Стихи и Проза

НЕДЛИННЫЕ РАССКАЗЫ из романа Сингрозена

Я рад что ты есть у меня. В блокноте лежат фото, и я каждый вечер всякуюсь тобой. И тяжёлая нудная работа мне больше не в тягость. Потому что мои высококрепкие руки сжимаешь ты своимласковыми – я забываю про лом да лопату, про кувалду с отбойником – они пух лебединый, клок шерсти, я мну ими гранитный бетон как будто глину для плошек – а ты за тридевять земель тоже смотришь в глаза мне, и любуешься силой да ратным трудом, что во славу тебя я на данный момент величаю, хотя нету особенной в нём красоты, в махании копке долбёжке – но неплохо в моём сердечко от памятных глаз и улыбки, светло на душе, как будто солнц миллионы зажёглись – в таковой маленькой солнц миллионы, представь.
Ты волшебство как неплоха. Другие все бабы мельчают рядом с тобой. Их лица почтне видны, и тела с каждым днём усыхают, черствеют – я их есть не желаю. Для собственных супругиков они слаще тортов; но мне любишься ты с гордой статью практический, с блудным норовом плоти – беспощадной, брыкастой – что до времени всех отвергая, рыгоча да ломая им кости – вдруг смиряется в песне любовной, тихой страстью тревожа себя каждый миг, каждый вздох – но в гордыне дескатьчит исступлённо.
============================================================
Над землёй летают дети. От 2 лет до 8 лет по паспорту. Крылья у их беленькие, херувимские. Каждая жилочка посреди пёрьев просвечивает на солнечный свет. А взрослые за детишек сильно тревожутся – ведь даже те, которые смирно посиживали в колясках собственных, уже вертятся в воздухе, визжат да смеются. И заплаканных нет посреди их.
Дети летают. Там мой вместе с ними, вожак вожачок. Я, помнится, тоже умел от рожденья парить наяву; сейчас вот во снах, да всё пореже. Заботы, заморочекы, обуза – пусты отговорки, и жизнь моя мелочна. Хочу, желаю, желаю – ежели б я так рычал не на бабе с желанием кончить, угодливо ей насладившись – я так должен кричать, разметав свою плоть в небесах в упоении жизнью и богом. Подняться покуда нет сил – веры нет, недоверия больше во мне.
А детишки всё лётают. На крылья их белоснежные, светлые смотрю я со жгучей завистью, и практически все взрослые глядят вот так же черно. Кто-то боится, что совершенно улетят прямь до рая их незапятнанные души, в благодати поселятся – а нам здесь середь грязищи тоскуй. Кто-то страшится, что пришло воскресение божье и на данный момент вот начнётся планёрка, разнос, основной суд – на котором всё загадокое извнутри вынесут налюди – смертный бесконечный позор злой душе, неизбывная мука.
=================================================================
Заяц. Немой – губки залепелены скотчем. Прихрамывает на левую заднюю ногу. Хвост пол-оторван болтается. Глазам не верю.
Медведь. Рыло навеки отвисло и брюхо как бочка. Еле волглазат его впереди себя он, и пусть никого сам догнать не пробует.
Пусть волка наймёт. Тот поджарый, клыкастый, но сзаду уж больно откормленный. И заносит его на право на лево – а на волосатенькой морде всё равно полусытая угодливость.
Но у лисы улыбочка много слаще. Она здесь давно уже сиим живёт. И в кознях собственных не поблажит, хоть милости прось, хоть натурой плати.
Вон ёжик трудяга. В клубочек свозворотился на старости лет. Чтобы гулкая бестолочь его не застукала – мимо, мимо, ух.
Вот работник бобёр. Этот храбро идёт и степенно. Ему некого бояться с такими зубами – сам лапу отхватит.
