Стихи и Проза

  У соседки нашей стоял в доме большой патефон. Так ли он именуется, я не знаю – а в описании это высокий прямоугольный ящик с полукруглой арочной крышкой. По не достаточнолетству меня к нему взрослые не подзазапускали; но приходя в гости, я сам просил эту пожилую тётку завести свой громкогласый сундук, у которого непонятно откуда вдруг прорезывался глас. Я никогда не слышал иерихонскую трубу, но по рассказам моего деда она звучала так же многогласно, как будто все соседи с нашей улицы слету запели из окон шаляпинскую блоху.

  Дед говкричил, что когда-то давно, при царе горохе наверно, они под эту музычку плясали. Если было тепло – лето там, или мягенькая осень – то хозяйка фаина, бывшая помещица по сословию и по уменью себя подать в обществе, открывала зальные окна на улицу. Запев начинался с мелодии тяжеленной и романтичной, как это бывало на великосветских балах, где дамы кринолинены а кавалеры под надзором полковника – там быстро шпорамне пощёлкаешь. Но для супругицких сапогов и бабьих кожаных галош такаяя симфония не совершенно подходяща – и люд просил людную, гоеленастую, гопака иль комаринского. Горделивая практический знатью соседка поначалу обинадавливалась, даже как-то целых два месяца, в самые погожие дни окон не открывала; но позже сама же заскучала и чуток лне вприсядку выскглазала в круг с супругиками.

  Зимой она приглашала в свой дом. Но не всех, а лишь кого уванадавливала, любимцев. И ежели кто сморкался на землю в две ноздри, иль не мог тихонько без захлёба слизнуть горячий чай с блюдечка – тот повсевременно оставался за порогом. Потому что память у фаины была неплохая, и манеры каждого ей знакомца она помнила как рецепт любимых печенюшек к чаю. Готовить большущее длительное вареное жареное она не умела; а вот печиво почему-либо ей нравилось, не просто поесть, а конкретно приложить к нему руку, со сладким самой потрудиться. Когда угощенье выставлялось на стол под горячий пышущий самовар, хозяйка раскрыв объятия кланялась всем, или в шутку или всерьёз – и садила себя как будто купчиха кустодиева в чёрное резное обитое краопятьтым бархатом кресло. Но не дай бог, ежели кто из потешки в него по непознанию плюхнется. Однажды такое слобучалось: и парень тот был не дурак, и манеры да стать – он даже нравился ей как супругчина. А вот опосля этого казуса, глуповатости детской, фаина по другому как хамом его уже не звала.

  Раз уж речь зашла о симпатиях, то необходимо затронуть и семейное предание сей рабочекрестьяниновской помещицы. Перед самой революцией её, чуток лишь взрослеющую девицу, позвал засупруг благородный кузён. И видно, что фаина блистала красотой, раз в неё влюбился даже двоюродный брат. Тогда такие породистые браки были в сокак будтой среде популярны; но малыш родился уродецом и как мотылёк протянул на земле две недели. Закопали в дни смуты его тоже как птичку, щенка: ямка, гробик, и крестик кой сгнил быстрее чем отошла на небо душа. А опосля революции пропал как котёнок и слабовольный субтильный супруг – так невосприметда исчезает с земли лист опавший, сенная труха, скорлупа от пустого яичка в каком не зародился птенец.

  Но фаинка ото всех невзгод становилась лишь посильнее, и вроде бы не штормили мировые ураганы там за окнами, у крыльца или во вьюшке каминной трубы – а в доме всё равно сохранялся древний уклад барской нерасторопности да степенства.

  Сколько я помню, у фаины повсевременно пахло житью. Не жизнью не житом – но чтото такое, объединяющее проросшее зерно с скотиньим отёлом, идентиченее на счастливые сопли телёнка, которому в 1-ый раз подсунули – не сам он губами достал – громадную мамкину сиську. А сверху с насеста насмешливо куры кудахчут – какой дурачок! – незначительно припахивает залежкраопятьтым лекарственных средством. И ходики тихонько – тик… так… тик… так… тик

  На пятнадцатилетие я получил в подарок её любимое краопятьтое кресло с королевскими вензелями. Сосед через улицу забрал для себя жадда иерихонскую фисгармонию, и по-моему продал её за неплохие бабки. А Фаине Алексеевне достался сплавический монумент – не таковой как она желала мраморный – но с крестом и ангелом на неплохем месте, где цветочки чбыстрычайно кучно расздесь и сирени кустики пхут густым запахом.

