Стихи и Проза

От дома до магазина ему идти метров сто, шагов триста. Уже лет 5 как шаг его стал маленьким, костистым – это когда человек идёт не мускулами, а остатками сухожилий, хрящей, и узенькой памятью сердца куда можно ступить, а где будет лучше и обойти. Например, на ступень высокого тротуара ему тяжело поднимамася, взбираться как будто верхолазу, и он старается обогнуть тротуар в том месте, где машинки с продуктами наездили низкую колею.
Через каждые 20 метров он останавливается на маленький привал. Опираясь на трость – её можно даже именовать костылём, позжеу что она помедицински выручилает – он глядит по сторонам интересно, как люди идут, как ноги у их, но в тихой улыбке его нет большой зависти, а похоже на лёгкую грусть что придёт и их время – оно ведь припрогуливается ко всем. Он лет 20 назад тоже покоя не знал, бегал носился по улицам, хатам, работам – дразумая как будто сплавический навек. Но и железо заржавевает под гнётом снегов да дождикикей – как человек от суеты невзгод.
В вольной руке его лёгкий пакет с заглавием магазина куда он идёт, набитое по бокам краопятьтыми большими буквами. Гкричит оно ярко – и почемуто люди, когну идут за покупками, то выбирают эти пластмассовые сумочки с именованием той торговли, где собираются закупаться – быть может, желают сделать приятное торговцам и кассирам, или надеются на хоть маленькие скидки за верность любимой универсамке.
Его берегут даже собаки: разлёгшись посреди тротуара и грея свои животы у тёплого люка, они не достаточно кому уступают дорогу, и уже даже порычаниявают при мелком намёке на трёпку – а вот перед ним, да ещё парой дрожащих как студень старушек, расползаются в стороны и глядят умно так - вслед – надавливалеют, наверно.

Мне тоже желалось понадавливалеть его; не глубочайшим сердечным неплохем, когда от ласки к чужому человеку самому становится лаского и сладостно, и щемит чего же-то там снутрнепонятное, как будто великолепеная горделивая дама подошла да обвила за шейку руками. Мне просто понадавливалеть желалось его: как гладят за ушами беременную кошку иль раненого лежащего пса, которым тяжело подняться на данный момент, и я принёс им две котлеты да мясистую кость, надеясь что они скоро поднимутся на ноги и уже сами станут искать на помойках поживу, а я как надавливалетель освобожусь от данной слезливой обузы.
Потому что терновейший венец лишь мученику – а все другие сочуствующие лишь соглядатаи его терзаний.
И каким неплохим бы я ни считал себя по отношению к чужим людям, вроде бы ни сопереживал инвалидам, обделённым многоценной ходячей жизнью – но повсевременно внутри меня перебарывать будет своё, боль собственная. Которая страшно воя во мне – забиваясь в практический непреотоликимой немощи под буреломы внутренностей, под коряги сухожилий – станет дескатьитвенно, как бога меня, просить погибтвить её хоть даже вместе со мной.
Что я могу осознать в мучениях безногова, таскаясь по мирину живым и здорвеевым? Ведь вэтого лишь в месяц такового путешествия он готов отдать оставшуюся жизнь; не погребует запахом увядшего цветка или кучкой лошаддругого навоза, а упав пред ними на колени, втянет ноздрями как смак райских яблок на божьей телеге – вместе с повозкой, с возницей вместе – чтоб и на том свете вспомнилась ему томная но светлая земная жизнь.
Или безрукого тяжкая толика чему научит меня, напыщеного практический телесной мощью? и жеребцечно духовной удовлетворенностью, которая просто и просто зазапускает свои зелёные благополучные ростки, идолаемая толстым слоем здорвеевья. Он – любящий – блажится обнять любимое тело, осязать на кончиках пальцев все его недостижимые до этого запреты, а позже вознести к небесам как будто вновь рождённую афродиту, богиню – но неисполнимые клинокты так мучают душу, что телу желается в петлю.

