Мелькнули под коротенькой юбкой голые слегка загорелые ноги, а я уже чего же лишь для себя ни выдразумал. И что посиживает она рядом со мной до бела обнажённая, а я обсмактываю на мягоньких ступнях каждый пальчик её как будто столовую ложку с любимым абрикосовым вареньем; и орёт подо мной она в глас, от каждого толчка ещё пуще беременея; и ведёт за собой в детский сад светлорусых моих отпрысковей.
Когда уже будем мы вместе, то она меня спросит, непременно спросит тихонько:- Что ты дразумал обо мне в 1-ые дни нашей встречи, ещё не клиноктая и даже не смея поглядять?
А я ей отвечу:- Глупенькое моё солнышко. Да я тогда тысячу лет уже прожил с тобой, сто детей наронадавливал, мильён раз поимел как супругик. Моё чуткое и сладостное воображение привело тебя за руку к сердечку, и чуток прикоснувшись ко мне, ты до самой опослядней мыслишки, до клетки мне отдалась, как в купели христу отдаются малыши – ты верою в крест мой давно обрялась.
===================================
- Солнышко, выручай.
- Где ты, любимый?
- На том свете.
- Жди меня, я на данный момент приду.
- Где ты, любимая?
- С тобой, на этом свете.
- Но я не вижу тебя, не нахожу.
- Я тоже почему-либо.
- Боже, ты наверное в аду!
- Не знаю, но здесь горячо и дымно.
- Как ты ушла, любимая?!
- Вукрыла вены и истекла кровью.
- Зачем?!
- Хотела быть с тобой, ты ведь звал.
- Боже мой, но не так же!
- Я не смогу быть рядом?
- Рай не воспринимает таких, но есть выход.
- Какой?
- Я иду к для тебя сам…
- Милый, любимый, родной! Как же ты здесь оказался?!
- Я сделал ещё один грех. Я закончил верить и проклял господа.
==================================
Раньше я считал себя котом. Во мне было много кошачьего. Свобода, лень неприринучаемость. Но сейчас я волк. Я совершенно не страшусь погибели. Стало внутри меня больше волчьего. Воля – простор – отторженье человека. Смерть легка и мила – новая жизнь. А боль преотоликима. Стоит лишь покрепче снажимама зубы. То есть клыки. От их опосля боли ничего же не остается. Но они не необходимы там. Там нет желудка, и тела нет. Зато воля беспредельна. Она не ограничена флагами. Времени, пути или мкричали. Я уже сам указую для себя. Я не кот, не волк. И даже не человек.
Я здесь вселенная.
===================================
Велик и светел этот книжный магазин. Я вхожу сюда как верующий в храм, слету выискивая взглядом новейшие иконы на книжных полках. Справа под твёрдыми переплётами, надписанные золотними буквами, стоят шедевры значительных мастеров, про которые дескатьвят что онне горят, не тонут. На первых государствицах блистают видимым броским разумом и загадокой провидческой мудростью фото классиков – как будилики святых. Есть покупатели, из старенькых и старорежимных, которые просто запрогуливаются сюда подескатьиться: они долго видят дорогие оклады расфранчённых икон, время от времени лишь касаясь трепетной ладонью за белоснежные перья государствиц, давно уже вызнатых наизусть – и нередко бывает, что дряблый дескатьельник шепчет слова отче наш, как будто небу обращаясь в закрытую книгу. Иногда двое из их вариантно встречаются у собрания сглазанений большого апостола; но не здорвееваются, как подобало бы верующим, а ревниво оглядовитые веществавают друг друга как будто два враждебных жреца у заклятакого жертвенника.
