Стихи и Проза

Грубоватые рассказы из повестей и романов

Светлой многочкой участковый капитан Круглов возвращался домой. Луна насанадавливала на кустах жёлтых бабочек, и казалось, вот они взлетят - хлопая крылышками. Со старенькой водонапорной башни гугукал одряхлевший филин, как будто прося поесть: сейчас он почаще промахивался, непечатно ругал хитрецкого лиса. Потому что повадился рыжий скорбец мышковать во ближней окружении; выстращал дескатьодых крысят, перетряхивая заброшенные подвалы да кочегарки - и остался икающий от голода сов без мяса. Сидит он, горючит в фанерном забрале выбитого окна, прилетая время от времени на ржавеющий купол кладбищенской церковки склёвывать ошкуренную позолоту.
Тут Май углядел подозрительную тень, которая шмыгнула из проулка в открытый подъезд старенького под снос трёхэтажного дома. Со лавки вослед мило заурчала дремавшая кошка; пиликнул сверчок, хоронясь в травоке у ворот. Милиционер двинулся по пятам за незнакомцем.
Тихо поднимался Май по лестнице, множась на стенах от лунного света. По полу нижнего этажа были разбросаны клочья белья ну использованые гульфики - где прихватила спешка, там и залегла в грязь собачья свадьба. С верху донёсся кобелиный лай и смешливое повизгивание сук; их перебил хрипатый волкодав, глухо щёлкнув сточенными клыками.
Пришёл Круглов не по делу; он уже сам сообразил, что подвлекили его пустой загадокой. За ним смотрили предательские глаза. Но упрогуливаетсяь трусливо, за 10 шагов от авантюры, от лихой схватки - было постыдно. Пусть его днем найдут великолепеного да незапятнанного, а рядом парочку загрызанных бандюков. Правой рукой капитан схватился за худые мослы пистолета, оглаживая сероватую кость сзапускового крючка. Он не боялся озлобленной своры; лишь помокрели ладошки - чур на чур, жить желаю - и ёмкое сердечко кидало кровь ломтями, а не литрами.
На переходе опосляднего этажа под ногой Мая хрустнула бледная фаланга одноразового шприца - лежащие вокруг иглы выращиваянули когти, цепляясь за штанину. Капитан отступил назад, к стене. Выпь затихла ввысьу.
Переждав грабительскую семейку домаших крыс, слинявших в боковую комнату, пополз Круглов по стенам, вдирая ногти под обгрызанную штукатурку, еле ступая на носках ботинок. Так медлительда и бездыханно плывут губки по телу любимой, обсасывая бугорки да приямки ступеней, вылизывая белоснежную кожу монолитных государствиц - на маршевых лестницах оголённых ног, на потных площадках раздвинутых ляжек. Серая выпь - чёрная банда уже билась в любовной агонии, ожидая конца. Выли собачьи рыла и соблаколи копыта, визнадавливали красногубкие не достаточнолетние ведьмочки, похабно шлёпая меж ног.
От удара в спину навзничь заваливался Май на тяжёлый бетон, но его схватили добрые руки, нежные пальчики вынадавливали в вену крупную порцию опийной дозы. Круглов улыбчиво осел к косяку двери, а со всех этажей поежелись здравицы во славу на данный моментшнего шабаша.
- где я?! что со мной?! - вырывался разум из клетки, но его вновь загоняли - то силой, то лаской. Чёрный праздник продолнадавливался.
Сначала выгуливали Мая как пса, вчетвереньки поставив; поили из миски мочой, да дерьмом докармливали. Славу кричал он, наливая стопку за стопкой. Смачные разносолы стояли на белой скатерти: салаты, холодцы, и целый запечённый поросёнок.
- дайте ему хвостик, пусть пососёт, - вопльнул весёлый гость, и Май смехал вместе со в7.
К окончанию занаслишья затеяли драку, били его. Терзали за грубость, за косые взглядовитые вещества. Круглов укрывался, но рук не хватало; он спрятался в норку души, где сердечко. Одинокая боль приютила.
