Стихи и Проза

Хромые рассказы из повестей и романов

К утру плач затих. Небо высветлилось солнцем. Тоненького, исхудавшего паренька, Марьдругого соседа, выежели 6 дюжих супругиков. На щеках убитого Лёньки давно высохли предсмертные слёзы, и остались от их лишь белоснежные полосы как ленточки травокенной шапки. Короткие кудри причесали наверх обмывальные бабы, а Ерёма ещё гребешок свой оставил в Лёнькдругих волосах - чтобы он расплёл позже сам тугие колки на затылке.
Олёна созвала дескатьодых девок да стареньких бабок, привечая их на поминальное пение - а в первом ряду шустрящая до этого Полянка смиреннее всех подвывала. За голубые ручьи, за зелёную трень с одуванчиками, и ещё про золотое жнивьё - которое не вызрело, но дойдёт в самый раз к осени. Да про бедного юношу: счастлив он должен быть, уходя от людей в память светлую.
Отец вымел начисто комнатку отпрыска, и все следы из-под веника ему в ноги ссыпал. Если вдруг затоскует сильно, то пусть подышит горечью дома - может, вернётся. Божий отрок ожил ведь, а его Лёнька ничем же не ужаснее. Вон как выстроился детский отряд, приготовившись стукнуть в барабаны. А сзаду самых молодых стоят практически взрослые горнисты, и тянутся на цыпках, чтобы героями глядеться. Такими же как дядя Лёня.
... –дядя- ...Ерёма опёрся на краопятьтым бархатом доски обитые: вспоминал, сгоняя мошек с лица Лёнькина, что никто мальца не звал дядькой - всей детворе он ровесник. Когда к Марье в дом припрогуливался, то садился тихо с Умкой играть. А лишь лишь Олёна пройдёт мимо, он, кажись бы, до макушки краснеет - ну девка и трепала его за чуб: уж чбыстрычайно мужчинышка ласковый. Такого забудешь любить - но драгоценностью поставишь за стекло, идолая.
На погосте дед Пимен произнес за всех супругиков, что рядом стояли: - Спи, Лёня, закрой глазоньки, а я напою для тебя величальную песнь. Ты неплохо ушёл в другой мир - продуктищей не кинул, себя оправдал - к богу плывёшь в белосласковых одеждах, и светлая душа твоя жить поновейшей начинает. А те непоседы, которыеми ты случаем человека обидел - не грехи совершенно. О кровниках собственных совершенно позабудь: порвём мы зачинщиков войны как луговых лопухов и подле оеслицы развесим. А ежели ты, Лёнька, сей миг на расцветающем лугу мнишь о всеобщем прощении, то с скоплениев для тебя не видать чёрных душ, позжеу как ты сейчас незапятнанный малыш. Прости уж нас за мщенье разумысленное, которое будет без корысти, хоть и проклято господом. Земля для тебя пухом, отпрыскок, небо благодатной аминью.-
Мужики гигантскую могилу вырыли, края обили. После длительных дождикикей земля напиталась водой, глинистое дно сокрылось по щиколотку - копачи вбили чурбаки, досок постлали. Из города на похороны подъехал генерал, но завалящий, идентичений на позднего галчонка – голубий, сопливый. Такие по деревенским погостам ездят. С ним ещё пухленький газетчик был, агитатор славы. Когда военный бросил горсть рыжей грязищи на краопятьтую холстину гроба, то серая стылая тень метнулась к нему и столкнула вниз, а 10-ки рук стали забрасывать очопытного старикашку - он плакал и кричал: зазапускай! зарывайте вместе, понадавливалуйста! - Пока одна милосердная душа опомнилась: - постойте! Нельзя его с Лёнькой! - полуживого генерала выращиваянули да бросили под ноги. Священник Михаил увёл его от греха...
=========================================================

...Видел я ночкой Олёну. Будто - не уходи! - прокляла она, ползая на пороге у моих ног. А или война, или просто разлука - но баба цеплялась за мои колени рыжими волосьями перевивов, распустив их неводом от гкричизонта до самых деревенских окраин. Потом, колдунья, схватила за шейку тисками рук - и тычет! тычет меня носом в белоснежные сиськи, от которых младёной пахнет, обсохшим Умкдругим дескатьоком.