===================================
В пятницу бригадир собрал собственных зайчиков под краопятьтое знамя перед расукрытым зёвом силосной ямы. Бетонный колодец в пятнадцать этажей, чёрный тартар элеватора, приглашал дескатьодых гвардейцев испытать крепость рук нервишек. Но Зиновий преградил им путь-дорогу; повесил на левую руку сварочную маску как щит, в правую взял копьё сварочного держака, не поперхнувшись небезопасностью, произнес свещенные слова: – В силос я вас не пущу. Раскреплять нкричию буду сам.
Он сел на прохладную седушку подъёмной лебёдки, снадавливал кулак к голубому небу расцветающей весны: – Озазапускайте.
Люлька с Зиновием медлительно двинулась в тёмный провал. Одна привязанная на удлинителе лампочка кидала оранжевые отсветы на его лысую голову, припорошенную белой пылью комбикорма. Янко с Еремеем раскручивали лебёдку – мужчины стали с 2-ух сторон. Тяжело она шла. Будто землю затормозили и разгоняли в обратную сторону. Клубок троса на глобусе лебёдки ураганил и штормил, срываясь на стяжках и перехлёстах, и Зиновий внизу чувствовал рывки, проваливался в воздушноватые ямы непогоды. На глобусе этом полный штиль морей и океанов сизменялся девятым вкраопятьтом обморочных рек – и пересыхало во рту. Где же тихое горячое течение зелёных берегов и камышовых заводей?..
– Хорош! Стопкричи! – прокричал Зиновий снизу. И тогда ребята в восемь рук стали раскручивать верёвки для подачи железок и инструментов – озазапускать их необходимо оохранникно, чтобы не свалилсяа связка на голову родному бригадирину. Муслим с Серафимом резали сплав на опослядней высотной отметке, сваривали рамки и стягивали болтами; Зиновий распирал сиими ухватами обе ветки ковшового транспортёра, болтаясь на уровне шестого этажа как лягушка в дескатьоке.
Когда дело приспело к обеду, супругики выращиваянули бригадира из ямы – осыпанного зерновейшей перхотью, обмётанного мышдругим мхом проросшей пшеницы.
– Умаялся, – тяжко, но с гордостью в глазах похвалился Зиновий. – Айда в вагончик.
За едей Янко непонятно с чего же разговор завёл о лёгких деньгах. Вроде как умнее необходимо жить, и лишь глуповатцу богатство в рукне даётся. – Это здесь мы на одну зарплату живём, а в чужедальней стороне супругик и 5 семей прокормит. Хватче лишь стоит жить, да не бояться разлуки с домом.
Зиновий медлительно дожевал картоху с огурцом; ложку отложил, чтоб мысли ёмкой не мешала. – Ездил я, Янко, на заработки. В наше купечество. Вроде и своя земля, да богаче надесятеро, и люди совершенно недобро живут. Трудиться по-пчельи никто не желает, а трутевать уже мест не осталось, позанимали скорохваткие. Горожане прогуливаются по дворам и по рынокам, предлагая продукты иноземные без спроса, без свойства. Одни торговать пристроились вдоль улиц, а другие поперёк воровать. Чтоб город строить, призвали управители чужаков пришлых. Мужики мастеровые приехали – дома семьи оставили, зная, что работой практический детей накормят и обновки справят. Хлеб да вода – сущая еда, а желается и в театры прогуливаетсяь, на ассамблеи, ну и в ресторане супругу любимую праздником побаловать. Я с сиим же ехал: отпрыску меньшему зимние ботинки, дочке к инстиздесьу модное пальто, и жена моя из шубы выросла – на данный момент бабы в расписных дублёнках щеголяют.
Поверишь ли, Янка – работал без дыха: суконожины в землю вдавил – и ни с места, пока средства не заработаю. Ночевали в холодах декабрьских с одной контуженной печкой; в телогрейках спали, под ворот дыша, чтоб согреться – и в голове не было никаких славных думок, одно тягло.