==============================================================
Мальчонка мой отчего же-то стал прихрамывать, и скрепя зубками представлялся как будто ему совершенно не больно. Я бы не направил особенного королевского практическиго внивлекия - дескать, в футбол заиграл - ежели б вчера не наступил вариантно ему на ногу. Как он взвился и взвизгнул! можно помыслить он оленёнок, которому пуля с солёным зарядом попала прям в задницу.
- Ты что?!- кошмарнулся.
- Ойёйёйёйёй!!- отвечает, а сам бледноватый стоит, как от ветра осинка качаясь, благо что на пол не валится.
Я хватаю в охапку его - и к хиринургу на 5-ый этаж: - выручай.
Тот мой пук разложил на диване, распрямил каждый листик, травокинку, а ствол примял волосатой лаедей. И мне говкричит:- Ты держи его крепче.
Я принадавливал. Слышу вопльи и стоны - то сердечко моё надрывается с нажине достаточности - а всё же держу, о здорвеевье мальчишки печалясь.
Обернулся ко мне потный хиринург: глаза как у бегемота, который ненароком проглотил дружка лягушонка, да впору сплюнул.- Всё. Это был застарелый вывих. Пусть он часок полежит под капельницей, чтобы кровь забурлила опять - а мы пойдём спиртику выпьем.
Я слегка пригробил; но собутыльник мой уже до того расхмелился, и сейчас же язык его стал заплетаться плаксиво, что особо нелепо узреть в таком вот здорвеевом супругике. Он много вспоминал из практический мед жизни, и все случаи были трагичны страшны безвозворотны, как будто его медицина загробила больше людей, чем сами заболевания. Долго слушая эту нудную паихиду, я один раз встрял меж 2-мя эпитафиями со практический весёлой шуткой, но хиринург на меня поглядел как воспрявший мертвец из печи крематкричия.
После снятия капельки - трубок, тампонов, иголок - я побыстрее откланялся, чтобы забрать мальчишку домой. Он позже по секрету признался, что уже представлял себя на этом диванчикчике погибшим от гангрены, а над монументом вились и крякалненавистные вороны. Не усвою, откуда в нём кладбищенская тоска: он в своём возрасте и знать о смертне должен.
==================================================================
Как его звать? Да не знаю. Бабуля соседка говкричила мне, что он миллионщик, и я сейчас его так и зову. - А на что ему имя? Он уже со в7 на нашей помойке переругался за место и никто с ним говорить не желает. Со старухами поскандалил изза выброшенных кем-то, ещё в меру годных перин да подушек. А у тихих забитых бомжей отбирает консервные банки, жестянки цветмета, которым стоимость - медный грош. - И для чего же ему гроши? Жениться он, видно, не дразумает. Чтоб с женой не делиться. А она ему чбыстрычайно нужна. Вон брюки уж на заднице лоснятся от жира и висят невеликолепено, как будто в их до него пятерых схоронили, а он их выращиваянул ночкой с опосляднего гроба. - Штаны иль покойников? Он ни тем, ни другим не побрезгует. Хотя книги читает, но это лишь видимость: всё больше кидается он на журналы с голыми бабами, и чешется, и руками в мудя повсевременно суётся. - Озабоченный, чили? нездорвеевой? И гребный как клоп, и бескультурный собака. Припрогуливается на помойку как на работу, жестокым владелецом: но в сопли разносит весь мусор с контейнеров и долго по его адресу слышны днем проклятия бедного дворника.
==============================================================
В средние века люди жили тяжело, намного тяжелее нашего. Взять хотя бы обыкновенные комунальные потребности. Горячей воды нет из крана, грязная прохладная в глубочайшем колодце, туалет во дворе и загажен по шейку, а про газ да керосин тогда ещё слыхом не слыхивали. С тёмной нглаза проснёшься - так слету скотину кормить, позжеу что на ней, чадушноватой животине, этогодня пахать боронить, а она живопыром в борозде всю себя тянет, заморочно потуги грызя, и наверное грезит по-скотски: сдохнуть скорей.