Я в сердцах обернулся назад: а у дверей большой залы, в комфортном полумраке осеннего терема, под тихим эхом стенных ходиков - мальчуган мой стоит. Слова он наперекор не произнес - лишь из глаз его горестным ручьём истекала душа неплохая, размывалась по полу около моих сапогов.
Прошу отпрыска - скажи наопослядок - а у него дескатьчание на цепочке шейной распято: пыхтит оно довольно, ухмыляется нашей разлуке. – скажи, гад!! – ору, чтобы глас мальчуганий услышать в ответ, чтоб оболгал он меня непрощаемой ненавистью - уйти будет легче. А здесь на нас в Олёнкдругой утробе захныкал ребёнок, безморокный вопльун: мы все к нему, да стукнулись лбами - аж бульбы памятные выскглазали в синяках, болью хохочем.
Из-за этого сна я пробудился на полу, свалившись с кровати. Открываю глаза - а необходимо мною смеётся Умка, и нагло лает Санёк, виляя хвостом. Они уже разумытые, собраные в школу. Пару раз широкийо зевнув, я проводил их за ворота.
Через полсотки лет и мы с Олёной будем подшучивать над своими на данный моментшними мороками - не мысля о возвороте прошедших мгновений с тем чтобы поправить совершённые ошибки. Наш опыт сладок: вместе со всей кутерьмой, что прожили, и ещё много раз проживём. Потому что родились мы поздно, через 10-ки лет опосля зачатия. Но нам подфартило - другие так и остаются в зародышах, оглядовитые веществавая значительный мир из заспиртованного окошка кунсткамеры.
===========================================================

До утра кровавый Ерёма метался по спящему посёлку, в запятанных норах укрываясь от вариантных людей. Ко вторым пепотухалам он затих около церкви, пригрелся под крыльцом. Сбежавший из неволи отец Михаил, и на помощь ему дядька Офима, заволокли Еремея в приход, с головою накрыли старенькой рогожей - как будто кучку старенького хлама. Здесь его и нашели милицейские охранники, рьяной массой ввалившись во храм по доносу. Дергачом отбивался от их расхристанный Мишка поп, железными скребуками дескатьотил по спинам Офима; но силы неравными были. Избитого, смиренного беднягу заперли до суда в каземате...
А Янко выжил; и истязательной силой приполз на полусогнутых ко знакомому двору куда ране бегал за самогонкой, к бабке Ульяне. Шоркал калиткой долго; пока не закричала старуха, стоя у окна - геть отсюда! - и ещё высунулась, как будто угадывала кто это хулиганит по соседским дворам. - Я здесь! я!! - закричал Янко, прося место в тепле у печи, милостыню зля. - Чужого не впущу! - взомутилась Ульянка; стала бегать по комнатушкам, визгливо помдругая прошедшее спокойствие, в каком нет места дуракам. - Хорошо жили без вас, навязались на голову нашу.
- выручили, милая... - простонал Янка, стягивая ладонями распоротый живот, что с ним волокся неживо.
А бабка всё его переспрашивала - кто да кто: не впустить грех большой, и вороги за это убьют, придучи с ружьями злыми - вот она плакала, хитрила, как будто обманываясь перед богом ли, Янкой.
Но он свалился около её забора, и пёс пугливый всё никак не мог задескатьчать - а вдруг да соседи выглянут, позжеу впустила супругика древняя баба. – Яночка, миленький, ты уж вечерком потише уйди.
Потом он еленадавливал в её белой кровати, на любимых пуховиках; в абсурду порывался на бой - и Ульянка пела над ним успокоторыетельно: - Живи, родной, пока не оздорвеевеешь. Старуха я - авось не убьют, а убьют - так не надавливалко, старуха я, - повторяла она, оглаживая русые Янкины волосья...
Утром ранешным капитан Круглов утомилсяо оклемался в своём кабинете; встал, чуток откатив кресло. Прошёл к двери закрыть замки – один, другой, да ещё цепь собачью повесил на ручку. Дрожа от нетерпения открыл сейф, шприц достал и маленький пакетик.
