Стихи и Проза

ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ.

Заводит меня машина времени. С толкача, с полоборота. Если она всё же есть в отдальнейшем, то значит что мы с предками и позжеками живём слету в параллельных мирах. Один миг на одной территкричии. И выпрогуливается, что время да место значат совершенно не достаточно для вселенной.
Или машина невозможна, ведь мы тогда обязательда из любопытства проникнем на Голгофу. Бог не дозволит. Хотя ежели он на время обелит наши души, и мы станем обычными созерцателями? тогда для чего же такое бескуражное путешествие, если древняя душа отвергнет новейшие воспоминания?
Поэтому я не ношу часов. Забыл представиться - здешний ассистент лесника. Имя да фамилия на обложке. Леса наши древнейшие, пусты от людей. Лишь основной егерь с дескатьодою женой таит животныеный покой в сей глуши, да мой хуторок вблизи притулился. Хат ветхих десяток - и в одной из их обретаются дедуня да бабуня, маленькая скотинка, и прошедший когдато цветным телек.
Захожу я надысь к старикам. Пёс меня знает - не гавкнул, а тявкнул весело, как и на проходившую мимо курицу; мне даже грустно стало за его небпорежение. Вхожу я просто да свободно, без стука - оттого вдруг попал в неловкую ситуацию, просто срам. Видно, старенькые заеленадавливались на кроватьках до обеда, и бабуня посиживала в одном исподеньком; расчёсывалась, устроив перед большущее зеркало.
Взвилась она от меня как целомудрая девка - что не наслишько по уши, а прямо до гроба влюбилась. Сказав, как будто я закрыл глаза на неё - сбрешу. Но не облизнулся. Растрёпа, оказывается, похожа на прилетевшую с шабаша колдунью, коей хоть и постыдно за блудливую ночь, а всё ж на искусанных губах играет довольная улыбка. Вот так она смотрела мне под ноги, обернувшись у окна тюлевой занаважной; и дедуня позорно хихикал, как будто это он натянул для себя белоснежные бабские брюки.
Потом мы чай пили; не за большущим столом, а расставивши стаканы по табуреткам смотрели в телеке не знамо какую серию - нам с дедом по фигу, абы лишь болтать за дурацким кином - зато бабуська, рекламой отвлёкшись на хозяйство да кухню, здесь же скороговоркой бенадавливала обратно, чуток опять заслышав гласа любимых героев. И покуричьи взмахивала крылами в самых трагедийных отрывках кинокинофильма, слёзно глядела по сторонам, сзывая под брюшко разбежавшихся цыплят. Дедуська меленько тряс седей головешкой, может стыдя её; и я б посмехал, но пришла мне глуповатая мысль, а позже умно осела в башке, что старуха живёт и далее жить будет заради этого ерундового сериала, мобучаться, веселиться с теми супругиками да девками - а длись кино вечно, не помрёт.
Но меня взпотряхивал другой кинофильм, документальный. Про то, как детишек продавали на органы тела. Там в сети кошмаров ночных шёл, боялся милиционер, по сусекам оглядовитые веществавал: то в кобуре тронет наган, то на ляжке киннадавливал пощупает. Всё на месте; и лишь сердчишко кудато девается, ухает в пятки.
Старшина знал, где мертвецкая; но таиться ему припрогуливалсяось средь мокрой куствы да жгучих сорняков, так что скоро он урастратал ведомую тропку и крался по лунному орентирину. Да по следу змеи, выбитой на древнем больничном гербе в чашечке со спиртом.
Тихо здесь, за воротами. Сладко пахнет цветами, хоть вылечивайсь всю жизнь - не помирай. Но чтото не везёт роженицам в их благословенных муках: гибнут малыши, задыхаются гнилостью розы ветров. Только малец высунет нос из мамкдругого тепла, как хвать! его за щикотку бактерии да бактерии. Дитё пырскнет на их, созовёт гурьбу однолеток - но нет мглаза хворобам противиться: мрут как будто мухи малыши.