Эта тягостная мука, обузная жизнь людей и звереккей как будто притягивает к поселению настоящую погибель, мор повальный. Чразума шагает по мирину таковой великаншей, что в её непромокаемых галошах можно снарядить два корабля для открытия доселе неведомых райских земель. И люди уже собирают пожитки отсюда, истово веруя - ужаснее не будет. Но загадоко, коварно, незримо за ними ползёт, шевелясь средь пожухлой травокы, блестя кожицей гладкой младенческой, чразума расправа.
Тихонько, исподволь, вошла она в жизнь людей. Когда от тяжёлой муторной безысходностне во что верить, то здесь и чёрта послушаешь, ежели он в уши поёт про райские кущи, куда оказалось нетяжело попасть. Для этого вэтого лишь необходимо доносить друг на друга да резать изза угла своевольных еретиков, а их колдовские сумасшедшие книги святым поповелением папы - жечь, жечь. Речь ядовитая желчью змедругой финалит:- Земля вертится? Ложь! Наукой занимаетесь? Ересь!! Человек велик? Анафема!!!- И люди опять собираются в своры как птицы, чтобы лететь далеко, где не застит им небо пепел зловонных кполуостров, веруя истово - к лучшему будет. Но жестоко и гневно по полям да лесам в грязной зелени дня с лязгом карающего железа скачет за ними чразума тирания.
Она влетела в жизнь горлопанисто, на лихом революциённом жеребце.- Что вы, люди,- кричит,- на чужого дядю всё пашете?! Даёшь!!- И лицо у ней было великолепено своим дескатьодецким задорвеем, разухабистой удалью, так что не хочешь - а веришь, не веришь - но следом идёшь, как будто удавка, которую крепко повязали на шейку, чтоб не убёг, всерьёз золотой цепью окажется. Она и вправду была золотенькой; да лишь для тех, кто с другого конца за неё дернадавливался. А тем, кого вели, на мировой бойне за правое дело кишки-то выпустили. Но оставшиеся опять по мирину идут - хромые глухие незрячие - друг другу про светоч значительный шепча. И в поводыри к этому нищебродию увязалась чразума демократия, пообещав накормить от пуза - да не хлебом, а пирожными - и развлекить каждого сладостным зрелищем - кому что в угоду. Взамен же сущий пустяк она просит: душу отдать ей свою. Пусть там, где ранее на ножах пребывали любовь с ненавистью, поселится удобствоное упоение жизнью, а тяжкую веру из сердца выпихнет безморокный покой. И те кто послушался, сейчас жирным холодцом околожат на мягеньких подушечках, понемногу стекая в домашние тапочки. А другие - горстка их - опять рыщут по свету, перед истдругой трепеща.
===============================================================

Из гостей он возвозворотился весёлый и нараспашку. Даже сероватую кепку подмышкой нёс, чтобы дать отдохновение долго певшей голове.
Но вот жена его плохо встретила. Не сняла сапоги белосласковыми ручками, в тарелку борща не вложила сметанки – и глядит не так.
Взомутился Еремей опослядними словами, которых в языке ране не было: – Отказываюсь тебя видеть, предательша! Ухожу с глаз долой, и из сердца твоего с отличноватыми воспоминаньями. Пусть в душе моей остается светлый образ рыжей мельничихи, а не маска подлой изменницы.
Но Олёнка ему тихо отвечала, как будто навеки сознавая правость свою. Так все бабы дуракам опьяненым шептают на ухо, чтобы через близкую перепонку пробиться лаской к тбыстрому доверию жена: – Расскажи, милый, пустые сомненья свои. Раздели тревогу на большие куски, и давай их вместе съедим, намазав повидлом.
– А с солью не хочешь? с перцем стручковым? – опять запалился Ерёма, но синеглазое жёнино терпение уже секло великое пламя, и в супругике лишь тлели головешки ревнивого куража.