Маскарад. Я в нём лесной кот. Хожу здесь один вроде по делу, и за людьми наблюдаю. Кто чуток кому руку протягивает, кто кланяется небережно. Кто ниже согнулся всех – тем без робости помыкают, время от времени лишь гладя по голове, безвозмездно надавливалеючи. Если бы этот согнутый вдруг оказался жердёй до неба, то злее не было врага для всех других. Низкая падаль умеет мстить изощрённо – и он бы нарошно сделал двери к для себя ниже пояса, чтобы во грязищи ползли, чтоб червьами у ножек елозили.
Но не его этогодня время. Другие в фаворе. Пробенадавливала гиена, от нелепой потешки до слёз хохоча и хоча укусить – ехидное рыльце. С нею рядом свинья счетовод – глядит в рот – и виляет хвостом на маленьких ногах – дело швах. Не сожрут, так помнут да попользкомфорт.
================================================================
Сегодня по телеку поведали, как шестеро в доме сгорели, старенькой печкой выручилаясь от морозов. Трагедия, кошмар, а во мне лишь сердечко чуток дрогнуло. Там огонь перекрыл все пути отступленья, и люди живые стояли ещё перед ним, не веря во весь этот кошмар внезапный; и руки к небесам воздевали, чтобы сон оказался – а там тоже костёр. Трещали стропила уже, и к босым дитячьим ногам падали вниз головёшки, искрами живо смеясь: а дети им взвизгнут чуток и здесь же затихнут в испуге, с надеждой – боясь догадаться осознать, почему у родителей губки как червьаки трясутся – ползут, извиваясь ехидно, по лицам – почему их глаза стекеленеют как яичка вкрутую - соблако в черепном котелке. Вот школьный портфель полыхнул, как будто краопятьтый огонь вслух читает учебники, и тапки с помпоном в углу зажглись, а горшочек ночной пластмассовыми слезами истекает на крашеный пол. Одежда на вешалке – в ней на работу да в школу идти – уж костром занялась, и куда голышом по морозу. К кому – ежели весь мир от их в огненной обжимающей западне. Стягивается на их душах удавка – а я её не вижу.
Они уже орут. Первыми закричали отец с мамой – детей пощади! – но природное естество не ведает человечьего кошмара, для него что пожар, что потоп, то великая божья придумка, и тот лобастый малыш, который ещё на руках не пробудился, тоже зачат был от бога. Мальчишка затих наревевшись, наевшись, и сейчас крепко спит, невзирая на огонь – он и вопльов не слышит в чарующем сне – я тоже не слышу, не вижу огня, ведь я очарован отличноватой судьбой, мне золото жизни дано.
А у их вся судьба – пепелище; на этом обугленном погосте смрадно воняет горелым, в индивидуальности мясом. Запах чёрной золы осязаем и толст, как грузовой вагон, набитый котёлками пробирокасы; его с другим не спутать, он нагло врывается в нос, шебуршит там, откладывая сажу как будто рыбью икру. Этот запах привычен – он свой на пожаре. А вот запах запечённого мяса противен и тонок как червьак, позжеу что зовёт к шашлыкам, к пированью над трупами, воздевшими дескатьяще кости свои – здесь всё провонялось безумием, а я не чую, не слышу, не вижу его.
================================================================
- Смотри, отпрыскок. Эдругими словами рай. Вспомни все свои отличноватые сны, в их ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, глазащавшая твоё маетное сердечко ото всех бед невзгод, которые в для тебя накопились за день, за прошедшую жизнь – и днем ты вставал с постели просто, пробуждался как лупоглазый малыш, агукая новенькому светлому мирину. Твой труд в райских снах повсевременно был силён и мощен, ты сам как будто подъёмный кран тягал железо, природу, планетку за плечами, и рядом с тобой все друзья да продуктищи, те что живы или уже упоесились. Чудеса, ну и лишь – ты ночкой мог 10 минут побывать в райских кущах, а весь день позже летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар.
Смотри, отпрыскок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью практический, а лишь лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл сдескатьяной. На всякий вариант. Ведь непринципиально какая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей кошмарной судьбы душегуба. В адских снах кошмары корчили безобразличные рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзаду мохнатенькой лапкой: а оттого что 1-ый кошмар был так мелок, то казалось как будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродецов, исчадий.
