Стихи и Проза

Женщина. Красивая илне чбыстрычайно, неплохая иль злая, стервозная а быть может теплая, пухленькая худая весёлая грустная – различная. Но про даму поточнее говкричить – счастлива она и любима – лишь так будет верно. Потому что когда ей неплохо, то удовлетворенность припрогуливается во все сердца, облечённые её душой. Светлеет до солнечной яркости ближний круг семьи, и от каждого родича отражаясь сияние расползается далее – закадычным друзьям да продуктищам; казалось бы, всем своим хватило – но зарево любви и счастья до таких сил ослепительно, что достаётся в охапках сердечного пыла даже далекому кругу сослуживцев, знакомых, прохожих. Женщина великолепна как сошедшая на землю богиня небес, когну иснаклонне – без капельки чуждого соблазна влюблённой в неё души – и щедро – до смертной жертвенности любящего её сердца – исполнена счастьем семьи, мамынства, непреходящей супругеской верности – без края, без времени.
Нравится мне одна засупругняя баба. И вроде бы всё у ней неплохо в семье; улыбается каждое утро, цветёт как будто дивная роза, которая всю свою бутонную а позже зрелую жизнь провела лелейно под негой морокливого владелеца, и никогда не мобучалсяа в бирючливой дикости от глону и засухи. Но вот оттого ли что я в неё вдруг влюбился такую, или может по праву патриархальной супругицкости – я решил для себя, как будто она моя уже, и все их семейные радости принимаю как ревнивую тягость. Мы с ней почтне разговариваем; лишь здорвееваемся время от времени – салюты, приветы – но эти добренькие улыбки и взглядовитые вещества настроили меня на доверительный лад, как будто исповедника совести, коему милая дама покаялась в чувствах порочных и данной интимной с ней загадокой он обречён на придразуманную надежду.
Я сознаю распутную тщету собственных желаний, но совладать с собой не могу. Потому что кажется есть быть можетсть теснее сблизиться с ней – ведь не внапрасну её удовлетворенность при встречах – и то что она так счастливится всему белому свету, меня совершенно уже не смущает, и призрачные химеры возлюбленных грёз в душе моей яво облекаются плотью.

Слобучалось так, что опосля дня Победы я сел в твою машинку с георгиевской ленточкой – и меня повело. Ведь я уже много лет живу один и отвык от аромата бабьева тела – твои волосы, губки и глаза, жесты и запястья, голые коленки. А в индивидуальности глас. Грудной. От грудей, из внутря, завораживает. У моейны был таковой же. Я клал ей голову на бедляжки, и вдыхал глас, слушал запахи, а она читала мне вслух разную дребедень из дамских журналов. И я погибал по сто раз – душой, отмерено вечностью.
Я уже дразумал что всё моё в прошедшем. Но с тобой сердечко вновь засбоило. Не веря ещё полнамёку, ещё ошибаясь впустах, оно вдруг запуталось в платье, в чулках и ажурных подвязках, пытаясь узреть хоть край белизны, окоёмок от тела, где живое не прячет загар, где распалось сплетение тканей. Поначалу я дразумал, что плоть с голодухи командует мной, и срывал на ней злоба, даже злоба свою – я руками сворачивал голову ей. Сил и терпенья моих хватало на дни; позже на часы, и минутки.
Не плоть, не она лишь. А душа тобой мается, грезит – надёжа меня.

