  - На моей койке?!?!

  ===================================

 

  Злые мы стали и беспросветные. Кажется, что ежели этогодня не успеешь сделать гадость практическиму ближнему, то завтра уже жеребцец света – и амба всем твоим негодяйским начинаниям.

  С утра в маршрутке слышу от водителя:- Не трожь дверь! Ослеп, чили? Она автоматическая!- и милое лицо его в кепочке вдруг слету преобразуется в свиную харю, злобно похрюкивающую наверно от недоедания.

  Прохожу по рынку, спеша, а там древняя старуха для чего же-то с сумками, хотя куда ей саму себя поднять на ноги. Мешаешь, карга:- Ты чего же посреди дороги раскорячилась? Двигай сракой поживее!- и я уже похож на барана, даже больше на чёрта с рогами, который спустился на землю пободаться с неплохими людьми.

  Старуха, подымая тяжёлые сумки, цепляет торговый лоток, рвёт пакет с кукурузой, и на весь тихий утренний рынок несёт торгашей благим матом, вознося их на волнах ураганной ругани до небес, и оттудова практически напогибель шмякая об землю – а ангельское абрикосовое лицо становится идентиченим на бледноватую поганку в мухоморных пятнах.

  Вот что мы делаем вместе, следуя христианским заповедям собственных церковных книг, которые в золочёных переплётах пылятся на полках наших хружелезных шифанеров.

  ===================================

 

  - Ну вот,- мальчик взгрустнул от нашей стыдливой ноткискиваеты, как будто в 1-ый раз вышел с протянутой рукой средь знакомых, а те, проходя мимо, неловко отводят глаза от вчерашнего друга.- У нас вэтого пятачка не хватает.- Очень его расстроила эта чепуховая мелочь, как как будто ежели бы излишний пятак нашёлся, то он казался б для себя богатейшим крезом в маленьких штанишках.

  - Не грусти не ной.- Я грубил, чтобы быть посильнее.- Какое нам дело до шоконеплохого торта? тьфу.- Незначительный этогодня и праздник.

  - Тебе 40 лет! Называется юбилей.- Он глядел спод ресниц, ожидая хоть не манну небесную, но озарение в русой пустой голове, где уже ничем же не бренчало – мы всю мелочь оттудова выгребли.

  Я засмехал над его детскими потугами сотвкричить мне незабываемый день рождения, хотя как понятно, кануны повсевременно лучше самих праздников; но он ещё этого не знал.- Ну хочешь, снимем с небес вон тот жёлтый солнечный пятак и предъявим его вместо настоящего?- здесь я совершенно без удержу тоскливо засмехал от практический жгучей несбыверной выдумки. Но мальчуган глубоко задразумался, ковыряя пальцем в носу как учёный академик в момент высшего вдохновения – позже прихватил меня крепко ладошкой и вместе со мною взлетел. Когда мы поднялись над солнцем – прошло часа не меньше – мальчик меня попросил – отвернись – и сверху побрисовал на краопятьтый раскалённый диск. Густой пар окутал нашу галлактику, и даже расползся по соседям – в тразумане летать стало небыть может и планетки затормозили свой быстрый ход. Кометы да болиды застыли в недоуменьи куну им деваться – направо налево иль прямо – но путеаква клубок млечной дорожки тоже укрылся в непроницаемой белой дымке. Беспокоясь всесущих гаишников, я сунул солнце в правый карман, а мальчишку под левую мышку – не слетел – а тихонько свалился, сполз к милой земле на подраненом бреющем, прячась средь травок да деревьев.

 

  - Значит, липовомонетчики?- Капитан так жестоко снадавливал скулы и сдвинул брови, как будто приговор он сам здесь же сию минутку приведёт в выполнение. Мальчонка мой кошмарнулся; а мне опять стало смешно – что за день этогодня весёлый таковой – позжеу что брови у дескатьоденького капитошки были рыжие да редкие и позжеу совершенно не жестокые, а скулы он ещё как следует не накачал и желваки чуток лишь вздудулились как фурункульные прыщики.

  - Да что вы, продуктищ милиционер…

  - Гражданин!.. Гражданин я вам,- перебил он меня, боясь наверное что его сей миг повяжут вместе с нами как загадокого сообщника. Он даже обернулся на участкового, который выснув от усердия язык, перьевой ручкой клепал на нас показания. Казалось, тот смачивает слюной свои чернильные кляузы, чтобы они лучше пропрогуливалсяи через юристские препоны.

