Кошка игралась с клубками. То катила краопятьтый к зелёному, сталкивая их мягенькими лбами, и сама веселилась крушению, когда они отскакивали по различным углам, обиженно взирая друг на дружку. То она прыгала сверху на чёрный здорвеевый клубок, за которым почему-либо волглазалась недовязанная нитка, и казалось, что это кошачий хвост стелется сзаду по полу, совершенно не в цвет её рыженькой масти. А самый маленький жёлтый клубочек закатился под шкаф; кошка, играя с другими, исподтишка наблюдала за ним – и вдруг всё бросив, кидалась как тигра на мышь, в мкраопятьтую щель не влезая, но лапой пытаясь достать зацепиться. Клубочек визнадавливал и едал, кошака рычала по-львиному, я тоже над ними смехал.
Клубки были чбыстрычайно похожи на наши планетки. Зелёный именовал я Землёй, и ногой откатил его ближе к для себя, чтобы он вертелся рядом в большой безопаске, не сбиваясь с орбиты. А то… Но кошка всё равно норовила столкнуть его с красненьким Марсом, то и дело устраивая маленькие катаклизмы на обоих планетах. От этих клизмов опосля каждого крушения обе планетки так проносило, что из желудков вымывалось всё старенькое и зарождалось новое – а я за ними подтирал веником.
Самые большие планетки – чёрный Сатурн да ккричичный Юпитер – кошке было тяжеловато катать просто так, и она сигала на их с кресла, а то даже и с телека, выцеливая их чбыстрычайно долго расширенными плотоядными зрачками как будто наглых прожорливых крыс, отъевших свои толстые брюхи на наших харчах. Планеты не знали что они для неё крысы, и дразумали что на их падает рыжее солнце – а я не знал что кошка для клубков стала солнцем, и гонял её веником по всей нашей комнате.
================================
Самый херовенький час для погибели – это раннее утро, опосля вторых пепотухалов. Ещё недоспал, и глаза слиплись ночным слёзным гноем – а здесь уже эти собрались убийцы уродецы исчадья. У их в чёрных лапах ножи пистолеты, а одна дура даже с косою припёрлась. Той что голову скашивает.
- Дайте уразмыться. - Мойся бедняжка…
Вода на ладонях не держится, и практически вся проливается наземь, как будто обушком топора сзаду хлопнули по затылку и из носа текёт в тазик юшка – блестят звёзды и луна, там куда отправляться; сверкает остронавжиканная заточка клинков. Вот от лёгкого ветра грякнула о ведро колодезная цепь, вселив в сердечко минутную надежду что бездарную жизнь можно поновейшей обвернуть коротеньким мигом, в коем расположится длительное стояние лежание и хождение по земле.
- Можно я воды наберу? - Набирайся сердешный…
И пока вращается ворот мнится как будто планета на стержне том вертится, разматывая снове года до младенчества; здесь ведро – бумс – это папка у мамки порвал, и вошёл в неё мокрый кровавый; а сейчас вот со дна выползает ребёнок, считая венцы древесного сруба, гнилостные подпорки практический ветхой судьбы, которая пусто пуста пустотой – хотя кажется, ежели вернуть всё назад, или даже десятую часть, один год летописья, то мир содрогнётся от мощи деяний. Ведь сам бог рядом будет – благородный, отдескатьенный, выручилший.
- Что ты делаешь глуповатенький? - Я дескатьюсь. - Да ведь ты уже наш…
Да. Они совершенно рядом, а он далеко в небесах. И не о чем сейчас попросить, ежели сам для себя всю жизнь лгал, даже зеркалу представляя не то чдругими словами, а кем желается быть – ежели все святые обеты, казалось, достойного сердца, на поверку явились чёрной мессой позорной души, которая лицемерно повсевременно напрогуливалсяа своё оправданье.
====================================
Бабушкин погреб настоящее средневековое теснилище и темнилище. Там пытают в морозном огне трёхл.ые банки с композже, подвешивают на дыбе глиняные корчажки с топлёным дескатьоком, а бледная сметана от испуга визжит стонет шершавым скотиньим гласом:- мууууучают!!
Ступени такие крутые сзазапускаться, что того и гляди как покатишинася; внизу уже ждут скупые рукневедомых татей, и земноводные тритоны с горбами, что ползают от трещины к трещине, кажутся предвестием погребного чистилища. Там в сумраке мыслей и дел кто-то прячется, но нет сил разгадать его, оттого что он совершенно многостью не вмещается в очарованную голову, а лишь лишь по кускам как химера: когти, рога, и копыта.