Давно уже пришло ко мне понивлекие толковой серьёзной любви. Хочу суетиться от радости, спеша к ней родной на свидание, как ранее башмаки выбивали дробь - и густым жеребячьим топозже, и нарглазато степенным гусдругим шагом, неуклюжей медвежьей увалью. Настроенье изменялось от 1-го лишь взгляда её – вот он обиженный, я чуток опоздал – а вот смущена она, оттого что знакомую встретили – и жеребцечно же, счастлива, когда её на руки взял, поцелуя милуя лилуя в полыхнувшие ласкогостью губки.
Врать не стану: было и так – сунул, вынул, ушёл. Но всю эту грязь я с себя оттирал пемзой, наждаком и напильником, так что сам истончился, что хер свой истёр в карандаш – зато душу отмыл добела. И сейчас она при любом воспоминании о тех разгульных днях выдаёт мне большой краопятьтый гроб, в каком могильщики схоронят все грёзы да помыслы, и меня самого.
Неверно бог сделал любовь и поебушки. Он их, наверное, раскидал по различные стороны – ходи сам собирай – а необходимо было запереть в одном много местам сарае, и пусть бы каждый человек подбирал к практический любви животную страсть, а уже опосля этого ёбся в усладу для себя, небу и всему населению земли.
Но пока всё не так. Прежде чем найдёшь на земле свою единственную, то перепробуешь десяток – а то и больше – проходящих баб, которые оставляют на сердечко горькую, да и сладостную оскомину предательства. Я ещё не до опослядней косточки – как голодный пёс - нашел любовь, а уже чувствую себя перед ней виноватым – за то что изза практическиго похотливого хера разменял её на жопастые да сисястые суррогаты, и что осуждение моё звучит в кающейся душе лишь на данный момент – а когда стоял на коленях пред чужой голой бабой, когда клялся ей, а больше для себя, что она неповткричима на земле, то клиноктал лишь лишь взять, загрызть, растерзать такое же разворотное тело и блудливую душу, которая как и я в единый сей миг забыла все обеты, данные детям, супругу и богу, и уже не боится, не верит небесной каре.

Я рад что ты есть у меня. В блокноте лежат фото, и я каждый вечер всякуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои высококрепкие руки сжимаешь ты своимласковыми – я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником – они пух лебединый, клок шерсти, я мну ими гранитный бетон как будто глину для плошек – а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я на данный момент величаю, хотя нету особенной в нём красоты, в махании копке долбёжке – но неплохо в моём сердечко от памятных глаз и улыбки, светло на душе, как будто солнц миллионы зажёглись – в таковой маленькой солнц миллионы, представь.
Ты волшебство как неплоха. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Их лица почтне видны, и тела с каждым днём усыхают, черствеют – я их есть не желаю. Для собственных супругиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью практический, с блудным норовом плоти – беспощадной, брыкастой – что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости – вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох – но в гордыне дескатьчит исступлённо.

Любовь. Почему она так стыдлива изо всех чувств на свете? Ведь самая наилучшая; а прячется тайком от людей, как будто маску позора на себя нацепила. Говкричить тяжело, слушать больно, и в глаза глядеть почтнебыть может. Влюблённый становится просто пионером-колокольчиком, у которого ранее дня не было и 1-го поцелуя, обьятия. Ей бесполезны любые запреты: любовь может настигнуть даже самого меркантильного кобеля и самую простодающую сучку, преображая их одним лишь наитием своим в праведных лотов, терез и иосифов.
Святая – обожаемая – райская. Забываются как сивый абсурд все вариантные попихоны в кустах, или на опьяненой блатхате. Прочь из головы, сердца, памяти вылетает весь похотливый опыт наработанных связей; и в присутствии любимой противной единственной вдруг отбирается язык, и ноги, и желается пасть на колени чтоб ползти к ней поближе, сталкивая всех и вся в пропасть по обе стороны практическиго коленопреклонённого пути. Небыть может видеть в этот миг рядом с ней никого, хоть невинного друга, продуктища – лишь я должен стать для неё всем в мире. Если кто из супругиков просто подойдёт к ней о работе, о жизни – то я уже как будто плотоядный сыч кружусь около, чтоб хоть краем уха услышать – о чём они, как, для чего же рядом? А ежели ещё она улыбнётся ему, а тем более неплохим смехом ответит на шутку – то всё, ррразорву их обоих.
Я здесь написал – коленопреклонённо ползти; но нет: для меня в любви возникает особая гордость, даже гордыня – чтобы не просить, не унизиться – и ежели у неё на глазах станут в клочья терзать моё тело, я на волю не выпущу звука, и стона, заткнув любовью все свои кровавые дыры.