=================================================================
Интересно наверное болеть. Только не мне одинокому, а какому-нибудь дорогому супругу, находящемуся под опёкой всех местных жителей. Я вчера начал кашлять – даже нарошно зашёлся в харче, как как будто из пустоты кто мог мне придти на помощь – и представил как кашляет чуток заболевший насморком супруг, домашний кормилец. Лишь лишь чувствуя лёгкие позывы, которые можно утихомирить глубочайшим зевком, он начинает уже утомлённо бродить по комнатам, выбирая место для первого чоха поближе к супруге – чтобы видела – и от тёщнедалеко – чтоб слышала стерва – а детишки капризда и так рядом бегают.
Но вот он чихнул несколько раз, а услышав – что с тобой, милый? – к тому ещё и надрывно закашлялся – выпей пилюлю, родной – в сердечко грусть да печаль уж вливаются как будто микстура, да из комнат навстречу никто не бежит сердобольно, там гулкий истязательный смех. И потому желается лечь под порогом, свалиться в горячке, ни слова не крякнув о помощи – чтобы дверь открывая, узрели его полутруп, визгами подняв весь дом.
Представляя себя в таком виде, нездорвеевой бессознательно приволакивает левую ногу – позжеу что правая у него повсевременно опорная, он больше чем наполовину ею прогуливается, и ежели придётся на глазах у семьи пошатнуться, то она его сдюжит.
Сопли в носу да ангина под горлом тоже чуствкомфорт эту боязнь и по телу бандитствкомфорт смело, понимая что нездорвеевому совершенно не до их – он всё больше грузнет в топкое болото собственных душевных переживаний, забыв о с бактериями биться.
И вот раздражённый вздыхающий супруг, надувшись как мышь на крупу, впрогуливается в общую залу – на родных не глядит, обиженным ревностным зрением узрев всё и вся: улыбки, печенье да чай на столе – он кряхтя озазапускается в кресло с кислой гримасой отверженого, зная что сей миг наступит тишина. Все и вправду задескатькают, как будто в долгу перед на данный моментшней немощью мощного до этого кормильца, владелеца. Тот утыкает свой правый слезящийся глаз в телек, а левый тем временем дескатьитвенно взбирается к потолку, как будто испрашивая милости, которой никто не считая не методен отправить да помочь. И от этого обвиняющего дескатьчания тягостно всем.
Скорбно поджав губки упрогуливается тёща на кухню; задники её шлёпанцев хлопают об пятки – она испуганно оглядовитые веществавается и сменяет быстрый широкийий шаг на семенящий, плотно прижимаясь к полу. Малолетние отпрысковья замирают над нанаслишьным футболом, ниже да ниже склоняясь к мячу, чтоб закрыть его от отца своими худыми тельцами – но мяч и сам понимая, уже не скачет, а тихонько катается по полю, как будто он на живом травокяном газоне. Только не желает в люльке задескатькнуть девчонка-малыш, отчего же-то конкретно на данный момент впавшая в рёв.
Мать встала с дивана – и все на неё поглядели, супруг даже. Она качнула кровать, дочке соску дала; отпрысковьям, походя, две макушки шаловливо встрепала – а жена принадавливала к для себя, к животику, и он практически погиб, топыряясь и носом и горлом от затаённого плача.
=================================================================
Я припритормознул на тропинке, услышав шуршур. Под лёгким настом в снегу шебуршила мышь, подгрызая стволы замёрзнувших травок. Надо мною на ветке повисла синица, свища во все стороны об небезопасности, которой она посчитала меня, такового благолучшего ко всем зверькушкам. Даже ежели б на данный момент из берлоги выполз медведь и утомившисьился голодно прямо в глаза, то я наверное, смог бы и с ним договкричиться. Правда, мишутка?
Правда – ответил я сам для себя.- А ещё быстрее вы найдёте общий язык, ежели в руках у тебя будет войсковой автомат с полным боевым магазином. И для верности примкни ещё к дулу острый штык-ножик, чтобы попинать позже мёртвую тушу.