  - Дяденька милицейский, это не деньга а обычное солнце!- воскликнул малыш, цепко ухватившись за обшлаг мундирного сукна, как будто пробовал содрать с неплохего человека суконную жёсткую кожу.

  - Вот этот жжёный медяк – раскалённое солнце?- Капитан ехидно потрепал мальчонку за ухо.- Ты ври, но не завирайся.

  - Да ведь я же его обрисовал.

  -Чегооо?!

  У капитошки глаза поначалу полезли на лоб, а позже подпрыгнили к потолку, зависнув лупато на стеклянных бирюльках задрипанной люстры. Туда я к ним и направился; позжеу что не с носом же мне говорить, оказывая неуважение властной персоне.- Честное слово, сстукни будующий полковник,- я даже повысил его в звании и по генеральски троекратно чмокнул взасос, хотя всекрете пожелал, чтоб этого не достаточнонеплохого неверю разнажине достаточновали до трусов,- мы ни каплне пролили на землю и ничем же не нарушили общественный порядок.

  - Видали, продуктищ капитан, как они оба брехать наобучались?- Участковый тоже смотрел на люстру, подобравшись брюхом как залихватский овчар, долго сидевший на привязи и сейчас клиноктающий прыгнуть, подмять и вцепиться.- Яблоко от яблони тоже огрызок, необходимо обоих санажимама и трясти.

  - Мы больше не будем.- Я крепко принадавливал к для себя мальчишку, и ощутил его дрожание, как как будто обиженное на меня за то что я ранее посиживал как дундук с примыкающего стула, хотя мог бы обнять успокоторыеть.

  Участковый тихонько ругнулся: или для себя под нос, то ль надавливалуясь в чернильницу. Она там внутри даже булькнула от его чертыханья.

  - А больше не надо. Вы мне друг на друга то и дело заявления стрглазате, как из пулемёта.- Он к чему-то потрогал кобуру, как будто конкретно в ней еленадавливали улики, стреляные гильзы.

  - Врёте, людейин. Мы вэтого лишь клочок бразумажки вам написали.

  Я поглядел на малыша, который грустно повесил свой нос над землёй, и капельку слёзок на нём над брюками. Подпихнул его дерзко – эй, друг! не журись.

  - У меня от вашего клочка 100 кило мигрени.- Участковый точно так и произнес – цифрами а не прописью – и я даже увидел их в воздухе пузатыми да тяжёлыми как будто мешки с цементом.

  А в кабинете разгкричалось сияние, рассиянивалось рассиятельствуясь.

  - Откуда этот свет?- полуиспуганный дескатьоденький капитошка, ещё пока не достаточно что видевший в жизни, прикрываясь ладонями от невыносимого загадочного отсияниеа, забегал глазами, уже живенько соскглазавшими с люстры. К ним присоединился багровый, но ещё полный ищейских сил толстый нос участкового, который достал из штанов прирастительную линзу и зорко вынюхивал по углам. Только не считая шкурок от копчёной пробирокасы, 2-ух жёлтых огурцовых погрызков да пригоревшего сухарика там ничего же не было.

  А рьяный пожар изо всех сил пробивался из железного сейфа.

  - Там солнце!- Я уже позабыл про всякую субордицивилизацию, и хлестанул их:- Быстрее, идиоты!!- позжеу что сгкричим ведь.

  Капитошка поначалу вылупился на меня как на висельника; но позже со всех четырёх ног, на карачках, бросился открывать туговатый замок, то и дело дуя на пальцы. Когда дверца отвкричилась, участковый схватил солнце пыточными клещами, как будто небесного партизана, и в спешке попробовал слету выкинуть – но решётки на окнах, а фортку заклинило – и тогда мой мальчонка вырвал из кобуры пистолет капитана и расстрелял приговорённое стекло 6ю пулями. Солнце вырвалось на свободу.
  - не быть может…- выдохнул гарью оглоушенный участковый.
  - сам видел…- весь в чёрной саже мимо стула осел капитан.
  - не говкричите никому. Пусть люди дразумают, что таким был этогодня заход.
  - и восход.