Потом Май посиживал, откинувшись на мягенькую подушечку, и слагал стихи про свет да разум в практический душе.
К полудню в его кабинет пособлаколись гости. Он впустил их.
- Вы так светло улыбаетесь, людейин капитан. - Рафаиль припритормознул на пороге, в 1-ый раз увидев весну в сердечко железного человека.
Май вшкураулся ввысь, пристав на цыпочки, и очертил руками большой круг. В него захватил сушу, океан небо; сел на экваторе, а ладошки приложил к полюсам. - Мир великолепен: незапятнанный голубий, тёплый зелёный, чёрный бездонный. Я оглядел его вчера, я знаю.
Он вновь заплясал с глобусом, выплёскивая из него на пол озёра, и землю на светлый ковёр.
Рафаиль поглядел назад и усмехнулся невесело: - Капитан нам на данный момент не ассистент. - А отец Михаил осуждающе покачал головой.
Май улетел в небеса, вымок на облаках, до дыр обтёр брюки, по радуге катаясь. В сейфе кабинета прятался злой дев, и Круглов подписал с ним договор. Человек сплавический оплавился в огне страстей, горячий дымок поднимался над въедливой трухой окалины...
Ульяна привела к для себя в дом бабу Стракошу с корздругой снеобходимобий. - Занемогла, - объяснила соседям. А пока ведунья готовила на плите своё варево, Ульянка рапроизнеса болезному супругику опослядние сельские анонсы. - Судить будут душегуба, - повеселилась она.
=========================================================

- Расскажи мне сказку.
- На ночь? Хорошо, расскажу.- Он уже необходимоел мне своим неукладываньем: очень много рук и ног его разрушениеились по маленькой кровати, все они мешали ему заснуть – елозили, ворочались, пузо чесали. Если б он хоть задремал, хоть чуточку в сон, то они бы уже не разбудили его; калоритные калкричитные видения затягивают хоть какого человека похлеще болотных чертей.
Ах вы, мои бесеняточки - подуне достаточнось мне - ну на данный момент я для тебя расскажу, покажу даже лица пройдох - и скорчил гримасу.
- Ты что?- малыш подтянул одеяло к носу, намеряясь спрятаться, как как будто от ночных призраков можно укрыться таковой не достаточностью.- Трениринуюсь. Не бойся.- Я протянул к нему обыденную людскую руку, а погладил шершавой ладонью с длинноватыми когтями.
- А я не боюсь. Только ты почему-либо на данный момент другой.
- Да просто задразумался,- я, улыбаясь, уже спрятал свой сероватый хвост за спдругой; с головой опустился в сказку. Она бурлила во мне, переливаясь через край, и я приоткрыл крышку, чтобы горячий обжигающий пар обволок комнату загадочным тразуманом, в каком кто зло и огоренно, кто с улыбкой - проплывали фигуры людей, со зверьками, с вещами - уходя приходя не прощаясь - и у их было общее: древние платьица, распады мамый стекали с их тел вместе с кровью, здесь же киннадавливалы, сабли и шпаги - это убийцы, прошептал мне малыш, обхватив горько мою шейку - но во мне уже пробудились затаённые садистские склонности, и я не надавливалея вылил всю сказку на него, хоть сам обжигаясь в объятиях.- айяйяйяй,- заверещал он неприятным гласком слегка придавленного башмаком, но чбыстрычайно испуганного сиим гнома, он с мясушком выгразумусул на моей пижаме три пуговицы, вцепившись в меня как заморская мортышка, попавшая на северный полюс.- ойёйёй,- закричал я, чувствуя его припадочные щипки да укусы, и почему-либо в этот момент мне всерьёз зажелалось душить его до рыдающей боли, чтоб сам он ощутил, какие мучения людям приносит. Ведь жил я расслабленно додо этого в раздумьях, в равнодушноватой медлительной лени, мне совершенно не желалось бенажимама, помогать, а тем более воевать с кем-или. Как говкричится: долой друзей, долой подруг - я сам для себя неплохий друг. И так было. И было б повсевременно, даже допогибели. Если б не он - маленький выродок. Ведь взрослый дух - это не детский дух. Когда они желают играть и беситься, нас тянет к телеку или к рюмке. У поколений различные развисцеления. Я всё это до мозга костей понимаю, а глуповатый мальчонка не желает осознать. Да, я состарился: но не могу же я вечно носиться по дому в зелёных соплях с голой жопой. Теперь мне понятны муки семейных садистов, которые увечат собственных не достаточнолетих детей. Терпением терпением терпением наполни господь мою доверху чашу. Аминь.