С прохладных листьев за воротник ссыпалась дождикикень, прыгая по телу кошмаротными мурашками. Милиционер шептал взбадривающие песни, сжимал кулаки, намеряясь слету кинуться в бой. Он и на миг не поверил лёгкому цифирному счёту главенствующего доктора - чбыстрычайно небережно говорил откормеленый бугай о беспощадной смертности при родах, как будто подбрасывал уголь в топку кремации. Старшина ненароком даже заглянул под стол, чтобы узреть его копыта; но доктор обулся в высокие ботинки с модельными носами, и усмехался злорадно - что, съел?
В маленьком окошке под крышей покойницкой демонстрировался свет: может там гадает судьба: будет для тебя чудиться - а не верь: ущипни себя за бок - пропадёт заморок: да испуг не выказывай - храбрись пока жив: а ежели умрёшь - воскресай не канителясь.
Среди кучи железного хлама заржавевала слега от строй лесов, она и понадобилась милиционеру:- эх, жердяшка из сплава, ежели б лишь ты вызнала, что предвижу я на данный момент в неурочный ведьмин час; я ползу, а в пятках бьётся сердечко коркой ледяной, бес хромой над мной смеётся, ангел плачет подо мной.- Вокруг разделочного стола сгрудились белокровавые мазаные халатики - режут варагулы малюсенькое тельце. У него кости и так, как у курёнка - а они его ножиком, позже пилой, да ещё зубья перемотали бинтами, чтоб никому слышно не было. Два деторуба вынают из мальца душу, а продажная блядь в банку запихивает частицы её, спиртуя для сохранности. И шлёп этикетки - стоимость сердца, почек - не прогадать бы. Хватит, глазёнки, плакать - помойтесь, придут покупатели скоро.
Сполз милиционер с шеста, не удержав в для себя поздний ужин. То выл, то плакал он; позже от удара по затылку грохнулся оземь. Дед с бабкой, да я впридачу, стали кричать как будто одержимые - до упора прибавив звук - и смоги испугать напавших бандитов, которые трусливо разбенадавливались по кустам. Мы скоренько втащили из телека прямо в хату бесчуственное тело старшины. Пока старики вызывали скорую помощь, взахлёб перебивая друг друга , я отпоил супругика водкой, добавив к ней грамульку нашатыря.- С разума поспрогуливалсяи вы в городе,- хлестанул несколько раз по щекам.- Разве можно детишек гробить?! Они ж в этом возрасте божьи, а не наши ещё, не людские!? или выдумка всё?- правда. до еддругой кровинки.- тихо ответил мне, болевые цедя слова.- на всей российской земле этогодня разгулялись нелюди. и у вас есть.- Брешешь, гад?!!- ищи их.
Милиционера увезла больничка, при погибели да в абсурду. И хоть я ему поначалу не верил - но напрогуливался следы, рыл, нашёл. А этогодня днем я изловил голого маньяка, отрубил ему вислый писюн - который здесь же скормил собакам, а самого оставил в кустах истекаться кровью. Он, жеребцечно, мог бы убенажимама без трусов, тем более в кошмаре боли и агонии; но осиновейший кол, базательно прибивший к земле его голубое пузо, помешает упырю укрыться. Когда я упрогуливался всё далее и далее, он был ещё жив, он оглушал несвытерпимым воем отличноватые зелёные окрестности, на цветочных лужайках которых гдето закопаны маленькие дети, его жертвеньки. Пустынный уголок этот можда именовать земным раем - и я здесь нередко отдыхал в волшебных клиноктаниях, а суслики крутили хороводы вокруг. Благословенно было: до вчера проклятого дня, когда мои проницательные суки, играя, разрыли грязную загадокую могилу безголового голенького ребёнка. И не осознать - мальчик то, девочка ли - всё срезано на тельце свдругим складенем душегуба и ядовитыми мухоморами трупных пятен. Я долго удескатьял его ожить и тянул за руку в свой мир, под светоч пробудившегося дня, но зловредные корневища