– Ты моя, и ничьей не будешь! – Он сто раз с ней развёлся и развенчался, но наопослядок решил ей дать опослядний шанс к бесприблизительной домашней жизни.
– Твоя, Ерёмушка – повсевременно твоя. – Олёна запела, убаюкивая жена на мягенький диванчик, и он сонно прикрыл глаза, бормоча нескладухи о бесконечном прощении; а когда повалился в подушечку, то досвиданькаться вздразумал, как будто днем уже не свидится. Жёнка утомилсяо прикрыла его одеялом, как большого ребёнка, и руку протянутую грязную назад толкнула, отказываясь спать рядом.
Тут Умка с жареной картошкой подступайт. – А что, Ерёмушкин опьяненый?
Развеселил он мама. В 1-ый раз улыбнулась за вечер. – Хуже не бывает. Представляешь, отпрыскок, обругал он меня.
Олёна доогласить не успела, а малыш как хрястнул! по отцовой морде металлической сковородкой. Мамка лишь ахнула: но поздно – с носа кровь полилась, и срамотным пятном глаз заплывать начал. Еремей покряхтел, просыпаясь, краопятьтые сопли сглотнул, и обиженный, ушёл спать в дальнюю тёмную спаленку. Но потому что возмущению его не было предела, то и заснуть он отказывался, бередя старенькые любовные ранения – зашитые жестокыми нитками. Под сердечком посиживает уже позаржавевалая бронзовая пуля, больно чиркнувшая жёлтым отказом одной огненной красавицы – с тех времён лишь пепел осел на дырявых стенках, и проходящие мимо посёлка зелёные поезда слегка встряхивают память, свищут наперегонки: – как она там? с кем?.. А в данной белой пелерине, идентиченая на привидение, сказку, и волшебство, ступает девственная богодарица, с которой ему зажелалось иметь кучу детишек, животное хозяйство, плодоносную ниву – но не хватило вэтого лишь крепких слов для доверия, хоть бы и бранных...
Встал Ерёма с лежака, скрипя железными пружинами и своими зубьями. В позагадоком местечке у него был припрятан запас дурман-травокы, отвар болиголовки. Когда-то ещё Жорка Красой с города привёз; шутили ребята, что маета это, бледное похмелье... – ан нет, заблазило летать, и в окошко пособлаколи крыльями лебеди. Голодная лошадка через стропила просунула голову: –хлебушка дай, хлебушка...
Долго Еремей крошил ржаную буханку, соря по углам на глазах удивлённых мышей. А к первым пепотухалам чуток опомнился, насрал посерёд комнаты, и погиб до рассвета башкой в практический куче... Умкричился, сердешный...
====================================================

...Умка подошёл ко мне этогодня опечаленный: играть ему не с кем.
– Что так?
– Ничего же. Просто у Генки папа погиб. И он сейчас не выпрогуливается, а без него скучно. – Малыш с необъяснимой близкой тоской смотрел на меня, и ежели б Олёнка увидела, сунула подмышку градусник. Отца Генкдругого я знаю; мельком видел, как он на завод прогуливается, как ползёт обратно с работы. Я когда Олёне про его погибель произнес, то жеребцечно, спёр всё на водку – больше не от чего же умирать в дескатьодом возрасте. Он ровесник мне практически: парой лет старше – не считается. Жена моя горестно ответила, что двое детей у него осталось на дамских руках. Олёнка ещё меня лаского за уши потягала, не сумев схватить за короткие волосья: – береги печёнку – а в глазах её сиих потаённый кошмар вперемешку с верой.
И вот Умка услышал разговор наш на кухне, напридразумывал в головёнке пакостей различных – и к нглаза дело, мы и заснуть не успели, а из комнаты его как будто собака скулит. Но псов, собственных иль чужих, нельзя к хате приваживать; пошёл я на цыпках, хвать за ошейник, а он мне на шейку с плачем кинулся. Сын мой, а не пёс дворовый.