                                       ===============================

 

  Я запоминаю лишь самые калоритные сны. Иногда ночкой предо мной развозвращается такое в индивидуальностие представление, что я даже спящий участвуя в нём, понимаю как великолепено мне и всем ожелезным артистам играть в этих расчудесных декорациях, как приятно парить на сонных волнах практическиго воображения, не чувствуя тела и кошмара – и гениально было обрисовать себя наяву.

  Вот совершенно не так давно я припрогуливался на местное кладбище; там добрые безглазые мертвецы поведали мне о призрачных границах жизни и погибели, о том что покойники мы здесь – а они живы. И эту великую загадоку я днем из сна притащил в свою явь. Записал её на бразумаге: но она оказалась таковой нечитаемой мутью, что самому стало постыдно, тем более ежели кому поведать.

  А кровавые битвы, в каких я геройски участвую, просто шедевры срастратегии и срастратегии военной науки. Там один побивает десяток врагов безоружен – а если при нём автомат, то и сотку, и тысячу, стреляя навскидку повсевременно точно в цель. Я вот так одолейл всех монголов, фпортфелюзов, фашистов; но проснувшись, мне становится горько от физической немощи дня – мне скучна эта серая явь, что с каждым мгновеньем как будто вопльливая обузная акушерка вытягивает меня из фантазий отличноватого сна.

  =================================

 

  Как разглядеть в маленьком ребёнке, что из него полобучается по прошествии лет? Вот я кручу его в руках как игрушку с ног на голову, а он лишь хожелает и брыкается, ещё больше заводясь со смехом от непонятной мне клавиши. Так же и отец крутил меня под потолком, может тоже задразумываясь, вырасту ль я для семьи неплохим ассистентом и большой гордостью, или с хулиганистой молодости начну скитаться по тюрьмам да казематам.

  Знать бы, где у их клавиша. Когда я был шкодливым мальцом, тогда всё мне казалось обычным и милым – солнце светило позжеу что колоритное, а снег оттого что зима. И никакие замутнения учёных наук не тувлекили мою русую голову – их здесь же выдувал ветер, сверзаясь вместе со мной на лыжах с горы.

  А сейчас мне, взрослому замудрённому супругику, необходимо воспитывать практическиго карапуза, но я – вот беда – уже давно позабыл, где у нас клавиша.

  ==================================

 

  Мне нравятся зелёные лупатые мыши. Они скачут по водоёму, просто прыгая с кувшинки на лотос, и при хоть какой небезопасности ныряют в воду, хвостом помогая для себя. Они нередко насаживаются на рыбацкий крючок в погоне за червьакем, но он острый и злобный до крови рвёт мышдругие губки, а бывает что и вспарывает животик. Тогда необходимо просто приложить к ране травокяной подорожник, слегка поплевав на него, и поеленажимама наверх брюшком некоторое количество дней на больничном.

  У мышей есть сероватые друзья береговые лягушки. Глазки у их бусинкой, но видят вдаль неплохо – и ежели на гкричизонте неба возникает кот, то смелые лягушата быстренько прыгают в норы земли, быстро перебирая своими ластами. Кот, видя такое безудачное дело, кошачий облом, с азартом бултыхается прямо вслед, забыв о собственных веткистых рогах. После удара об землю он потирает ушастую голову, призадразумываясь – и здесь же его высококрепкие копыта бьют по зелёной травоке, древняясь выцарапать поживу. А лягушка уже в это время далеко пробегает по юрким ходам да укрытым лазейкам, и дрожа от холода выглядовитые веществавает из ямки на северном полюсе. Но откуда ни возьмись к ней на белосласковых крылах подлетает бурый медведь, хватая за шкирку жёлтым клювастым носом, а позже в 10 махов подняв над землёй, уносит в гнездо ко своим медвежатам.

  От кого я всё это знаю? мне поведал об этом один занимательный двоешник, который вместо того чтоб учить неустанно уроки, выдразумывает своё практические природоведение.