========================================================

Я шёл быстро, нарошно грякая сапогами по асфальту, чтобы распугать всех невидимых тварей, и сжимая в кулаке маленький перглазанный ножик, ещё днём найденный на дороге. Гроза настигала меня: она хлопала поначалу детскими новейшегодними едалками, от которых ни грома, ни дескатьний – а так, развлеченье; но позже забабахали петарды, как как будто небеса мне грозились – стоять не двигаться - а я больше усккричил шаги, и казалось что уже самые дескатьнии выбиваются спод моих сапогов, рикошетя свеченьем на небе. В чёрных кустах на обглазане заверещал как малыш перепуганный заяц, прибитый ударом к земле; а когда он незначительно отошёл от контузии и распрямил свои тряпошные уши, то бросился ползком к моим смелым и бодрым ногам - все животные ищут выручиленья у мощного. Тут я воспрял потухающим духом, подбросил в сердечную топку дровец, и укрыл бедного зайчишку за пазухой. А за ним прибенадавливала лиса, рыжие рвя на для себя волоса - выручилисохрани, дескать, я для тебя пригожусь: и полезла в рюкзак, где я сало хранил, от себя хоронил, чтоб на чёрный денёк. Следом волк с обезумевшей пастью - слюни хлещут, что бешеный. В общем, всех я собрал под себя, как защитник природы; а дескатьнии хлещут то справа, то слева. То прямо над мной норовя. Мне страшно, и боязно вупогибель: вздескатьился поначалу – пощади - а опосля вспомнил, какой на для себя целый мир я несу. И полегчело разом. Что я – уж не я. А святой богатырь, которому дядька с небес всю силу свою воспослал, чтобы землю хранить, от врагов берегить. И громы-дескатьнии с кошмаром всем - это мелкое так, испытание.
=======================================================

Почему-то все мне дескатьвят, что необходимо попроще жить, а просто просто. Не завлекаясь мысльми и творениями, чтоб не забивать свою голову вселенской ерундой. Вот есть жизнь, в которую я родился, и для того чтобы в ней означить для себя неприкбазенное место, необходимо всерьёз подстраиваться под окружающих людей, не шутя и без смеха. Ведь ежели я буду жить не таким как все, то кто же из этих всех зажелайт видеть меня рядом с собой, кто зажелайт дружить и любить? Может, конкретно потому меня носит с рюкзаком в одиночку по глухим переулкам. Поэтому я и меняю так нередко работу, чужа к неплохим людям в любом колективе, хоть в самом сплочённом.
Большинству людей вокруг нужна стабильность - в жизни и в работе, в общении и любви. Они приемлют перемены, но лишь ежели те приведут их к улучшению благостояния, к радостям и развисцелениям. А потому что заблаговременно непонятно, чем закончатся все эти реформы общества и сопознания, то людне желаят вытерпеть и мобучаться ради великого - будь даже кратенько. Они так долго жили в коммунистическом недоедании и демократической ноткискиваете, что непринципиально какая видимость потребительной стабильности приводит их в состояние сытого довольства. И те фавкричиты общества, называющие себя маргиналами, которые зовут людей оторваться от сладкой кормушки, ничем же не различаются от других, в сонной истоме хрюкающих у корыта. Ведь и богатеи бизнеса, и светские звёзды, и громкогласые политикне методен уже ототважиться от практический развращающей роскоши и искусительной славы. Нет этогодня в люде того, кто мог бы повести к высшим идеалам - все слабы ну изнесупруги.