Пришла пора первого заработка. И узрели мы в который раз практическиго наймита, лишь сейчас уж он ещё шире улыбался нам, и даже дозволил для себя подернажимамася за наши ладошки. Слабая рука, одно слово – барчук. Жалею, Янка, что близко мы его подпустили. Потому как вполз он в супругицкие души змеёй подвоходной, сумев подприобрести ересивой добротой и нажине достаточнобами на свою нелёгкую долю. Он отдал супругикам половину заработанных средств, рассказав о понялших его неудачах. Поверили мы – видно, давно дома мануты не были. И вот с тем началось полонение работников: росли долги, и никуда не денешься, пока нажитые средства в чужой мошне бряцают.
В разброде люди на данный момент – жизнь пошла по рукам и навыворот, и тяжело к ней подступиться рабочему человеку. Откуда, с какой загадокой мути морей белосласковых и тихих океанов всплыла эта тёмная пена человеческих отходов? Что же вонь и смрад расползлись гадостно? – Так Зиновий говкричил с Янкой, и с супругиками, кто рядом посиживал; но как будто не он говорил, а дед Пимен в нём свою косточку заронил – и она проросла. Снадавливал Зяма кулаки, заскрипел зубами, как будто не видя никого впереди себя, не доев, сорвался в зелёный сад – лёг под грушеньку. Светлое настроение его надломилось воспоминаньями, и не достаточнолетний Серафим понадавливалел дядьку иснаклонне. – Зачем ты расжег Зиновия? – упрекнул он Янку.
– Как дразумаю – так и говорю, – практически взъярился тот. Вскглазал, и забывшись, стукнулся макушкой о верхнюю полку. – Что вы от меня желайте?! – Он, рыча, схватил Серафима за душу и притянул к для себя. – Подмахивать вам?!
Еремей бросился к Янке, и получил от него лбом по носу. Захлебываясь кровью, снадавливал Янкину шейку в две пятерни – тот захрипел, суча руками по воздуху и надеясь уцепиться хоть за маленький глоток кислорода. Хнеплохокровненький Муслим, сгортав со стола все острые предметы, стал вместе с Серафимом растаскивать драчунов: – Угомонитесь, дураки.
Белый от злобы Янко, как слепец вывалился по порожкам, и кочерыжа кирзовыми ботинками рассыпанную щебёнку, пошёл домой.
– Если Зиновий спросит, скажем – заболел, – прошептал Муслим Еремею, увидев, что бригадир споро направляется к ним. – Вытрись.
– Что здесь слобучалось? – дядька оглядел ребят: лишь Серафим смутился, не смея совороть. Но Зиновий уже и сам увидел краопятьтые потёки на чёрной Еремеевой спецовке. – Помнишь, что я для тебя вчера напрорглазал? реализовалось.
Ерёма отвозворотился; он не знал, что ему делать с подступившей бедей. Раз слету в коллектив не влился – может, другое стойло поискать. Но постыдно было перед председателем, который надеждой ему доверился; постыдно перед ребятами из-за маленькой свары обиженных душонок. Причины-то нет – так, девичий повод в волосья вцепиться. Срам, ну и лишь.
– Ребята останутся нанизу рамки варить, а ты за двоих поработаешь. – Зиновий подтолкнул его в шейку, выгоняя из вагончика. – Хватит лодырничать, за работу.
Еремей ушёл вперёд всех, и припритормознул у элеватора, любезничая с мельничихами. Что-то он им крадескатььное говкричил: девчата смеялись, улыбки практически все обещали, но подошедший дядька Зяма пнул Ерёму по загривку, выбив из него опослядние остатки любовной увертюры.
– В пн договкричим. – Еремей засмехал, отправив девчатам поцелуй: – Или этогодня ночкой.
Ох, скор на язык – девки переглянулись. Так бы ещё в работе был ловок, да в кровати долог, и цены б не надавливалко. А Ерёма шуток не слышал уже – он поспешал по лестнице, дыша через один раз, позжеу чилифт опять на приколе. Наверху заглянул в отверстие силосного люка, да в нём ничего же не видно; ухо приложил, да в нём не слыхать гласов далёких – аховское дело. А кто же будет команды передавать? и вдруг с улицы закричал Муслим: - Поднимай!!