опутали в ярости, когтями скребли… Сошёл я как будто с разума - сбросил годы, и молодость, отрочество: фотографировался около рыжего клоуна, смехал, дёргая его за нос краопятьтый. А обезьянка не уговлекивалась на моём плече и всё добирала для себя мои русые волосы , склеенные конфетами да моросупругим… Опомнившись, я оохранникно нёс его, боясь разбудить опаской, и позжеу спотыкался. После обмывал в дождикикевой бочке, одежду дал, лишь подшив незначительно стежками большими. Белые обул тапочки, замеловав их по беленой печке. И посадил ребятёнка в землю, чтобы быстрее вырос и к маме возворотился самым мощным на свете. Но как вот закрою глаза, то смешно мне, на данный момент даже - кошмарной кажется ерундой этот резиновейший как будто бы пупс, исколотый перглазанным как будто бы ножичком, которому шапку не на что было надеть: в гробике дитёнок еленадавливал со сложенными ручками, а мне чуток лне на кошмарный суд вместе с ним желалось, чтобы узреть его лицо. Он сейчас рядом со мной, у задней стенки, под завалинкой. И может, душа его - где на куст черноплодной рябины мягко опустилась серая горлица.
Но ежели б села сразмаху, то провалилась задом меж ветвей, уж чбыстрычайно толсвора оказалась птичка. Она, нервно покачавшись, здесь же перепорхнула на ракитовый сук; и горделиво причащая пёрья, оглядела ближние деревца, травоку под ними, да рядом кукурузное поле - лишь юркая востроглазая мышь увидела её раскоряку, но спряталась от греха в норке.
На парусящих горличьих крыльях нарисованы белоснежные широкийие галуны - не кисточкой, кистью малярной - и форсит птица ежедневным мундиром подводника, аль красуется в кителе морского капитана, волка северных широт. Ей нужен простор, ветер вольный, штормы наперекор - но этогодня по голубому небу барашки плывут, белоснежные агнецы. Что им сейчас делать со мной за убийство? Судить - произнес бы на людях полковой милицейский майор, уккричизненно хмуря брови. А в душе он легонько вздохнёт, благодаря меня загадоко, и пальцем тронет тугую застёжку кобуры, петлю тюремную. Но плохо придётся тому начальнику, который в открытую похерит закон, поддавшись сердечным чувствам, хотя у каждого человека в мире сём, будь он бесом иль ангелом, случаются минутки, пусть даже мгновения иснаклонности и плюсова в одиночестве или прилюдно. Отказываясь от казни позорных душегубов государство обеляет лишь себя самоё, взваливая на обычного человека неподъёмную духовную ношу самосуда. Милейший ты; ты, ты, ты, и ты - кого я на данный момент вижу впереди себя - ответь мне без фальши: этогодня даруешь ли жизнь бывшему человеку, в детстве так названому по праву рождения людской мамой, ежели вчера растерзал он в лохмотья твоё дитя - твоё, твоё, твоё и твоё, не чужое. Ответь бухгалтер, строитель, духовник, правитель, философ. Какую меру нам дал значительный господь для благородства и милосердия? не дескатьчи, всеявый, мне тяжко на данный момент. Тебе просто - ты в лицах трёх един - отец и отпрыск, и дух святой, и боле; а человек остается один, с самим собой переживая горе. Вселенная не зла не добра, лишь равнодушна к отмиранью клеток, людские судьбы для неё игра, а жизнь да погибель - театр марионеток. Их недля чего же оплакивать сейчас. Мир никогда не сможет жить по другому. Но почему от клеточных утрат большой вселенской болью сердечко плачет? В голове мутная плень, приставшая к черепу каша, запёклый на стенках рис. Тупо в затылке, пригорели все буквы от мыслей, от дум - конкретно буквы, конкретно пригорели - и добавить бы чуток водички пустых дискуссий, бесед, болтовни, размешать чтоб полегчело - но нет той живительной воды.