Сильными могут быть лишь одиночки. Кто привык во всём на себя считаться, не ждёт особенного подспорья из тылов, забитых под завязку полевыми кухнями с рисовой кашей. Но одиночки на самом деле нрава живут в основном для себя, многостью не страдая от жёсткого практическиго эгоизма - и совершенно не намеряются вести за собой в светлое будущее коллективы и люды. Они сильны своими волевыми натурами, но безнесут ответственность в деяниях: им что сморкнуться - положить под ноги бунту сотку человеческих трупов. Мёртвых. Ведь кто не жил с людьми, не чаял их радости и беды - не сможет осознать нутро другого человека. Живого.
=========================================================

- Я бы с наслаждением от тебя переселился,- говорю утомлённо ему, подгрызая несъедобный колпак шариковой ручки.
- А куда?- он вылупил глазки, не понимая чем помешал.
- В другую квартирину.- Вздохнул я оттого, что другой у меня нет. И выгнать его уже постыдно: страшно даже - на улице волки.
- А у тебя ещё есть квартира?- он глядел на меня как бездомный скиталец на злую собаку: что ей необходимо, всё здесь - конура, и ошейник, и миска.
- Нету, мальчуган.- Ты свободу мою прикарвлекил: нянчись с тобой до доски гробовой - хотя вслух я ему не произнес, боясь удерёт от обиды.
- А ты меня не любишь?- он смотрел бирюзово, как будто я бросил тысячи людей за порогом, которых любил и любили они.
- Люблю. Но понимаешь…- Ты всё же осознать должен: мне хватает сумятицы буден, рассветов закатов людей, я от нажине достаточности принял тебя в свою жизнь - но сейчас ты гремишь в ней как бубен. А она ведь не твоя.
- А хочешь, мы поиграем с тобой в тишину?- он давно уже крутил пуговицу на рубахе и довертелся: пуговка вырвалась с ниткой.- Вот,- протянул её мне, позжеу что спрятать сейчас было некуда, а то бы жеребцешно.
Я засмехал: трепетным видом своим он стал похож на незадачливого бедокура, который желал сделать приятное - и вот опять вляпался.
- Чего у тебя пуговицы повсевременно рвутся? ты наверное нервный.
- Не знаю,- от моего смеха и его оттянуло: он как будто пораздавался, расплылся - тот сжатый комочек, и губки полезли к ушам от улыбки.- Когда в школе меня отвечать вызывают, то я их кручу, вспоминаю.
Тяжело и муторно говкричить с человеком, а в индивидуальности с человечком, который виноват в придразуманной вине, не осознает в какой и за что - а оттого трусливо смущается, льстит, лебезит даже. Мальчишка ведь не был таким больно взрослым, не умел подстраиваться к чужому паршивому настроению, а со мной наобучался.
- Может быть, в зоопарк сходим?
- Ооооо! Давай.
В саванне лев. Он не совершенно уже жёлтый, как его великолепено демонстриркомфорт в телеке, подвлекивая колером неживого цвета - он сейчас прелый как будилиства в осеннюю пору, а когда в его владениях начнутся затяжные дождики, то весь львиный прайд вместе с детёнышами – а в индивидуальности дети, позжеу что они повсевременно бегают где ни попадя - итак вот все они станут грязно карими.
- Какие же они забавные и добренькие котята.
- Руку из клетки вытащи.
А здесь мортышки. Шимпанза практически чёрная, и лишь 5-ая точка, которую она мне нагло показывает смеясь иль заигрывая, краопятьтого броского оттенка - как будто наждачкой натёрта. Гкричилла нам ничего же не показывает: она громко стучит для себя в грудь кулаками, вызывая наверно на бой, и по тому, как вокруг неё сгрудились нервные зеваки, чувствуется напряжение битвы - на данный момент, лишь дайте подалее уйти.
- Куда мы с тобой убегаем?
-Это не убёг а плановое отступление.
К розовому слону. Почему он розовый, не знает даже дескатьоденький служитель, который рядом убирает какашки звереккей. Но слон чбыстрычайно симпатично оттеняется оранжевой стенкой практический большой конуры и её же жёлтой крышей. Видно, что бойкие потешные маляры получили от начальства большой заказ, а позже ещё и мандюлей за перевыполнение плана. Но слона в обратно перекрашивать не стали, позжеу что – вопервых - от аромата краски он впадал в африканскую спячку - а вовторых - его смешливый для гиганта вид завлекал в зоопарк всё больше гостей.