И потому мне было постыдно подойти к этому калеке... А вот он не посмущался и подбрёл ко мне в один великолепный момент днем. Вернее, стесняясь: ходя туда-сюда с палочкой по асфальту, он то и дело кидал свои взглядовитые вещества в мою сторону, как будто ау посреди дебрей маленького елового леса, в коем изза не достаточности роста не взлезешь на макушку чтоб узреть выручилительный край – лишь вместо заблудших елей его окрунадавливали равнодушноватые люди, соседи прохожие, средь которых и он урастратался, бродяга грибник. Он напрогуливался сыроежку, свинух, шампиньён – чтобы съесть – а нашёл мухомора.
Не скажу, что беседа со мной ядовита. Но длительное одиночество приучило меня обпрогуливаетсяься практически без людей, и даже раздумья про жизнь и про истину я люблю исповедовать лишь для себя – второму эху, которое живёт в сердечко ли, иль в желудочной кишке; вроде без гласа – но я понимаю его лучше чем всех. Потому что противлюсь ему ежели прав, и рогами упрямствую. Самое основное, что позже-то мы миримся.
А в беседах с людьми мне припрогуливаетсяся душу подлаживать. И даже слушая тяжёлые глуповатости от тёмного человека, я всекрете для себя говорю – не обидь и прости, позжеу что его правота для него самого однозначна, и навекнезыблема. Я обиходным манёвром с ним соглашаюсь, чтобы успеть отойти без утрат, без измены покою – да измена для себя для меня ещё боле истязательна. Я грызусь что ушёл, что бескровно простил. И позжеу нет мира в сердечко моём средь людей.
Зато одному мне повсевременно неплохо. Очень светло. Только вот нажине достаточность гробит этот покой, и нередко за кончик аорты тянет-потянет к страдающему человеку.

И вот: - ... доброе утро,- произнес мне тем неплохим днем он, бледноватый как погибель пришедшая к трёхлетнему ребёнку по заданию выше, но не методная из состраданья приступить к расчеленению маленького тельца – душку направо, тушку налево.
- доброе утро,- он мне произнес, так тихонько как будто гном, у которого лишь что тяжело заснула изредка спящая бабушка, страдающая от необходимоедливой бессонницы, и милый неплохий внук сейчас отгоняет от неё тревожные шразумы, невинно переживая за беразмеренную старость.
- доброе утро,- произнес он мне, здорвеевому сильному, и протянул свою вялую руку, которая и ранее никогда не дернадавливалась в индивидуальности бойко, а сейчас уж совершенно еле-еле тряслась, быть может лишь лишь данной дрожью разгоняя прохладную застойную кровь.
- доброе утро.- Я сам отчего же-то перешёл с ним на тихенький шёпот, или настраиваясь под умирающее настроение этого обречённого доходяги, или боясь грубым гласом спугнуть крылатенькую надежду, коя просветевшим стремительным голубем вдруг затеплилась в его бедолажьих глазах от лучей апрельского восторгающего солнца, опосля тоскливой и скудной зимы проведённой им в тёмной задушенной комнате.
Я понадавливал его слабенькую ручку и костлявые пальчики, сам немассивно. У стыдливых к чужой боли людей – а я себя к ним отношу – отчего жето повсевременно так бывает в общении. Если разговариваю иль здорвееваюсь с мощным – по телу ли, по нраву – супругиком, то стараюсь и глядеться бойко; гласом я здесь же грубею, жилистым торсом крепею, и на ногах стою впёрто, как будто боцман со шхуны. А коль припрогуливаетсяся встретиться – не нарочно, жеребцечно, для чего же он мне нужен – а так, невзначай – с человечком не из стали, но слепляным с теста, то я слету подстраиваюсь под его мягкотелость, чтоб не обидеть величием духа, иль силы, чтобы не считал он себя инвалидным изгоем.