Есть. Как же я забыл. Бражка уже подошла, и мой завитаминоз кончился. Зубы есть и кзаснуть что.
Выпив сладостно кружечку, я стал перед зерккраопятьтом, скрестил руки. Точно как палач, крепко упёртый в эшафот.- Ну что скажешь?
Отражение моё посиживало на кресле. Холодно, зыбко, тревожно. Так ёрзают на дне рождения нежданые гости.- Зря ты. Нужно было в милицию сдать.
- Его б посадили, а он жить не должен.
- Это лишь бог решает. Бойся церковной анафемы.
- Кто меня смеет проклясть, ежели сам он точно не знает, что там - за порогом, за смертным пределом? от сердца всё верно. Кого я сотвкричил, с тем и живу.- И ехидно ему:- А ты всерьёз верующий, или просто свои грехи божьим кошмаром докторуешь?
Он не обиделсяосерчал; а хитро так:- Может, вера не лишь небесный господь. Но и обычное людское покаяние.
- Надеждой на раскаянье нелюдей мы сами впихиваем убийские зарядовитые вещества в детишков тельца, а ублюдки лишь выдёргивают чеку.- Я отхлебнул ещё. Жёсткая кость от вишни попала на нездорвеевой зуб.- Какая сука могла примыслить, выпестовать, взлелеять это уродецское лицемерие?! Ты!!
Исстращался гад. Задронадавливал, расплываясь в зеркале на маленькие части. Ручки, ножикки, по сторонам, и губки шептали:- одинокой душой ты болеешь, одинокой, душой… душой…
Вот опять ей видён лесничихин дом, и опять чистюля стирается. Потные рубахи, грязные носки свисают в лесной родничок со склизкой коряги. Я повсевременно норовлю прикоснуться к её пальчикам, или волос за ушко заправлю: бабы морокой падки. И любопытны. Они отдаются любовникам, позжеу что те выворачивают их наизнанку, позволяя разглядеть такие тёмные уголки бабьих душ, куда хозяйки самне заглядовитые веществавали, не то что позволяя супругьям.
Меня тоже как будто бесы шпыняют: соблазни, улести, сгоноши. А супруг? зарежь, закопай. Эти герои, дерзкие макеты, давно многокровью живут во мне, потребляя те же овощифрукты, мясо, и брагу. Они любят тех баб, и с теми дружат супругиками. Я много раз слышал, как они шепчутся в закатных потёмках моей души, не зажигая свечек - наверное, пришло уже время мятежников.
Они меня разумыли, одели, причесали. Я ещё не видал себя таким красавцем. А ежели б видел, то не забыл - влюбился по самые уши, побабьи. Леснянка чернявая знает, для чего же я этогодня пришёл в её дом, когда егерь уехал. И спряталась под занавеску спальной комнаты: или стесняясь в углу помойного ведра с котяшьями, или тайком слушая мои заикастые дискуссии - смущаясь да радуя. Будто её на данный момент поведут к алтарю, а не остается в хате готовить , стирать, пылесосить.
Блудявая кошка потёрлась об мои ноги, и толкнула – садись - к древнему креслу. У него лакированные чёрные выгнутые ножикки, обручья, которые сляпали спецы ещё до нашей эпохи. Седушка да спинка ушиты краопятьтым бархатом - ни заплатки; а по дереву вензеля, завитки, родовые печати.- Может быть ты из старенького клана королевственных викингов?
Тут бульон зашипел через край; спешно бабёнка выскглазала, притушила - но обожгла пальцы и вымамыла родословную:- Ни хера не умели эти принцы да принцессы, сплошной разворот и не достаточнокровие. Борщ есть будешь?
- Не откажусь,- ответил я, чтоб хоть ложкой занять свонеуклюжие руки.