– Что с тобой, отпрыскок? - Повис на шее белосласковым бантом – ни снять, ни распутать.
- не умирайте... понадавливалуйста...
Его я успокоторыел, позжеу что живой сам – а Генку не смог, отец ихний помер. Запрятался мальчик в сероватых кустах на лугу и выл, ненавидя всю округу. Пусть меня – он мама свою проклял, за то что батьке погибели желала в запойные дни. А тбыстрый, сколько уже говорено про нас, человек душевный и супругик рукастый.
Маленькой дочке три года. Жена Танька детей вытянет с работой и огородом, но о личной жизни забыть, наверно, придётся. Спрогуливается время от времени на сторону тайда и отрадно, возворотившись – улыбнётся; а домой не приведёт хахаля, я её знаю.
Олёна моя опосля похорон пришла, в дыхалку мне носом ткнулась; а я лица её не вижу, лишь теклинокко, откуда рыжие волосы расздесь. И не осознать, что дразумает по буквам, а толком ясно беспокойство. Не спросил её, сама нашептала: – ты когда в разлуку убегаешь, я на рубахах твоих сплю... как как будто мы вместе – и повсевременно почувствую, ежели с тобой плохо.
Кружится полуопьяненая ночь, слабенькие ноги в коленках гнутся. Чувства её в истерике, в заповедном плаче: она клянётся зарочным обетом, что наилучшее впереди – прошедшее громоздко ненадобными вещами и людьми, вариантными в нашем комфортном доме. Припрогуливаются – помири, обогрей, накорми, приласкай – не спрашивают больную душу о её мучениях; как жили друг без друга, каждой клеткой микробной поминутно врываясь в память. – Я рисую тебя в небе глазками реактивных садескатьётов, лучами солнечного колобка, и тёплые веснушки каплями грибных дождикикей; ты милая, какой была и годы назад – при первой встрече подняла брови на моё неуверенное хамство, а этогодня бросилась в объятия, тоскуя от тяжкой разлуки на миг, на маленькую запятую в большом сглазанении нашей жизни.
Может, вправду мне опереться на церковь, и пусть посредники меж землёю да небом решают окаянную судьбу. А то ведь совершенно замучили тараканы вдугонивой глуповатости, над которой родный дедушка Пимен вупогибель смеётся. Он решил, что ему одному позволено мыслить о будущем: – я говкричит, – стою на краешке жизни, и тихим спокойственным пешеходом опущусь в свой срок на парашютке в глубокую могилу. Даже гробовые червьаки меня не услышут; а поспешат всей ордою туда, где вы с Яником стремглав разобьётесь в пропасть, о камешки свозворотивши хряпкие шеи... Отчего же? – спросишь. Оттого что люди разобучались покою веселить. Вся крутом суета за телесною негой, жратвой повкуснее, за ствыращиваями – а для того ли бог в муках человека ронадавливал, испёкся душою. Он мучается за каждого, за торжество оддругого сердца – коему имя наречённое.
==================================================
Чудной цветвей. Он играет со мной - небыть может поверить, он тихнет и прячется - найди меня, и я ищу его под лопухами золотого уса - ау, ты где - притворяясь и радуя. Когда подхожу я со стаканом воды, чтоб полить, накормить - казалось, тянись, отдавайся под струи дождика, ведь солнце такое палёное, и с юга все запахи жарки, тянись - а этот чажелаеткий ростик головенькой практический никшнет в сторону, под куст увозвращается.
Здесь должена быть серьёзная загадока. Видно, беременный он. И на маковке зреет бутон.- Ах ты, грешник! Изменник, скотина. Ведь клялся, что любишь меня. Ведь божился??
И здесь я заплакал. Всю горькость обиды, тоски, ожиданий - в еддругой слезе, кой не хватит ресницу смглазать.- с кем? когда хоть скажи,- безысходно, урастратанно, всё же.- пчела прилетала…- прошептал, простонал.- да смахнула с крыла.