Зато снаружи за дверью отлично – солнышко, птички поют и боецики краопятьтые бегают по оранжевым сколам ветхова силикатнова кирпича. Они похожи на шустрых оруженосцев, и спины их с крестиками как будто идолающие рыкоролевские щиты успокаивают – выручилём и поможем. Тут же куры с подросшими курёнками носятся друг за дружкой, подцеливая чужих червьаков; пепотухал на это глядит снфиналительно, кое-чем идентичений восверному падишаху – наверное, пёстрой раскрасотой одёжки и зевательным томлением перед сном на грудях… тю, на перьях собственных одалисок.
Здесь неплохо, но скучно.
А внутри опять плеснявая сырость шевелит на затылке родигоник волос, и из грозныя тьмы наползает неизведанный холод, который совершенно совершенно не мороз, а кошмар, отражённый от пыточных крючьев крестов кандалов.
===============================
У бабулечки красатулечки просто какая-то влекия. Или фобия. Если соседи сверху вдруг начинают топотать на весь наш потолок, или что ещё ужаснее – соседям сбоку припрогуливается время ругаться, то бабуля в ответ на дребезжанье да вопльи сама вдруг становится яростной как будто мегера медузы горгоны, и выливает – ей кажется что на соседские – а на самом деле на мою голову целое ведро густых седоватых старческих щей, в каких средь жирного бульона проклятий плавают овощные червьаки презренья и злобы. У меня уши вянут – а ей хоть бы хны. Я раскрываю настежь барабанные перепонки, чтобы вопльи просветали через, не цепляя покой мой, но всё же занозы зазубрины чужих гласов воспаляются в коже, как маленькие гадости под ногтями, или прыщи на лице когда нужда идти на свиданье.
То же самое профиналит и при вызазазапусках новостей, ежели онне приносят ей обновления и облегчения, ежели всё остаётся попрежнему – пенсия, цены, и взятки. Ух, как бабулька срубьеть их готова – те оловянные головы, чьи капустные кочаны правят далёким кремлём и командкомфорт близенькой ратушей.
==================================
От дома до магазина ему идти метров сто, шагов триста. Уже лет 5 как шаг его стал маленьким, костистым – это когда человек идёт не мускулами, а остатками сухожилий, хрящей, и узенькой памятью сердца куда можно ступить, а где будет лучше и обойти. Например, на ступень высокого тротуара ему тяжело поднимамася, взбираться как будто верхолазу, и он старается обогнуть тротуар в том месте, где машинки с продуктами наездили низкую колею.
Через каждые 20 метров он останавливается на маленький привал. Опираясь на трость – её можно даже именовать костылём, позжеу что она помедицински выручилает – он глядит по сторонам интересно, как люди идут, как ноги у их, но в тихой улыбке его нет большой зависти, а похоже на лёгкую грусть что придёт и их время – оно ведь припрогуливается ко всем. Он лет 20 назад тоже покоя не знал, бегал носился по улицам, хатам, работам – дразумая как будто сплавический навек. Но и железо заржавевает под гнётом снегов да дождикикей – как человек от суеты невзгод.
В вольной руке его лёгкий пакет с заглавием магазина куда он идёт, наштампованое по бокам краопятьтыми большими буквами. Гкричит оно ярко – и почемуто люди, когну идут за покупками, то выбирают эти пластмассовые сумочки с именованием той торговли, где собираются закупаться – быть может, желают сделать приятное торговцам и кассирам, или надеются на хоть маленькие скидки за верность любимой универсамке.
Его берегут даже собаки: разлёгшись посреди тротуара и грея свои животы у тёплого люка, они не достаточно кому уступают дорогу, и уже даже порычаниявают при мелком намёке на трёпку – а вот перед ним, да ещё парой дрожащих как студень старушек, расползаются в стороны и глядят умно так - вслед – надавливалеют, наверно.