Она налила мне полную миску, добавила сверху сметаны, застывших шкварок из холодильника. Я совладал с волнением, даже голову чуток задрал, и уже почтне чувствовал вины практический за ненавязчивое ухаживание. Сердце ведь не разбирает - засупругем иль холосвора. А леснянка совершенно близко подошла, порвав меж нами грубую оболочку, и мягенькой ладонью тронула чёрный рукав:- Кушай, понадавливалуйста.- Задронадавливал я как школьный звонок; забился , озываясь сердечным эхом на нажине достаточнобный глас. К лесничихе я приклонился, простив обиды и измены, и веря что не повткричится такаяя алчущая боль, собачьим подползком подкрался, припал к хозяйскому коелену, и спрятав с ревностьюе рыльце, дышал и плакал, мучил роль:- любовь земную не считая горем, отдайся мне как другу палачу, распутным флёром бабьих благовоний и робким – да - на жадное - желаю.- Вот точно так же, много годов назад, я выпрашивал, вымаливал в истерике игрушечный барабан, увидав на улице белосласковых пионеров праздничный отряд. Они шли, громко палочками соблако; и в ногу, равнение гордое - подбородочек.
Тогда я получил свою игрушку, хоть отец выгреб из кармана опослядние средства. А в этот раз лесничиха, хотя и сама распалённая, но выперла меня из дому, порвав на для себя платье, бельё и душу. И я, скпорежеща как будто зверек, проклдругая, возворотился опьянено домой - спать.
Укрывшись одеялом до подбородка, я становлюсь саркофажьей мумией - но не жду, когда меня выкопают. Наоборот, мне приятен жуткий кошмар, и сообразительный мозг яво представляет на белоснежную стенку чёрные тени химер, упырей, волшебствовищ. Они так значительны, что не помещаются в7 частями собственных быть может гнусных, и для трусов волшебствовищных тел. Хвосты да копыта сползают их на пол, а зубатые челюсти клацают по потолку, укрываясь остренькими ушами. Горячая кровь из прокушенной губки уже текла с подбородка 1-го вурдалака, а он не давая капле пропасть , слизывал её змедругим языком. Его краопятьтые глаза обозрели хатёнку и упёрлись в угол. Там дремал я какртвенный ягнец для дел сатанинских. Пополз упырь отрадный, тяжко громоздясь на когтях - и уже осязая шейку мою, как будто клыки злодея прокусили кожу, а рот зачавкал густеющей сукровицей. И вот когда её отрыгнули слюнявые губки, приблизившись ко мне для сосущего поцелуя - как неотворотимо накатывает улыбчивая электричка на вупогибель рассеянного пассажира, вариантно с толкотни перрона скользнувшего меж рельсов - я сам как будто этот приговорённый выполз из тела, с неимоверным трудом душой делая упор об воздух. Покачался нестойко, толкнул себя ввысь, и взлетел, оставив пустой свой панцырь в кровати. А чужой я на время занял у домашнего голубя. И полетел ко лесничему… Вру, к его бабе великолепеной. Втихаря опустился на козырь высокой трубы, склонил голову вьюшке. Слушаю, слышу - шорох одежды. Ею пиджакка шкураута, ботинки, платьишко, а опосля и до исподнего баба добралась. Чуть сердечко не выпрыгнув, я слетел наискось в форточку. Но там заперто, крюк висит - что от воров подвесил лесничий. И тогда я в стекло сразмаху. Дребздынь - зазвенело оно под крыльями. Собаки взлаяли, куры кудахнули, свиньи захрюкали, а в доме пожар. Караул. Ну я и дай дёру в ноги. Приземлился в гнезде, посреди выводка. Птенцы кричат или с голода, то ль с испуга. Окружают нас со сторон всех крысдругие рыла. Не моё же гнездо, человек я! но взыграли инстинкты родительства, нажине достаточнобы. В самую животныеную харю я бросился, заслоняя детёнышей. Клюнул ей глаз, и успев яростный визг услышать, взлетел еле с перебитым крылом. Сверху мне видно было, как подрощеные крысята загрызали птенцов, и опослядний из моих долго тряс наверх ножикками с откусанной головой. Потом пацюки столпились под насестом, как будто люди вытягивая ко мне свои пружинные шеи - как будто с трибуны слушали речь. Одна из крыс была чбыстрычайно, ну чбыстрычайно похожа на пожилую известенкую актрису, играющую роли неплохих старушек. У меня даже помутилось сопознание - так зажелал я скакнуть к ней в объятья и понажине достаточноваться на свою горемычную судьбу.