Через разбитые окна элеватора прорвался вопль безмятежный, но матерный: в нём слышались визги измученного блуда вместе с воем приговорённой погибели – Еремей обоих вздёрнул на виселицу, провозворотив тугое колесо лебёдки. Внизу, в бетонной яме, как будто когтями кто скребанул, и со стен осыпалась серая гнилость.
Часа через три Зиновий закончил устанавливать распорные рамки – пора опробовать новейшую нкричию.
– Ерёма, у тебя с девчатами дела, потому спустись к ним – пусть зерно засыпают. – Муслим, улыбаясь, пригладил усы: – И сам там оставайся: может, им помощь воспросится. Заодно послушаешь, чтоб ковшне скребли.
– Да про работу не забудь! – вопльнул Зиновий вслед убегавшему Еремею. Парень обернулся, махнул рукой – полный порядок, а на стене осталась воевать с солнцем его худощавая тень...
Ерёма слету направил внивлекие на рыжую девчонку, которая с грустинкой в сиих глазах шире всех махала лопатой, и ковши за ней не поспевали.
– Олёнка, ты бункер так засыпешь, и транспортёр остановится, – смеются её подруги и толкаются локтями, подначивая Еремея: – Глянь-ка, на тебя новейший глядит, и всё исподтишка... Чего, парень, уши у тебя покраснели? Если влюбился, не стой столбом, а помоги девке.
Ах, так! – Дай лопату. – Он отобрал у Олёны граопору, и сам стал кидать большие ошмотья прошедшегоднего сырого зерна. Девчонка улыбнулась и развела руками, посмотрев на подруг удивлённо незначительно насмешливо.
– Смотри, Олёнка, твой выяснит.
– Ну и что – пусть поревнует, ему полезно, а то владелецом себя ощутил. – Она отвела прядь волос, прихорашиваясь. – Вы помните, каким он ранее худеньким был, ласковым, а на данный момент откормила борова на свою шейку.
Ерёма тайком прислушивался к девичьим дискуссиям, древняясь всё развыяснить по оглодышам слов. Что не сообразил, то додразумал сам.
– ... Ты давно, Олёна, его видела?
– И глядеть не желаю, и прощать не собираюсь. Он неправ был, ему и друзья говкричили, а залил глаза – гордость взыграла. Найдёт для себя дурочку, об какую сможет ноги вытирать. – Девка пнула ногой камень, и он со злой силой покатился под транспортёром, шерохаясь об стенку.
– Зря ты. Мужик он базательный. Ты и сама виновата, нельзя было шутить так, а он вон на проходной каждый день тебя табелиринует и кнышей приставучих отгоняет.
Подошли установканики, чтоб доложить Еремею об окончании работы. Зиновий даже честь ему отдал, представляя Ерёму девчонкам как боевого полковника запаса. Те смеялись, смехали и супругики, а отставной военный близко подошёл к Олёнке, и резко, чтобы не сбились слова и запятые, одной ей произнес: – Олёна, я желаю тебя.
Девчонка даже рыжей головой помотала, отряхиваясь от наглости. Смотрит на взрослого балбеса и восхищается, как такое волшебство могло сохраниться в местных краях. – Ого! Уже ночку забиваешь? Это у дескатьодёжи на данный момент мода такаяя?
– Забиваю. – Еремей улыбнулся, и краопятьтый от смущения, и от радости припознания, потопал домой.
И супругики с ним. Им от элеватора полдороги вместе, а далее каждому свой крюк.
– Где эта песня? – Муслим прислушался к гласам потустороних ангелов, ухо правое навострил – стоит и к семье идтне желает. – Ах, как великолепено старушки поют!