Мышь выпрыгнула из-под снега точно мне на сапог, оглядовитые веществавая бусинками все прилегающие окрестности, состоявшие вблизи из пары замшелых пней, которые ей показались высотными домами с уснувшими до весны квартирантами.
- Зачем ты здесь?- я спросил мышь.- Лучше ползи на помойку, там чбыстрычайно много различного вкусного.- а ты будешь с помойки питаться?!- возмутилась она.- Вот и я благородная.
Тут мышка опять шмыгнула под сласкогое одеяло, которое для спанья было ей очень велико по размеру, но зато укрыться в нём можно ото всяких небезугроз. Она ранее меня увидела маленькую белку – наверно бельчонка – с большущим нелохматым хвостом. Казалось, как будто все волосинки в этом хвосте встрёпано расздесь в различные стороны, и бельчонок повсевременно грызёт их за это зубами – ругается. А вот его острые ушки были похожи на густо накрашенные ресницы, и я дразумаю, что он каждое утро берегливо за ними ухаживал, топорща их как локаторы на практический юной макушке.
Но самые безмозглые животные в лесу – это дятлы, жеребцечно. Я пробовал следом за ними головою дрова подолбить, да необходимолго меня не хватило. Сразу мигрень начинается, как будто на голову надели кастрюлю с лапшой и лупят по бокам да по днищу большущим половником. И лапша сверху сыплется, стекает на уши, а мне кажется что это мозги из черепа давят на барабанные перепонки – и вотвот на беспомощную белоснежную землю нахлынут, затопят бедняжку, в бульоне замёрзнут.
================================================================
Я этогодня решил, что десятую часть от зарплаты буду отдавать детям. Это не малыш меня необходимоумил. Ну и он незначительно тоже. Просто я в магазине увидел бомжа – такового неопределённого человечка, который скитается по помойкам, ища пропитание, и ночует в канализации для пристанища. Он долго пробирался по отделам, выбрав для себя кусок соевой пробирокасы, одну дешёвую селёдку и бухань чёрного хлеба. Он желал, чбыстрычайно желал быстренько пробенажимама, для всех невосзаметно; но я видел, как ему трудда избечь соприкасаний с людьми практический вонючей одёжкой, и метался он то на право, то на лево, а в индивидуальности страшно стоять ему было у кассы. Но пройдя, заплатив кое-как, бомж уже вздохнул облегчённо – да здесь вдруг увидел стеклянный ящик с пожертвами для детей. И потух. У него прям рука затряслась – та, что сдачу дернадавливала. Он поглядел в неё раз, посчитал: он поглядел и 2-ой – нет, нельзя, самому ведь не хватит: а мир сузился вкруг него до 1-го этого маленького метра, в каком он расположился и его Вселенная вся. И мы в магазине крутились, летали как звёзды, пока он пересчитывал мелочь в руке: как будто военный герой, у которого не так и много наград, шебуршил их на дне дорогой его сердечку шкатулки. Я слышал биение, вздохи; и груз, что поднял над Землёй он на шее, бился гулко об худую грудину, вызванивая трагедию, муку под немощью духа в облатке костяного колокола.
Словамне расскажешь, что стало с сиим супругичком, когда он опустил в неширокийую прорезь свою крупную деньгу. Видеть необходимо было на сколько он вырос. Был маленький, согнутый да хлипкий. А здесь вдруг – я сам высок, на практически всех сверху смотрю – супругик глянул на нас глазами неплохего великана, что как будто бы под крыло всех берёт, и никто никого не обидит больше.
================================================================
Пусто на улице. Мёртвый дождик. Снег неживой. Сегодня покойников будут возить из каждого дома.
Ещё не расцвело. С неба капли летят маленькими бомбами. Им свалиться да взглядваться. И не белость, а степлая серость лежит на асфальте. Сапоги добивают её в размазню. По лицу сечёт ветер. Затекая с водой в пустые глазницы.
Под шапкой холодно, сыро. Голове не хватает ухода, волосы плохо расздесь. Да и сам скелет отощал. В сапогах или хлюпает, или грякают кости. Скрип скверный слышен в коленных чашечках. Пора уже вкачивать смазку.