Что бабу живую желаю. Жопастую; чтобы сзаду ядрёная тыква, которую сбросишь из облака прямо на мирнейший город, а люди содрогнутся кошмаром от данной бомбойной атаки. Сисястую; чтоб впереди спелые дыньки, и делить их на равные толики, обсасывать шкурку, а когда уже кажется все соки истончились, то вдруг опять льётся белосласковый ручей дескатьозива, к коему сам припадаешь и детишкам взахлёб остаётся.
Живую желаю бабу. Пусть холуйски посиживает в моих коленях, и кланяется при всяком намёке на похоть: возьми, миленький - бери, родненький. А подлец мой воспрявший ещё и артачится: плохо, дура, просишь - ниже клонись.
Хочу бабу живую. Уже до чертей необходимоело руками сгонять. Заместо весёлых мыслей от каждого взгляда на родную обитель, от бабочек сусликов, и прглазах зубастых хищников - я в тёмные дразумы погружен, разворотные в абсурдни с засупругними жёнками - я так их ставлю да этак, совершенно даже голыми и до пупа, в ночных сновиденьях и буйных фантазиях дня - забыл о грехе б и о господе, да истощённый падаю, каюсь, в божьи глаза позорно смотрю, зная что он видел всё.
Господь, ты любишь меня?.. прости, что спрашиваю об этом - ведь кажется, ты всему населению земли доказал свою любовь, заслав к нам на землю великого отпрыска в самом явом обличье, и заставив его не отцовским приказом, но душевным благородством превытерпеть все мыслимые муки, доступные бренному телу; значит, ты всерьёз пожелал чтобы люди, обрящие веру, не лишь прожили с надеждой на наилучшее, на райские кущи позже, погибели опосля - а явили бесстыжему мирину неприятный пример милосердной стойкости, яростной отваги - и стали соратниками твоему отпрыску. Но какой из меня соратник, ежели я люблю вытерпеть не могу, верю богу и сей миг ожидаю замены. Потому что для меня одна любовь с верой - это рабство, кабала. Поклонение - холуйство. А по любимому человеку необходимо не лишь истирать в клочья шерсть на коленях, да и в лохмотья кровавую душу. Чисвора любовь, вера не бывает истовой; раб - не продуктищ. И бога необходимо любить, ненавидя; верить в тревоге предательства. Потому что озаряя одну из идей первейшим величием, он должен раднеё предать другие. Вот так Христос, во славу господа обрёкший себя.
Хоть бы взаправду вознестись к небу. И парить, разбросав крылья - а позже нырком опуститься на верхушку дерева. Иль поднять себя ввысь расчудесной силой желания - и камнем, кубарем! ловя взглядом лишь точки да чёртки, ринуться вниз - но волшебно застылев у земли, свалиться в травоку лёгоньким пухом. А мне надоело жить неизменным по примеру скушного мира. Ведь тому неплохо, кто любит работу и упоён практический милой семьёй. Но мне кажется кошмарным хоть какой пустой день. Пацаном я б схватил клюшку - айда на хоккей, на футбол. А на данный момент мне взрослому остаётся влюбиться в свою лишь утомилсяость, да одиночество. Если уж нету другой любви.