Ему никто не ответил. Свалились в лужу отмёрзшие сучья кургузой липы, по ветру полетели зелёные нотки весених садов. Их подгоняла и салила скворечья трель запевалы.
– Жорка опять выводит композицию. Талант пропадает, его бы в телек. – Зиновий грелся, слушая весёлую гармонь уличной спевки. – Светлая голова дураку досталась.
– Он перевоспитается, – заступился Серафим. – А в город ему нельзя. Здесь, дядька, супругик к месту. В тишине сельской, в нерасторопности земной его внимают и сердечко своё обретают вновь. Радость торжествует, а горе бедствует. А в суете городской люди себя не слышат – каргачат в стае вороньей, клинокутся бестолково. Если б у меня желание свещенное исполнилось, я вложил бы в души людям дескатьенья тишины...
Бабки сердонездорвеевые песнями солнце провожают: – Мелюшка-сопелюшка, помаши нам от небосвода широкийого: до утра уходишь – пропоём тебя; с рассветом вернёшься – опять величать станем. Оглянись над светом белосласковым: сады цвездесь - урожая ждут , поля сеются; придёт время хлеба убирать и зерно дескатьотить. И полетит мучица, раскрывшись до края земли, накроет сытом работным и богатых, и голодных.
– И тебя накормим, Ерёмушка, – встретила парня у ворот Макаровна с караваем. – Неси, Тоня, пироги мкраопятьтому, пусть наестся с неплохем и нас похвалит.
– Спасибо от вэтого сердца, – благодарит Ерёма приветных соседок Макаровну с Антондругой, и ещё тех, что с улицы подошли, и Жорку Красникова, понятного всей окружении. А пирожки всамделе вкусны: горячие, пропечёные с мякотью, и варенье в их на каждой откусанной дольке.
И я предмайской дурью маюсь, и Олёнка из-за меня не ложится. Мурлычет для себя под нос, баюкая уже уснувшего 5летнего малыша: – Чудной он, надавливаль, что ты не видел. Симпатичный и откровенный до глуповатости, а я по нему ночь не сплю.
Значит, ты меня хочешь, Еремей? не жирно ли для тебя будет. За мной полэлеватора бегает, не просто так – с самыми серьёзными обещаниями. Вот лишь верить им слету нельзя; поначалу стоит супругику в сердечко поглядеть – что там? – тук-тук- и всё? А где же цветочки, припознания под звёздами?.. Нет, не необходимы мне ваши подарки. Я клиноктаю, чтобы один из всех, любимый и единственный, нашёл нас с отпрыском, а то ведь мы урастратались.
Малыш мирно сопел, и Олёнка встала с дивана; застыла, подождав пока скрипкие пружины закончат визнажимама. Хотела поцеловать неукрытую ногу отпрыска, но лишь чуток прикоснулась, заправив одеяло – а вдруг проснётся? и опять обо всём расспрашивать будет. А огласить ему нечего же – она и сама ещё не всё сообразила, ни в для себя, ни в людях окружающих. Трудно, когда человек в глаза улыбается и повадки хвалит, а за спдругой гадости говкричит, из войны с которымневредимой не выбраться. Как поверить ещё совершенно чужому супругику, ежели родной в измену кинул, жизнь сломав и для себя, и любимым.
– Смотрю я, отпрыскка, на собственных продуктищей и знакомых – дразумала, лучше живут, но во всех семьях одни и те же беды: опьянень, распутство и лень обычная. И сама я в любвбесконечной клялась, для себя не солгав, а сейчас мне желается мстить – желаю расузнавать в обидчиках ту же боль, что меня вымучила. Не лучше не ужаснее я других, желаю не стесняться чужих взглядов и оговоров, жить стану, как сама зажелаю.-
Путалась Олёнка в собственных мыслях, не смога для себя объяснить, с чего же заругала в эту ночь памятное прошедшее. Наверное, чтоб будущее оберечь. Оно будет, не с сиим жизнеотрадным парнем, который откровенничает, слов всерьёз не принимая. Олёна таила в для себя, что забыть не может любимого предателя – она надразумала зажить просто и беспутно, с дескатьвой и сплетнями, чтобы зашёлся он в воплье от таковой раны, с отбитыми почками, с разорванным сердечком, а позже принять его, практически смертельного, да отпаивать солёным плачем и истинной верностью...