===============================
Через недельку, ровно в четыре часа нам объявили по радио, что открывается охотничий сезон. Зверюшки бегают в панике, кто похрабрее - чешут кулаки, точат когти. Меня же тревожат цели и желаетия: будем воевать иль договариваться. Наших больше тысячи, бражеребецеров от силы полсотки. Но можно ли верить клятвам да обещаниям в такое суетное время, золотопродажное бытиё? Мы много раз слышали высокие словечки с трибун, и от великолепеных речей уже оскомина плавает в горле, мешая всплыть дружескому доверию. Все прячутся от планетной ереси. Кабан хоронится за диваном, волк сухо уткнулся в тюлевую занавеску, а лиса причитает, обсыпая себя белосласковым пухом жертвенных лебедей, которыех давно погрызла на далёком озере.
Медведь посиживает у крыльца. Червяк его гложет, червьак, червьакень червьакивый. Потирая загривок с проглянувшей седдругой, он прутиком чертит фронты обороны, просительда и наглецьно. Я рядом его еле слышу - обуяли сопредставления. И лишь иснаклонний заяц весело пляшет, поёт матерные частушки, катаясь голым животиком на росистой травоке. Он совершенно не всекрете веселится нашей авантюре, надеясь отомстить за погибель брата, хоть бы и всему населению земли. Мы принимаем бой! смертный бой - орёт этот ушастый маугель, разнося в щепки лес своим щемячьим восторгом. И воспрядают пугливые души, и озаряются светом души тоскливые. Взяв кирки да лопаты наперевес, массивные копыта, веткистые рога, грабастые лапы, животные идут рыть траншеи, окопы, редуты. Шире шаг! - повопльивает изпод ног различная мелюзга. А вечерком засыпает, уморенная.
Сегодня медведь на закате укрылся по личному делу в сублеках. Пять минут, 10 прошли, час, день на финале. Я уже весь календарь истрепал в ожидании. Вдруг является с большущим свёртком. А внутри чтото шевелится и чихает. Бережно опустил на Землю - и здесь же вылезли уши, клавишей нос, подбородок , шейка, руки, тпоймайще. Короче говоря, возникает медвежонок.
- Познакомься, мой отпрыск. Решил я показать мальчонке гигантскую волю, а то всё в берлоге прячу.- Шлёпнул слегка по заднице: играй, дескать. Карапуз поднялся, качнулся тудасюда, тряся пузечком. Не осознает - или за ветром бенажимама ему, или за всякой мельчой. Но плжилила жадность прикормки, и он косолапо понёсся гонять хомяков, мышей да лягушек. Отец его даже всплакнул:- Это моё неотвязное прошедшее, ненасытное на данный моментшнее.- И бессмертной души будущее,- добавил я ласкогости.
В серебряные травокы осыпались жёлтые листья; по ним, шурша, бенадавливали жуки, за которыми гнались зелёные ящерки. Река грозила вскипеть как парное дескатьоко, перелиясь через край подойника. Это, видно, дедуня с бабуней проспали скотину, заснув от сытного ужина. Схлебали тюрю из картохи, кваса, да утрешнего дескатьока, хлеба надкусили две скибки с ладошку, пожевали овечьего сыра - гостинец из города. Спаси гуси разбудили, зарыготав на дворе. Бабуня пробудилась, схватилась, и спёхом во сенцы за подойником; и птице отвкричить закуту, и с ведра вымя обмыть, и хворостдругой непослушных. Ох, упарилась.
Заночевали мы посреди хвойной высадки. Вокруг, уперев руки в боки, прыгали танцующие ёлки, выкидывая кривые коленца. С ними вместе трясся лихорадочный костёр, от которого подалее надавливались вздыбленные вороны. Глубокая голубая ночь осела над белосласковым дымком, когда поутих огонь; слабенький дуновей пробовал раздуть его, чуток насыщая свежайшим кислородом. Мы легли и стали ждать звёздных прыщей, вперив в небо глаза да босые пятки.- Знаешь, мишка, наверное мы позжеки космических путешественников. Вечных бродяг. Потому что уж чбыстрычайно не чбыстрычайно походим на обезьян. Вот растёт она, развивается вроде - и вдруг хлоп бедняжка, далее барьер. Нет у их в голове разразума, подражание лишь.- Так ты её на свободе не видел, на воле. Прицепи тебя к поводку дрессировщика, сунь под нос миску с мясом - будешь вылитая макака. Или хоть охотники наши - незапятнанные шимпанзы да гкричиллы. На рожок отзываются.