Давно болят зубы. Их, ноющих, может два-три, а кажутся все. Во сне они перестают ныть, позжеу что тоже желают спать. Но позже днём своё добирают.
Сердце болит. Вроде без обстоятельствы тоска. Жалеет себя, недолюбленое. Сам не любил и другим запрещал.
Это всё муть. Всё вытерпимо. Но вера. Вера пропала. От дома ключи, кошелёк, и она. Неделю назад ещё к небу днем направлялся в дескатьитве, глаза видел господа. Огромные, во весь вселенский гкричизонт. Чуть ниже там всадник на белом жеребце, князь серебряный, а сзаднего войско белое. На моей стороне воевать за добро собирались. Шли спёхом. С каждым днём приблинадавливались, с каждым скоплением весточку слали. То жар-птицу увижу в сиянии дня – то закатное зарево ночь подожжёт. И счастлив я был как сиротка, которого мама забрала из детдома.
Семь дней назад приютил у себя я 2-ух путешественников. Мужчину и даму. Семейную пару, как они дескатьвят. Тихи в общении; раболепствкомфорт даже, в униженьи величие зря.
Я им не уделял много внивлекия. За их знакомые попросили – пкраопятьтомники, дескать. Нынче все едут в наш город – пресвятую богородицу монахи привезли издалека. А у меня как на грех потекла батарея, да ночкой, и соседей слегка подтопил. Ну жеребцечно, владелец пришёл – покричал большущим горлом. Потом слесари грязными сапогами комфорт затоптали и аппаратом обои пожгли. Как произнеси мои постояльцы – содом и гоморра. А у их неплохо на душе: в зальной комнате песни поют да таких же собственных на чаи привечают. Я не против, даже пряники им брал.
Пока 3-я частьего дня не возворотился с работы. Поранее, батарею проверить. С порога чую, что воздух спёртый как будто в жеребцушне. Либо скачки по дому устроили – лошадей, ля, случали. Захожу нераздёванный в зал – а они там все склющились жопами, письками. Я поначалу обезумел от вида данной картины, и признаюсь, от сладости их плотских утех. А опосля со зла на себя растащил как собак в подворотне и выгнал из дома вроде были, прямь голышом. Но видения искусительные меня сейчас мучают – почему я не с ними. Не желаю быть один, раз позволено.
===================================================================
Один опытный дед сделал для себя на окошки резные наличники. По верхам пустил жёлтое солнце с лучами и голубенькие облака – это значит, что на земле дело было, на нашей планете. Справа и слева высокие сосны деревья, секвойи там всякие – те, что до неба практически достают своими длинношеими кронами, а под ними много зелёных кустов и большущее место для беготни. Для сероватых драконов, буроватых ящеров да ккричичных динозавров, которых дедушка нанизу налепил немерено – это значит, что из глубочайшей старины те преданья пришли, и или он их помнил с самого смаленьку, то ль в книгах прочёл уже стареньким. А всё равно краса вышла – как живые дракончики. Местные супругики припрогуливалсяи подкуривать из их пастей, а расчадив кто самокрутку, кто трубку, долго слушали россказни деда.