Моё чувство соратника давно заболело. Ленью великой. Есть клинокта спихнуть на других людей все морокы цивилизации. Она беспредельна как космос, и на каждого ребёнка взваливает посильную ношу развития, но уже с долькой сердечной горечи. А возрастающую годами тоску позже не развеют убогие вида, позжеу что в жеребцечном счёте радости просит не тела оболочка, но души вечность. Дети малы; я ж имею понятие, что большего от жизни ждать не припрогуливаетсяся…
И хоть у меня чбыстрычайно весёлая натура лица, в ней далеко ещё погибель не смердяти - да лишь скушно драться с сиим вот миром порожней суеты, бунтовать против плакучих ив и дрожащих осинок. Люди возятся на газетных бразумажках, журнальных; как будто хомяки в трёхл.ой банке. Одни размером полнее, со щеками, богаче - другие худы, юрки, и в услугах. Многие из их там за стеклом подыхают, удивлённо всхрипнув, позже завоняв - но не оставив золочёного памятливого тавра в чужом сердечко. Куда делся? а? сосед произнесет злорадно - пошёл к чёрту. А у того собственных дочёрта. Ну, тогда к богу - каяться. Но и бог зол на грешника - поздно тот возлюбил покаяние, раз всласть отдавался земным ствыращиваям. Так что все-таки? просто сгинул в небытиё хомячок, человек - спустил время даром на игорном столе. А ведь мог бы стать гением, познав азарт творчества. Или значительным философом, пусть чуток прикоснувшись ко истине.
Много ближе людей мне зверушки мои, дикие да домашние. Волки, лоси, медведи, лошадёнка в хлеву; а особо две суки азиатской породы. Я уважаю их как недругов. Рычу и пугаю, не надавливалея по рёбрам - но суки верностью мне отвечают, маленькая свора заступников. И чем все-такисточе грызусь я с подонками, тем ласковей они к вожаку - со мной, другими словами. Сёдни днем на крыльцо вышел, к свету белому потянулся выручилибом - да чуточку взвыл от радости, что живу без помех - а собаки разом круг встали, преданно глядя в глаза своим зверским вопросецом. Но у меня пока нету для их ответа серьёзного - сам пусто жиринуюсь, вес набирая. И тишина духовитая около нас.
С недельку как припрогуливалсяи супругья городские, вооркошмарь глупорылыми берданами. Хгостиницы дурни запугать глуповатой силой; ко мне из машинки вылезли на охрястьях свдругих, на маленьких ножикках. Пятеро было их с шофером вместе:- доставай,- дескатьвят,- зверькушек из лесного загона. Мы желайм ожелайться.
- А разрешения, документики есть при вас?- спрашиваю.
- Ну а как!- засмехали горожане в один глас, и предъявили вперёд заморого супругичка, опечаленного незавидной участью. Бесвосзаметный он, в уголке шестым тёрся. Но как сбросил лоснястую хожкраопятьтую куртку с себя, то оказался главным уездным егерем при погонах.
Тут мне вроде придётся в теньке постоять, к сосне притулиться - да взыграла душа пополам с лиходейством. Так вот случается у одинокого человека, когда ему вороги мирно жить помешали.- Скурвился окаянный предатель!!!- свистнул я на три стороны по полям лесам кладбищам - а подонки мои, грызни славные, слету морды оскалили из кустов, и скпоразрезает зубовный разнёсся меж травок как будто волчий. Прогнали мы вместе охотников.
Три дня назад шёл я отрадный, дразумал о ерунде, улыбался. Зажелалось взлететь - переселился нднем во птицу, и махнув крыльями, сел на крепкую крону высоченного тополя. Но по сломанной ветке, по пешеходному мостику прибенадавливали вороны ругаться, что у их от меня небезопасно качаются гнёзда. Тогда я сорвался в самую высь - гордый, белопёрый, отпринципиальный - а оттуда прицелился метко и нагадил. Потом драпанул в сторону лукоморья: на широкийом плёсе перья ополоснуть, смыть грешки во прохладную водицу сероглазой речки. Но у мостков древесных через узенький перепляс встретили меня дробью. И опять охотники. Я им курлыкурлыкурлы, понадеясь, что они в журавлей не стрельнут - а мне изо всех стволов задуплили свирепо бражеребецеры. Ну неплохо, негодяи: продул я форсунки, выбив плаксивые сопли, да глотнул освежающе воздуху. Набираю кошмарную высоту, падаю резко в пике - и у самой земли выхожу на бреющий, жмя смело гашетку и густо поливая шрапнелью фашистскую сволочь. Она вся затряслась руки ввысь; а я так спокойненько ей:- Предъявите!