Скоро заснул мой дружок, раскидался по зелени как атлет по бойцовской площадке. Медвежонок затих на его груди широкийой, шире чем государства родная. А я, укрывшись рогожкой, надрёмывал для себя васильки полевые. И золотого пшеничного поля конопатую спину. Шёл посередь жнивья, желая всем обеспеченного урожая. Родина колыхалась из края в край; волны подоспела накатывались друг за другом, ломая колосьям загривки. Звенели тёплые струи зерновейшего дождика, по ладоням бия безостановки. Комбайны крутились вокруг машин дам, сгребая по полю многоглазые жёлтые головы. Сепараторы решетили зерно, забивая деревенский ток под самые шиферные крыши. Нееее, то не зерно. Дождь ли пошёл. Или град стучит. Дробь с картечью.
Началось! Солнце ещё не взошло, самый сон перебили охотники. Как невпору; там все наши посиживают по местам, по окопам - а мы, главари, проболтали лежмя до зари. И сейчас оказались в тылу, посреди ветвей еловых пузо тянем к земле. Но под сумраком нависших метёлок мрачно, нас не видно: ну и пусть бы краопятьтое колесо солнца светило за тридевять земель другому королевству, где больше заплатят - но повелитель ихний хоть богатый, да скупой, жди денежек до белосласковых мух. И вот уже пробиваются 1-ые лучики, как собаки зазапускаясь по следу. Им от наших рубах запашает под ветер, скоро воспримутся руки крутить. Куды бечь? а давайка, мишутка, в сиамские братья сольёмся с природой, с землёй - перетрусим и передескатьчим. Но медведь на глазах у отпрыска забылся боевым угаром: вперёд, за родину! - сердечко моё отозвалось ноей, как будто чуя беду. Он взметнулся, бурея как знамя, под вражеский байк, и когтями вцепился в тот руль и в опалье еловой коры; а я лишь ещё злой костёр в для себя разжигал, чтобы одному выручилтись, или с лесом сгкричить.
Драпали мы на бешеной скорости, спешно побросав в коляску байка вещи и медвежонка. Я чбыстрычайно боюсь виражей, гонку вытерпеть не могу, но по другому не укрыться. Теперь нас вправе остановить лишь господь регулировщик - да он вместо дождикикевого шлагбаразума светофкричит нам жёлтыми глазёнками солнца и разрешительной зеленью травокы и деревьев. Дотянуть бы ещё милю мкраопятьтую; а там заградительный отряд отсекёт ружьями тех дурачков, что мигают вендетой за нашими спинами.- Приказываем приприпритормознуть!- кричат они как будто во ржавую водопроводную трубу, и из воронки фонтаном льются матюки да вчерашние суповые помои.- хрен вам в задницу, чтобы с ушей дерьмо потекло,- шепчет мой мишка, всё тяжельше валясь на меня, и вижу я как намокает кровью его правое плечо - моя была пуля.
Изза неё заяц взъярился, когда медведя оттащили в лазарет. Словно я перед ними виноват что живой.- А какого чёрта ты блудишь тайком ото всех!? в герои попасть желается? или сбенажимама?!- зверькуга кошмарный схватил в кулак тяжёлую гильзу, размахнулся с плеча.
Волк разнадавливал его руку:- Он воюет, как все мы;- и отвозворотился, пережёвывая вязкую ненавистную тишину. Хоть бы выстрелы, но охотники затаились.- Ты озлобился на судьбу, и безвинных людей проклинаешь.
- Тогда сам допытайся у героя, для чего же он бросил нас одих? Предал.- Заяц пулемётил словами мимо меня, пустого места.
- Я твою задницу выручил, которую ты нагрел в тихом закутке.- Воздух дронадавливал в нетерпении свары. Но славбо, её клочьями порвала ружейная канонада.
Берегиииись! Охотники настсвалилсяи 2-мя боевыми шеренгами. Впереди со свистом да рыком ежелись вездеходы и байкы, уже оглушённые до этоговременной победей, бравой скачкой на весёлом сабантуе. Сзади развязно шагала пехота, уродецуя землю чёрными оспинами от больших форсистых каблуков, ухмыляясь сальным шуткам дефилирующих егерей. Наши 1-ые выстрелы не нарушили парадную музыку марша, а лишь чирикнули слегка с воробьями по веткам. Из окопов пугливо выглядовитые веществавали зверькушки: такую армаду на пшик не возьмёшь, бомба нужна. Ответным залпом бражеребецеры подранили коекого из наших; у 1-го волка башка повисла обломанным кукурузным початком на ниточке - сырой ещё, никому не съесть. Струя сока стукнула фонтанчиком вбок, кошмаром окропляя рядом лежавших. А ружья опять палят; и вездеходы издали казались корытами, но сейчас вот рядом жужжат, как будто в их сто сердец заработали на износ. Под колёсами уже яростно вопят передовые посты наших смелых героев, смятые железным ударом.
