Автор: юрий соткиков
Я слыл неплохим человеком и сам собой доволен был, пока в один великолепный момент не заглянул в своё нутро так глубоко, как мне дозволил жёлтый свет ночного фонаря и храбрость, какую пестовал в для себя я много лет. Что ж оказалось? – что всё притворство и игра, а все мои неплохие черты сильны на людях, когда они вокруг меня гремят фанфонарями да славят; а в одиночестве я слаб, когда мне не для кого быть отпринципиальным благородным честным – терзающая мука в том, чтобы вот так в один момент осознать свою постыдливую низость, ведь всё сейчас выпрогуливается, как будто живу я не за тем, чтоб жить, а чтобы лишь впечатлять других людей практический обманчивой личностью и слушать восхваленья. Моё нутро грызёт к достойным людям....
Зависть. У неё много цветов. Полутонов. Стержневая зависть тверда как гранит и похожа на комель столетнего дуба, на котором виснут отяжелевшие ветки. В базе её лежит жадность к деньгам, позжеу что конкретно они обеспечивают зримое превосходство над другим человеком, кое не надо никому объяснять – благополучие богатства видно у самого комля, где золотистые корехи распустили червоную вязь.
А далее по веткам посиживают - спесь, подражанье, униженность.
Спесь как зависть. Я попробую разобраться с ней. Вот к примеру, живу я чбыстрычайно богатый человек. И у меня всё есть из вещёй, из удобствоа да прглазах услуг. Сознавая это, чбыстрычайно желается быть достойным, или хотя бы соответствовать всему благополучию, что под ноги мне свалилсяо как манна небесная. Но для этого нужда иметь нрав и манеры высокор1-го людейина, который мощен не лишь по геронтологии практическиго родового древа, да и имеет к сему величественные свойства души – суть великодушие, милосердие, совесть, отвагу и практически все прглазае.
А у меня их нет. Что тогда делать? Да просто задрать высоко свой длинненький нос, чтобы не говорить с честными проницательными людьми, которые могут меня в один момент раскусить. А взазапускать в свой ближний круг лишь лишь идентичених для себя лицемерных спесивцев.
Подражание. С ним проще. Допустим, сосед мой в два раза в три раза впятеро богаче меня. И он строит на своём широкийом участке большой дом на три этажа с 2-мя гаражами. Мне завидно? Конечно. Но деньги мои подкачали, хотя я не ноткискивайй, а даже превыше соседих соседей.
Тогда я тоже начинаю стройку такового же домика – с камином, фонтаном – лишь гораздо меньше. Это чбыстрычайно похоже на игру в куколки: когда мама заводит семью, хозяйство, детей – а дочка её под рукой здесь же устраивает кукольную жизнь в своём маленьком размере. И ежели со стороны кажется что эта жизнь неживая игрушечная – то для играющего в неё она самая настоящая. Кирпичный гаражик с бутовой отделкой, чёрная сияниеучая машина, и вьющийся дымок из трубы – неплохо – но ежели с другой стороны заведётся ещё больше сосед, великан, то придётся достраивать домик, отделывать опять гаражик и машинку поменять на другую, поблёстче.
А какая же из себя униженность? тоже завистливая. Если одному человеку – сильному духом – бог дал талант и великую судьбу, то непременно найдётся другой – духом слабенький – который возклиноктает стать при нём лакеем, кабальником несвободы. Он поразмыслит так: всё это величие мне недоступно, позжеу что бог меня им обделил, и даже не стоит пробовать, понимая низменность практический серости, а значит необходимо приблизиться к известеному облечённому человеку и греться в лучах, или хоть отсветах самых маленьких лучиков его славы. Такие холопы унисупруги с самого юношества, позжеу что уже тогда они начинают верить лишь в чёрную свою фатразуму, злой рок – даже не предполагая, что каждый человек должен найти в жизни своё предназначенье, и сам для себя его выбирает, дорогу моща или в хляби увязнув. Ведь это конкретно фатальные мысли гнездесь человека, и делают его слабеньким рабом – хотя по физической мощи он может казаться силачом великаном. А хилый немощнейший карлик, но с гордыми свершительными мысльми, не вдруг – а терпением, трудом и верой – становится творцом земного мира. Потому что он ничего же не боится, в нём нет подлой....