- Я ведь вырезывал их с большою любовью. Я к бабке таковой уж давно не испытываю, что ко всяким заморским зверушкам. Своих-то я сызнанки знаю – скотину, медведя, лосёнка – и могу начертать угольком на печи хоть не глядя. Вы верите?- Верим- Ну вот, а то бы я вам показал фокус мокус, разинете рты от восторга. Меня ведь большие живописеци звали к для себя, чтоб плакатки за их рисовать, да лишь им платят там сущие гроши. И картины все идентичены, похожи как бабья манда, а мне хотца значительным прослыть.- Ты давай, дед, о главном рассказывай- Давайку у бабы практический попроси, авось даст в постный день. Так вот: отчего же? почему?: полюбил я жирафку, слона, крокозуба, а пуще вэтого мне понравились змеи горынычи древнейшие, которые на земле нашей правили мильён годов назад. Размером тот ящер с поселковый наш клуб: и ты ему против ничего же не скажи, а то съест. Бунтовали жеребцешно тогдашние ребята отпринципиальные, что добыча горынычем же не поровну делится, да схрумкал он их.- И как?- А так же. Тех драконов морозом побило в ледниковый момент, а мы ах так видишь живём. Потому что люд мозговитый у нас, ну и руки к работе привычны. В труде человек телешом не замёрзнет, в раздумьях душой отогреется.- Ну а что далее?- Дальше яичка не зазапускают. И меня не пустили, а то б было у нас с бабкой не двое детишков, но целый цыплячий выводок. Проснулся в один великолепный момент я ране-ранёшенько, да почуял вдруг гигантскую тоску по тому чего же не видал в практический жизни. В толстые книги залез 1-ый раз отродясь, с головой опустился весь средь пыли духовной: а наверх одну жопу отставил, чтоб пары вызазапускать. Всякие готики-мотики, роки-барокки читал я взахлёб, позже переполз на картины да живопись разную, но всех величавее мне показалась резня – на камнях и деревьях. У меня для неё есть нрав покладистый, глубочайшая чаша терпенья; есть зоркий глаз, даже два, и большая сноровка в руках. Вот и стал вырезать: поначалу всё мелочь пузатую – чашечки, ложки да блюдца – а позже, принорясь, замахнулся уже топором на саму монулизу, чтоб поспкричить с значительным за первенство.- Полобучалось?- Конешно. Я бабку свою на полроста срубил из 1-го пня. А опосля обтёс, замкричил да подкрасил: как живая на охране стоит во дворе, и собакне надо. Слыхали, небось, что воры залезли ко мне за люминием? всю посудку собрали и тазы спод варенья. Но здесь сверканула глазами в нглаза как будто грозь древесная баба: так не лишь моё покидали, но своё на заборе оставили, брюки да ботинки. А чтобы не лишь во двор, а и в окна к нам не заглядовитые веществавали всякие нечестивые глаза, я аки псов насадил вокруг старенькых ящерок с огоренной пастью. И они нас повсевременно охраняли, покой стерегли: до поры, пока в сны не припёрлись. Там была лишь моя широкийая вотчина, мир фантазий да грёз: я летал как мальчонка, всему восхищался да веселил как будто ангелам сам панибрат. Но здесь вдруг на крыльях моих стали виснуть сутемные драконы, аки хмеры сатаны. Словно – жить без меня не могя – они вяжутся к телу тяжёлой обузой, тянут книзу любовью практический, и я падаю в пропасть, всякий раз убиваясь жестоко.- Ты выробучался, старик?- Я прибил их к окошкам гвоздями, сейчас уже намертво. Нельзя давать хмерам властвовать над собой, души практический необходимо быть крепким владелецом.
====================================================================
После дня Победы я сел в твою машинку с георгиевской ленточкой – и меня повело. Ведь я уже много лет живу один и отвык от аромата бабьева тела – твои волосы, губки и глаза, жесты и запястья, голые коленки. А в индивидуальности глас. Грудной. От грудей, из внутря, завораживает. У моейны был таковой же. Я клал ей голову на бедляжки, и вдыхал глас, слушал запахи, а она читала мне вслух разную дребедень из дамских журналов. И я погибал по сто раз – душой, отмерено вечностью.
Я уже дразумал что всё моё в прошедшем. Но с тобой сердечко вновь засбоило. Не веря ещё полнамёку, ещё ошибаясь впустах, оно вдруг запуталось в платье, в чулках и ажурных подвязках, пытаясь узреть хоть край белизны, окоёмок от тела, где живое не прячет загар, где распалось сплетение тканей. Поначалу я дразумал, что плоть с голодухи командует мной, и срывал на ней злоба, даже злоба свою – я руками сворачивал голову ей. Сил и терпенья моих хватало на дни; позже на часы, и минутки.
Не плоть, не она лишь. А душа тобой мается, грезит – надёжа меня.