- Ты для чего же слоника пальцем скоблишь?
- А может он оттерётся.
Не может. Его уже жираф с длинноватой шеей вылизывал шершавым языком, перекинувшись по-соседски через забор. Бесполезно, ни 1-го нет сероватого пятнышка. Зато у самого жирафа много бурых пятен на солнечной шкуре - он был бы похож на ходячую берёзу, зазапускающую ноги корехи то там то сям, но его малая головка совершенно не попрогуливается на её пышную крону. А вообще-то жираф чбыстрычайно доброжелательный.
- Куда ты полез, шмакодявка?
- Сейчас я скачусь с его шеи!
Оохранникно. Хорошо что не в пасть крокодилу. Тот рот свой зелёный раззявил, который питается всякими жертвами. И нет никакого с ним сладу - крокодил не подчиняется даже принцу льву, он на животныеные собранья не прогуливается, и при каждом серьезном выговоре необходимолго ложится на самое дно. Попробуй достань.
- Я поймаю его на большого червьа!
- Оставь хоть сандалики.
Ничего же, бегемот повсевременно выручит. Эту толстую кожу дублёную никому не полобучается прогрызть. На ней зацепиться не за что – со всех сторон кругл бегемотик, и хоть с виду он нежен да ласков, так что кажется можно пинками в болото загнать: но злопямятен чбыстрычайно толстяк - оскорблений чужих не прощая, затопчет.
- Какой неуклюжий топтун!
- От тебя лишь мокрое место остается.
========================================================

Мы этогодня с ребятами монтировали оборудование на личном пивном заводике. И вот стоя на 10метровой высоте, на купольной крыше одной из больших бочек, глядя в небо бледное апрельское, я поразмыслил: а для кого и для чего же работаю? Есть ещё ведь на свете великолепеный труд не лишь заради заработка, но в усладу практический ненасытной душе, которая уже не просто подачливо просит, а грозно просит от ленивого тела важных свершений - а то доведу тебя, дескать, до бесцелья, и с тобою прикончу себя. В самом деле: ну что за геройство напоить пивом двкричик, иль город, а то и весь мир? У пьющего супругика через год вырастет пузо, через три года покажется тяжёлая одышка и отворотительные толстые ноги, а вскорости следом вылезут рожки на лбу, подаренные до этого любимой женой, которая и сама ранее боготвкричила жена - но не супругеидентиченую опьянень.
А всё я ведь подлец. Виноват, маюсь каюсь. В молодости мне бы и в голову не пришло ккричить себя за такие грехи, которые дойдут до моей души через тысячи ответвлений - но я знаю что на каждой ветке как воробьи, на судьбу нахохлившись, посиживают алкаши - а в корнях сам я устроился, пёс сатаны. И грызу свою надавливалкую кость, обмишурясь в земном назначеньи.
Когда я стану дряблым, до того что уже не повеселит меня и голубое благостное небо, то выйдя на улицу пойду куда глаза глядят шаркая стоптанными ботинками, не позжеу шаркать буду что ослаб телом чбыстрычайно, а оттого как я над душой всю жизнь измывался, и она мне сейчас ненеплохем своим платит, надавливалким насилием. Возрадуйся - прошепчу я для себя - а изнутри тот старенькый пёс мой ощерится, вяло отрыжкой зевнув. Задескатьись - попрошу я себя - но он лапой во мне отмахнётся, вэтого лишь надеясь на скорую сонную погибель. И проходя рядом станут улыбаться друг другу неплохие люди, а взглянув на меня отведут глаза, чтоб не портил я им скорбеющей паихидой расчудесный денёк.
Но ежели будут на данный момент в моей на данный моментшней жизни серьёзные благотворные делишки, пусть даже грош подать нищему а лучше мильён на дитячий приют, то воспоминания об их согреют в старости моё хнеплохое сердечко. И не синь-грозы небесного суда стращают меня жестокими проклятьями ада - я страшусь лишь практический ненависти к для себя, негасимой вендеты кошмарной.