Трусости. А что же все-таки это такое? – кошмар боли и погибели. Но быть может, её не созданийует на свете – незапятанной трусости. К ней ведь нередко подмешивается боязнь за р1-го человека, или небезопасение не соответствовать практическиму практическиму я, которое пестовалось внутри 10-ками лет, иль ещё ужаснее – что погибель абсолютна и никакое моё сопознание, даже мкрасная частица его, больше не будет жить во вселенной времени и места.
Мне не страшна боль, и погибель: но в какой-или рьяной драке я чбыстрычайно боюсь уйти наповсевременно, оставив на растерзание тварям безмозглым любимую даму или дитя. Мне не кошмарны как для себя стыды или срамы, позжеу что я уже уважаю себя пред собою и богом – но что ежели вдруг одно мелкое унижение от задиристого сляпенького человечка разрушит всю мою сотворённую гору, неприступную гору тяжело придразуманного величия – так есть, дескатьвят, укрытая точка, кирпичик, который вынув из пирамиды можно свалить грандиозность хеопса.
И ещё я безумно страшусь недоделать, незавершить – то что предназначено было вселенской судьбой и моим личным желанием. Ведь тогда от всей отличноватой и истязательной жизни моей лишь остается пшик – пустота и забвение, блекантильный....
Ужас. Истоки его проиидентичендения – откуда они в человеке. Почему я у себя на работе по высоко лежащей опоре хожу с опаской, даже ежели она ширдругой в полметра, а на земле могу свободно пройти метров сто по узенькому рельсу, ни разу не соскользнув? Отчего же в воде плавать с отсукрытыми глазами намного спокойнее, чем закрыв их? Однажды у меня из-под носа смыло очки, и я на поверхности взахлёб барахтался, не понимая где верх или низ, где берег, и уже всерьёз готовился идти ко дну. В другой раз из полыньи выручилал собаку и ничего же не боялся, хотя лёд опосля оттепели стал крошевом – но когда пришёл домой и представил, как бьюсь головой снизу ввысь не методен вынырнуть, то затрясся ужаснее чем тот пёс около горячей батареи. Почему одно лишь ожидание кошмара оказывается много страшнее грозящей небезопасности, которой может не быть. Как нервишки предупреждают о подступающей боли, так фантазия рисует в голове все лики быть можетй погибели, а сердечко озывается на это дрожью, душевным трепетом. Костёр чуток занялся, но глазастый звонарь уже стукнул в набат, боясь опоздать на помощь мобучалсяьцу. А я в этот огонь бросаюсь без раздумий, ежели в нём для меня чбыстрычайно принципиальное, вечное, и никаких понятий подвига или трусости в этот миг не созданийует – а лишь когда обрушится крыша, я буду еленажимама в этом адовом выпекалле под чертячьими опорами, воя взахлёб на себя от боли непоправимости: - почему?! почему!?! почему? – ведь так жизненно солнечно отрадно начинался этот опослядний ненавидимый день.
Ужас повсевременно припрогуливается до смертельной небезопасности или опосля неё. Вот вдалеке затрубили боевые рожищи и залязгали лезва клинокей. Их вэтого лишь 5 сотен, ну и те из калек; а пугливому кажется – тьма – которую рисует воображенье ему, и ежели рядом нет храбреца, методного гаркнуть – ура! – то практический немассивной дрожью кошмар удесятеряют продуктищи. После боя кошмар за горло берёт уже от того, что я мог не сдернажимамася, не сдюжить, и еленадавливал бы на земле наверх небу со вспоротними потрохами, а стервятники сладко склёвывали мою иссякшую жизнь. Оттого что мне не хватило....
Отваги и храбрости. Возьмусь поначалу за вторую. Мне кажется, что храбрость больше похожа на браваду, чем на вправдуе равнодушие к физической боли, и тем более к погибели практический. У их даже изначалье слова практически идентиченое, бравурное – хррр, бррр. В храбрости чбыстрычайно много от позёрства какого-или залихватского балагура перед румяными девками или перед такими же разухабистыми дружками. И базейшей храбрости нередко является не героизм, а дурость. Вместо того чтобы обойтврага с тыла, урастратав может излишний час, но сохранив жизнь – храбрец прёт на врага напрямик, ощерив злобные клыки, а следом за ним, боясь оказаться в пугливых рядах, поднимаются с тоской и его продуктищи, здесь же под киннадавливальным огнём теряя бесценные жизни, и души.