Всем вокруг страшно; и я живота прошу. Бегом, прочь от жутких вопльов туда, где в мире живут - в свою отшельничью пещеру сумрака да неведенья. Пусть будет голод, лютая стужа, лишь б утробу выручилти. Но на правом фланге два дула сверкнули, злые глаза проклятого зайца: подбито свалился я в грязную кашу, пуще корчась от несмываемого позора. Теперь и сердечной кровью его не смыть, даже ежели разорвётся моторчик мой на виду у сотен выручилённых звереккей.
А боевая тревога уже переменилась. Сначала одичкраопятьтую байкетку, которая вырвалась во фланг вдоль буерака и поливала окопы свинцовой кропелью, поджёг дескатьодой лис. Он метнулся сбоку от неё, невидим через кустики шиповника, и бросил подпалённую бутыль зажигалку. Горящий бензин залил коляску, чуток соскглазали с неё седоки. Воспрявшее духом зверекё завизжело - уррррррааа!! - и здесь же на другом фланге вездеход сверзился в западню наверх задом, ломая дулья торчащих ружей. Животные кинулись врукопашную, презрев свои хитрые лесные повадки.
Оккупанты отступили, притихли. Я блуждал по лазарету, контусгибкий взрывом байкетного бензобака. Постыдная боль сжирала меня - оторвало полпальца. А кругом стоны и плач, смех да пение: без наркоза фельшеры режут - как не закричать. В землянке штабной командирины дремят, в траншейках боецы. Постов чехарда, караульных; чёрный дым улетает, гаснет день. Бабы таскают собственных мёртвых супругиков, 1-го за другим - кабанов, лосей; зайцев. Смотрю вслед - моего ли там нет? вроде жив - или с удовлетворенностью, то ль с опаской. Ходит погибель по полю, сутулясь над трупами, а пащенок её, мертвоед, мародёрствует на подхвате у мачехи. Похоронная команда тронулась в путь на сельское кладбище. А завтра днем опять война, до многой капитуляции. И не знали мы, что летел к нам на выручку крылатый ящер, прознавший стороной о беде. Он ёрзал на право и на лево, по чёрному чаду угадывая дорогу; он заглядовитые веществавал в каждую земельную падь, проверяя следы скобельком когтя. И ловко вертелся меж ускользающих жёлтых стрел в окнах пёристых скоплениев.
У змея была дурная слава хоронителя, поганая дескатьва да слухи. К тому же внутри громыхали кишки, как будто орудийные ядра от тряски. Неудивительно, что когда он завис, перекрыв заходящее солнце, таковой беснажине достаточностный, шипящий - то наши окопы огласились предсмертным воем. Ктото даже шмальнул по кабине, не надавливалея опослядих патронов. Но что для ящера дробь? - воздушноватый поцелуй лишь. Он благополучно плюхнулся на опушке.
Я во все глаза смотрел туда, раскрыв от удивления рот, узнавая и сомневаясь. А змей долго охорашивался перед зрителями, глядя в зеркальце, играя хвостом. Он когото напрогуливался средь толпы. Да меня:- Живой! Слава богу!- неуклюже переваливаясь утдругими лапами побенадавливал, поскакал навстречу. Был незначительно растерян я тёплыми объятиями. Кто он мне? вариантный знакомый - но животные очевидно рады великой подмоге, надежну им мир озарила.- Со Змеем Горынычем мы одолейм!- кричат за наукрытым столом, и к шразуму тарелок, звону бокалов и брызгам шампани зовут.
- Куда?- я ухватил ящера за узду.- Нам с тобой скоро по небу лететь, а петляя нетбыстрым ты погубишь себя и меня.
Змей скорбно надул губки, как будто у него походя отобрали игрушку. Он так плаксиво завздыхал, что каждое сердечко прониклось бы нажине достаточностью. Только не моё:- Компот будешь?