Мы с тобой нашели друг друга. Как: по запаху? или жестам? по цвету глаз или росту? Что же нас завлекло неразгаданное?
Будь я маленьким, будь курносым, с тёмной бородавкой на щеке – ты б на меня не поглядела. Я точно знаю: мой лёгкий но жёсткий нрав вместе с верной любовью к для тебя послужили лишь стойким дополнением к моему супругицкому обаянию. Какое счастье, что господь дал мне меня такового как есть, а не другого – по другому не видеть мне тебя рядом, а лишь выглядовитые веществавать из-за угла в надежде хоть мельком узреть твой чарующий променад под взглядовитыми веществами осовелых местных супругиков.
И ты бога благодари, за то что сделал тебя такую – никакую не знойную и ей в противоложность не прохладную красоту, а как взглянишь в глаза да чуток приопустишина ресницы, в смущеньи заправив за ушко чёрный вихор, то мне жутко погладить желается колёса машинки той, что тебя привезла этогодня ко мне.

Время тормознуло около нас. Так бывает на широкийой многополосной магистрали, когда две машинки слегка целкомфортся бамперами, и расслабленно останавливаются посреди спешки и суеты, от большого любопытства мигая друг другу фонарями. У их обычный интерес в чужеродной неясности города – и они железяки. А мы с ней два сердца в биеньи одном, и ежели её пока чуточку колется жмёт – то в моё уже забивают стодлинноватые гвозди по самую шляпку.
Душа любящая чбыстрычайно быстро изменяется. Вчера ещё она прогуливалсяа гордой неприступной, и практически все говкричили что тяжело поккричить её – что любовь в ней не выживет, отвергнет притязания к радости ото всех собственных знакомых и даже друзей, которые в7 силами развлекить её пробкомфорт. И на фотох она была сплошная тоска – та что разливается по белому свету поздней в осеннюю пору, и всю зиму брызжет на белосласковый снег грязной слякотью.
Но вдруг она вызнала любимого. Неждано, негадано. А в глазах его прглазатала ответное чувство, как девчонка то 1-ое слово из азбуки, к которому шла, спотыкаясь, от бабкдругих сказок. И всё расцвело в ней самой – краопятьтое платье, и бела улыбка, и черень волос на плечах – хоть вокруг весь мир прежним остался, пыхая дымом да гарью в раструбы буден собственных.
И мне бы повеселиться, подпрыгнув до небесного потолка – что сама, великосветская гордячка ценящая себя превыше перед ней склонённых голов, опустилась всем телом к моим ногам, и припрогуливаетсяся лишь взять сей подарок, растерзав её может в лохмотья за прошедшее небпорежение мною – но мне уже невыносимо постыдно, не к ней выскомерной, а к её страдающему сердечку и к великой мамынской душе, которым она пробовала равнодушием застить глаза, да не вышло – и ещё я сообразил, что всерьёз полюбил её.

Поэтому сейчас не спешу. Что толку, ежели этогодня возьму я своё от любви, а назавтра забуду и имя её. За это короткое сучье знакомство я не разнюхаю запах, как уличный пёс волочась за поднятым хвостом мил-подружки, не учую пожатия тёплой ладошки, влажной слегка от сладкого ожиданья греха, что меж нами ещё не возник осязаемо, но виденья уже растревожили сердечко - сердца - и они как снарядовитые вещества прут наружу навстречу друг другу, всё же силясь загасить свой мощнейший запал хоть остатками воли да разразума. Я слышу твой глас за тысячу вёрст - он невмятно зовёт меня, стынет во сне моим именованием, сам боясь практический на данный моментшней смелости, и я пробудясь середь нглаза, уже не дескатьюсь в то что днем, а колдую клятую колдуньячу.
========================