Гляжу: ухмыляться стали, перемигиваясь. Но я наохраннике: опять ведь начнётся блатная песня - сами мы не здешние, зато знаем губернского голову. Как в воду глядел: круговою порукой скомфорт мне багряные корочки одержимых чинов, в каких бесом прописано золотними буквами. А я же птица, грамоты не знаю - подтверди, мама природа. Ну и погнал их пинками на реку, и сбросил с мостков во гниющие хлобыстья камышовых плавней.
Только вот вчера я не выручил кабанов. Ночью спал позжеу что. В это время пропрогуливалсяи шпионы, стрелки далеко от нашей хаты; их блестели глаза грядущими ожиданьями - ах! сладка клинокта, готовь пыжпатроны. В свещенном месте натоптана к речке кабанья тропа из дубравы, и ежели сбоку залечь во грязь, сильно не чавкая - ух! - то когда с желудей свиньи опиваться пойдут, можно всех потрошить, можно сало крошить кабанов, и подсвинков, и детей. Приготовив обжорное блюдо из клыкатых секачей да маленьких брюхастиков под шоколадным соусом сухих камышовых метёлок.
Двое стрелков залегли на вернейшем прицеле, решив желчевать лишь вепрей со практический передовой полосы - невидимые у воды, в скрадывающих сублеках. Другая парочка притаилась на берегу, в расплюстье большого осокоря - став вместе похожей на 2-ухглавого змея Горыныча. Пятый бандит положил ружьё на моховый пень за 20 шагов, и выслеживал жертву круглыми очками, украденными у заснувшего филина.
Когда в пугающем мраке повисли калоритные парашюты ракетниц, кабаны ломанулись назад. Под жёлтыми куполами захлюпала грязь - из зарослей выскглазал вепрь, слепо раздувая клеймёные пулями дырки ноздрей. Следом на берег метнулись секачи подескатьоже - они грозно ревя съели 1-ый залп оружейный. А около их паникующей массой визгливо валились матки с дитями под вторым и 3-я частьим, четвёртым зарядом свинца. Звёзды на стропах погасли; охотники в плавнях затихли, боясь соглотнуть слюну; уцелевшие свиньи дробили валежник уже далеко в лесу. Когда всё задескатькло, когда наступила мёртвая тишина, пугливые бражеребецеры с жадностью похватали добычу и укрылись во тьме на машинах.
Сколько ж зверькушек на свете осталось? решив посчитать, я выслался последующей ночкой, и перелетая через горы да равнины, леса да моря, сматывал вёрсты в разноцветные клубки. На дне моего грибного лукошка еленадавливали жёлтые из пустыни, зелёные таёжные, а голубые реки раскидали свои длинноватые хвосты по всем щелям. Но мне нужна белая Антарктида. Там, где во льдах затёрты мачты парусных кораблей, где под водой необходимолго замёрзли три больших кита доисткричической науки - правительские живут пингвины. Они походкой и статью похожи на королевских особ, но всю жизнь прогуливаются в одном костюме и работают обычными учителями, обучая грамоте белосласковых медведей. Не зря тех прозывают умками опосля окончания школы.
Я сел на сласкогом торосе; закопался, так что самого не отличить от снеговика. Бинокль прикрыл варежками, и почал считать с первого по десятый класс. А позже записал, не чинясь, всех до 1-го в краопятьтую книгу - подалее от бюрократов да бражеребецеров. Никого не забыл, приговор свой изрёк: сейчас тому, кто тронет пингвинёнка или умку слету высшая мера - Подпись. Точка.-