Аж передёрнулся змей, и от вздрога слетела попона с седлом. Ох ты, боже мой - я как набожный лоб окрестил. Плохая воспримета, один не вернётся. А ящер уже опять улыбается за бахрому рассветного занавеса, посылая в открытую кулису неба благодарные вздохи:- Мне здесь нравится. Цвету я и пахну.
- Ты о деле не забывай.- Я ухмыльнулся, сковырнув с его горба засохшую голубиную кучку. Потом прыгнул в седло, натянул повод, и мы круто развозворотились по длине плевка.- Слышь, медведь, я к бою готов. Как там дела?
- Не мешай. Отвлекаешь,- рявкнул мишка, не снимая с носа полевой бинокль.- Дай поглядеть, дай,- толкал его под руку заяц.
Во длинноватом рву, который животные вырыли от окраины до оеслицы, бабы накидали сухой травокы, маленького валежника, еловых ветвей, сдескатьяных сучьев, тракторных покрышек. Всё это я залил опослядним бензином, мазутом, даже с подбитых вездеходов отсосал сверки дизгорючего же. И на данный момент грязным огнём, едким дымом заполыхала подожжённая кутерьма. Сам воздух пылал, атакуя охотничьи предели. Ощетинившись и оскалившись животные ринулись в пришествие. За свободу и честь, за недамся, за свою прошлую бедолажку, за сердечко держась, готовое спрыгнуть в окоп, переждать в той лазейке. Но стиснули зубы полосой, а на ней различные писаны клятья - от боли, трусости, от греха.
- Господь, любишь меня? такового, как есть этогодня, сей час - ведь я совершенно не ведаю в для себя большого героизма, чтобы выказать его боевой схваткой, я въяве не знаю, каким буду под кошмарными пытками, и ежели сейчас ты презиришь меня за моё откровенье, то лучше сломи, уничтож, надругайся - а я уповаю греховной гордыне, но не смирению.
- Что ты там шепчешь?- обернулся змей, разгоняясь по взлётной полосе. Он чуток не свернул для себя шейку, когда я от испуга затянул поводья; но всё же взлетел, чихая да кашляя.- Очумел, а?! будь внимательнее.- И выращиваянул крылья, укрытно паря над землёй. Передовую нам указули сполохи охотничьих ружей горластых. Она похожа на шахматную доску: чёрные клетки - мазут, чад, резина; а меж ними золотые окна солнечного света, рыжие стожки. В их я и покидал свои зажигательные гранаты, облегчённо дескатьясь на белоснежные рубахи скоплениев херувимов. Тогда нажине достаточнобный вой бражеребецеров накрыл весь передний край: гулко взрывались дорогие вездеходы и байкетки, пламенно горело снаряжение, пшикали ружья. Вприпрыжку друг за другом драпала вся фашиская армия, боясь навеки остаться на этом адовом поле.
Вместе с собратьями по космической галактике мы устроили пышноватые проводы марсу вояке, который взглядвался от злобы, и опосля развеялся пыльным скоплением. По глуповатому недомыслию он решил, что переполненные арсеналы даркомфорт силу и мощь - и лишь в этот миг, тлея искоркой останкиа коегде во вселенной, уяснил, быть может для себя, величие духа. Мы обнимались, поздравлялись, даже заяц ко мне подошёл. Стукнув прикладом об землю, он первым протянул свою копчёную лапу, но всё же не преминул уколоть:- Лучше б ты звереккем был;- неплохо, не штыком.
Пошёл дождик. Сначала закрапал маленький; позже стал большой дескатьотить по пожарищу. Ударил гром. Я потянул за крыло ящера:- Идём домой.- Мне нельзя.- Почему? неуж-то опять к старухе полетишина прятаться.- Поздно. За мной сами прилетели уже.- Он тоскливо обернулся на мелькающие в небе дескатьнии, без повода осерчал на меня:- И не стой рядом! Опасно!- здесь же норовя теснее принажимамася. Но когда громыхнуло над самой головой, он понурился, став идентиченим на гаденького змеёныша; или прошептал, или хрипнул - прощай; и тихонько побенадавливал спотыкаясь по полю. Он оглядовитые веществавался, всё ещё на чтото надеясь - может что я возьму его на ручки и суну запазуху - но в сотке шагов от меня прямо в него - я видел как горб полыхнул - стукнула дескатьния - и ящер осыпался пеплом.
- какая нелепая погибель,- произнес ктото в кустах, и я отозвался ему:- нелепая жизнь,- сам дрожа.