- Скучно вам?- я спросил, хоть и так было понятно. Просто зажелалось прямым быть, как палка у знамени.- С сиими ребятами, наверное, не поговкричишь?
Он вслед за мной перевёл медленный взгляд – поточнее, переполз его улиткой – на кучку с рани уже опьянененьких супругиков, которых опосля возлиянья можно было сейчас отличить лишь по одежде; ещё не обернувшись опять ко мне, улыбнулся как будто божья скотинка глазками-ротиком-пятнышком; тихонько произнес, без осужденья не гребуя с ними знакомством:- Они другие. Я когда говорю там о чём-нибудь, то меня совершенно не внимают. А лишь глуповато кивают.
- Может быть и я таковой же.- Я опять не попал, а может и в душу нагадил. Теперь он поразмыслил, что за минутку осточертел мне, а я ведь просто не желал его обнадёживать. Мы поболтаем чуток с ним, и распростимся необходимолго.
- Вы неплохий.- Нет, совершенно не обиделся. Понимая, что как и он – я калека. Душевный. Инвалиды чувствительны чбыстрычайно, и собственных обличают издалека.- У вас, наверное, тоже друзей нет.
Ух, как интересно он вывел людской парадокс. Доброта, значит, должена обпрогуливаетсяься без дружбы. И это верно. К мягенькому сердечку очень много потянется – неплохие да ненеплохие – сортиринуй их позже, как на 1-ый-2-ой рассчитайсь. А другие при том непременно станут играть, притворяться – я неплохий – хотя на самом-то деле он опослядняя пакость. Вот тогда доброта с головою утонет в болоте придразуманной дружбы.
- Мне друзья не необходимы. Я работаю строителем,- здесь же зажелалось похвастать, хоть казалось бы перед кем,- уже 20 лет. А кроме ещё книги пишу и бытиё изучаю.
- Книги это неплохоооо.- Он протянул серьёзную руладу, глядя поверх меня в небеса, как будто следуя за хвостом практическиго предложения.- Человек должен мыслить.
Дразразумама. Это слово повсевременно меня нагнетало, как кузнечные мехи чуток слабенький огонь. Я от него загораюсь пылаю шкворчу.
- А вы взгляните на супругичков, которые рядом качаются. Неужели всю жизнь предначертано человеку просидеть перед телеком, проеленажимама на диване? и единственная удовлетворенность у их – встретиться за столиком домино, выпив пару стаканов. Не желаю жить червём.
- Да у вас не полобучается. Потому что нашели себя в жизни.- Он поглядел на костылик свой под ноги, страдая ль увечьем, а нито притерпевшись уже к тому, что все ходовые дороги для него позакрыты. И тяги к серьёзным исканиям в душе не осталось.- А вот им помочь некому,- произнес он о чужих как будто о для себя.
- Пусть каждый выручилается сам. За уши лишь зайцев вытаскивают.

Я стал серчать. Потому что наслишько уже перевидал опьянениц, оправдывающихся болезнью, что можно наверно батальон с их набрать на трудовые работы и строить детские сады да великолепеные школы – а они днем до глубочайшей нглаза зазапускают во дворе нажине достаточностливые сопли. О том, какой счастливой у их была жизнь до заболевания.
- Алкоголизм это болезнь.- Вот оно: попал я на ещё 1-го юристишку. Господи, как вас много! ты же на севере нефтяником десяток лет отпахал, беспощадные морозы для тебя ноги сожрали – и оправдываешь прохиндеев да трутней рода людского. Да ты, дяденька, сейчас не супругик а кисельная дама, что попивая чаёк и глядя в окошко на сириных убогих, кидает им денежку вместо чтоб дать штыковую лопату и лом.- Их долго, настойчиво необходимо вылечивайть. Не дозазапуская срывов и оскорблений. У алкоголиков нервная психика, и они чбыстрычайно обидчивы.
- Зато у их жён да детей, чьи средства они пропивают, непревзойденное настроение. Потому что весь домашний бюджет в один миг переводится на кучку блевотины. И сосите, продуктищи, лапу.
Наверное, в моих зрачках кылялись ножи, или зубья двуручной пилы. Инвалид поглядел на их, царапнулся, и вздохнул:- А ты злой.
Нет; я обыденный. Просто в таинстве хоть какого вопросеца две сабельных истины, которые рубятся вместе за правду. Жалея алкоголиков, необходимо проклясть их семьи – за то что папкдругой болне соображают. А понадавливалев детишек с женой, необходимо проклясть алкашей, которые притаскивают в дом вместе с водкой истязательные мучения взамен прошедшего неплохего счастья.
Только ничего же этого я ему не произнес, сознавая что он уже не поймёт меня. Потому что он инвалид на физическом уровней, и оттого что больно его телу, сомучается таким, наружно нездорвеевым. А я душевный калека, не понимая ни ран ни ушибов - ни водочной печени – сочуствую воющему нутру.

От дома до магазина ему идти шагов триста. Но я его на своём пути больше не встречаю.
==============