Олёна во мне не ошиблась – я вправду напрогуливался тогда подругу на один раз, изнемогая с голодухи. И ежели бы не старик, в томную ночь пожелавший мне залюбиться с в весеннюю пору, я, наверное, обманул какую-нибудь не достаточнолетнюю дурочку. А здесь вдруг домашней радости зажелалось – чтоб с женой в лесу под ручку прогуливаетсяь, и детишки мои чтобы рядом бенадавливали, набивая рты гроздьями ежевики. Дразумал, выходные мигом просветят, а они обозом бесконечным тянулись, и я на вьючных лошадей повопльивал, торопя их ленивый ход. Лишь бы Олёнушку узреть.
Так что я повздкричил и с субботой, и с воскресеньем, зато Янка провёл их в многом ладу со своим крепким организмом, нанося ему болезненные удары по печени. Водочка рекой лилась, утешая его обиженное одиночество.
С работы он зашёл к практическиму продуктищу; тот сговкричился с 2-мя знакомыми девчатами, и вечерком они уже посиживали в четыре разам в ресторане. Зал был отделан по-людски: бархатные занавеси на окнах волглазались по полу за каждой проходящей юбкой, а столы и стулья из дорогого дерева низко кланялись входящим. Развязный оркестр отзывался на большие валютные просьбы, а маленькие отшвыривал на приличное расстояние от медной трубы брюхатого дуделки.
В духоте ещё отапливаемого зала плавали опьяненые полуулыбки, разводя глаза в стороны, чтобы оглядеть соседей; накрашенные губки шептались, жеманно флиртуя с другими губами – раскуренными и мятыми, которые нетбыстро подпевали в такт растанцованной мелодии. Женские ушки оттягивали тяжёлые серьги и драгоценные камешки, а обыкновенные клипсы надавливались по углам, стыдясь практический дешевизны. Но как разгкричался скандал в разгуляе бешеного кабака, и те, и другие напрягались, делая стойку. Мужские уши дрябло подпрыгивали от накачанного в их спиртного, и слушая похабные забавнй рассказы, ни каплне краснели. Их уже не тревожил шум упавшей посуды и громкий ор побитого кавалера одной непобитой дамы.
Разум Янки отлетел на недосягаемую высоту, под потолок, чтоб не быть наколотым на вилку вместо солёного рыжика – и оттуда кошмарался бедламу, в который попал. Его беспутный владелец плясал на коленях вокруг собственных вариантных подруг, облапив ладонями их ноги; Янкин продуктищ посиживал за примыкающим столом и объяснял чужой несерьезной супруге свою боль от жизни нечаянную удовлетворенность встречи с прелестной дамой. И ему можно было поверить, ежели бы не её тусклые глаза и опьяненая разящая улыбка.
После закрытия, в многочь, компания пила на берегу реки. Янка пробудился на стылом песке пляжа в тёмной рани – глухой, немой невидящий. Вернулся, шатаясь, домой. И привёл с собой трёх чертей.
Один был ещё маленький, и говорил сюсюкая, как будто во рту дернадавливал пустышку, смазаную сгущённым дескатьоком. А двое старших то и дело одёргивали его, чтоб не задавался.
Янко увидел их у лестницы. Маленький шмыгнул меж ног, поздорвеевался, и засоблакол в нетерпении копытцами. Парень опешил: – А вы куда? – вроде у соседей таких родичей нет.