А вот отвага вправду справедлива совестлива сердечна. Она припрогуливается, когда больше не на что надеяться. И базейшей её является стыд, позор пред собой – позжеу что всё в для себя я воспитывал, пестовал тысячи лет от самых давих предовьев, и на данный момент в этот миг моё истинное нутро должено проявиться во мне. И совершенно непринципиально – есть рядом люди иль нет, глядят на меня или в сторону – но я сам всё равно буду знать ежели струшу, я никак не смогу себя одурачить позжеу что всё в для себя чувствую, и даже нагадив от испуга в брюки я должен накрыть эту гранату собой, принять своим сердечком пулю чужую – шагнуть, сознавая погибель, в эту преисподнюю кошмара и уже не возворотиться из вечности в бренность судьбы. И подспорьем мне станет....
Гордыня. Я нередко дразумаю о ней, позжеу что меня упрекают как такового-сякого, гордеца. Когда она из добродетели преобразуется в смертный грех, и бывает ли она вообще добродетельна?
Дразумаю, что бывает. Вот представьте: столпились вокруг враги с ножами да топорами, а я один практически голый свой срам прикрываю. А они орут – пощады проси! ноги целуй нам! – что вы сделаете, что я сделаю. Я умру – чуствую так. Просто не смогу по другому; ведь подчиниться животному в самом для себя всё равно что сесть срать на людной площади, и суметь до конца это сделать, и ещё подтереться. Хоть в нутре своём можно тысячу раз опозкричиться и дойти до максимразума скотства, но не дай бог ежели наружу слезой просглазатся хоть капля стыда.
А творцам? им тем боле гордыня нужна. Разве можно ставить для себя цель быть 3-я частьим-четвёртым на творческом поприще, пусть даже вторым? Нет; лишь наилучшим, единственным, которого не было ране на свете и больше господь не создаст. Поэзия живопись музыка стоят на твердыне гордыни и кирпичи из неё подпирают их сбоку.
Да что долго говорить – без гордыни б не было иисуса. Так, пришёл супругичок бы, произнес пару слов, и исчез в небытьё – как до него пропадали. Но он верой в своё божество на дыбки поднял мир человеческий, он людям произнес что не насекомые твари они – а значительные чада господни. Всех повёл за собой; один – мириады.
Смертным грехом гордыня становится, сопротивляясь не порокам соблазна – трусости перед врагом или завидкам чужому таланту – а добродетелям в моей душе. Например, ежели необходимо простить человека из большой любви, иль даже из маленькой дружбы к нему – и она вдруг артачится, срываясь с поводка огоренно зло – не прощу! позжеу что я лучше, пусть ползут на коленях! – вот тогда до этого доблестная гордыня преобразуется в сучье страдание для меня и для близких людей. Мелкая обида, глуповатая ссора, могут привести к смертной разлуке с любовью, без которой остается лишь махать крылышками как мотылёк, безмозглый однодневок.
Или взять гордыню верующих людей. Ведь практически все, в том числе и церковные иерархи возносят первенство практический религии над другими. Одни дескатьвят – мы православные, а им другие в ответ – нет мы правоверные. И непринципиально какая большая группировка подсчитывает процентное отношение собственных и чужих в государствах, городах да посёлках. Воевать чили собрались вместе? Не дай бог – тогда уж лучше слету ягразумусый катапурсис, чтоб самим долго не ждать и надавливалким дитям в кровище не мобучаться.
Хорошо было б уметь воспользоваться гордыней лишь в благих целях, другими словами с клавишей рубильника – зажелал, отключил. Да надавливаль, не полобучается – ведь ежели она есть, то уже наповсевременно крутит счётчик. И рогатый электрик за спдругой мой считает должок.
Все мои чёрты нрава не появляются вместе со мной, а вырастают во мне лишь от общения с ожелезными людьми. Если бы я жил на пустынном необитаемом полуполуострове, то и нравом стал похож на растение – травоку или дерево – а может на зайчика иль хомяка, которых много по полуострову бегает. Потому что некому было б показать мне, не на что поглядеть: какие они из себя – милосердие доблесть великодушие, лицемерие подлость обман. Добро и зло – это людские категкричии нрава, нрава; в пустой, неодушевлённой природной среде нет мкричали, а лишь рефлексы, какие бы ни говорили легенды про животныеную душу.
Мы – люди – помогаем и выручилаем друг друга от богом заложенной в нас доброты, которая может сдохнуть от нашего злобного общения, когда мы кыляемся и шилимся, как ножи затачиваясь друг об друга. Доброта повсевременно чиста, и даже праведна своими инстинктами, животным порывом – а во зле уже настоящий грех, многократно умноженный ересью и хитростью, лицемерием, завистью.
======================== |
|