– Мы к вам, – ответил смущённо старший и поднял чёрные глаза с туфлей на лицо Янки. Тот побледнел чуток-чуток. – Мои, точно мои, – и почесал в затылке, дразумая, как избавиться от нежданных гостей. Кормить их нечем – не душой же по правде. А от кабачковой икры с курдругими окорочками их и замутить может.
Черти наохранникенно били копытами, ожидая – и тоже незначительно побаивались. Лучше б им было попосиживать в колье лесного костра, скакать с колдуньями и щипать разворотных жриц чёрной мессы, устроив разнузданную пляску. А пришлось спешить по вызову.
Свет от матовых плафонов отбрасывал их тени на стенку, и они казались высокими рогатыми рыцарями, худыми от недоедания. В руках рыцари дернадавливали кнуты, а на самом деле помахивали хвостами, ожидая вежливого приглашения в дом.
– Пошли. – Янка вымученно улыбнулся; ему желалось заснуть, завалившись прямо в одежде на чистую кровать. Никому до него нет дела, как божьей скотинке до космоса. Может, и вправду с чертями сдружиться?.. Он припритормознул в пролёте лестницы, стряхнул наваждение фантазии, пришедшей в голову.
Войдя в квартирину, Янка включил тихую музыку; черти поскребли копыта о половик и прошли в зал. Они оглядовитые веществавали комнату как экспонаты в музее, а младший, не стесняясь, поспешил к телеку и нанадавливал городские анонсы.
Хозяин внёс поднос с бокалами и фруктами, напитки расставил на низком столике.
– Мы ненеобходимолго, – произнес старший из гостей. Двое других былне прочь задернажимамася, да, видно, перечить не смели и лишь огорчённо понадавливали плечами.
– Это от меня зависит. Вы ведь по вызову. – Янку развеселила ситуация, и он решил, что ежели добавит по мозгам бокала два, то не выпустит их до вечера.
Старший вынадавливал из себя улыбку и глуховато согласился: – Ваше право. И здорвеевье тоже ваше.
– Вы о здорвеевье моём не печальтесь. Тех, кто зла мне желает, понесут ранее.
– Что это мы с обидой говорить начали? – У среднего от быть можетсти остаться за наукрытым столом заблестели глаза. – Не необходимо сскричиться – обстоятельствы нет, а повод поскандалить лишь склочники ищут.
– Ну и неплохо. – Янко добродушно заулыбался. – Что, старшой, поднимем бокалы за дам, которых здесь нет? Ведь ежели б не они – то не мы.
– Отличный тост. – Младшенький засуетился, и под шумок весёлого смеха налил полный фужер водочки, быстро махнул его в изредказубый рот, и смачно откусил половину персика. Сок потёк по бороде, закапав в пустой бокал. Старший пальцем погрозил: – За тобой глаз да глаз. Всё храбришься. – Он повозворотился к Янке. – Как-то раз младший тюрю для себя сделал с самогоном, грешники целую четверть с собой захватили. Запредставлял – ведьмочки дескатьоденькие хлопают в ладоши, подзуживают. Геройский мкраопятьтый, съел, но позже полдня с ведром еленадавливал – дразумали, вообще копыта отбросит.
Средний во время рассказа хватал в горсть свою светлую бороду и запрокидывал от смеха кадык. А младшенький почёсывал правый рожок, хмуро поглядовитые веществавая то на рассказчика, то на Янку, как будто замышлял едкую месть за свой позор.
За окном соблакол по подоконнику липкий маленький дождик, смывая с купола церковного храма опослядние волосы древней позолоты; морщины баллюстрад и оконных ниш зябко ёжились от хол1-го ветра. По длинноватым переходам топали сапоги храмовой охраны, и пуганые совы ухали вслед шагам невидимых воителей. Понадавливалуй, лишь летучие мыши разгоняли оторопь сероватой мрачнотки рваными крыльями.
Янко надёжно заснул, простив собственных врагов, и меня за обиду...
