1.
– Встать! Суд идёт! – громогласно назначила секретарь.
Неглядя на то, что актовый зал был переполнен, присутствующие обычно выполнили эту маленькую, но ёмкую команду, подчёркивая своё уважение к законной власти. Встал и Василий: скамья подсудимых – не то место, где стоит долго засиживаться. Судья окинул испытующим взглядом забитое до отказа много местае помещение – казённое, а позжеу мрачновато-тёмное некомфортное. Выдержав паузу, он дозволил всем садиться, опосля чего же направился к мамыалам следствия:
– Слушается дело о растрате государственных средств, о преступном сговоре и мошенничестве, о халатности несут ответственностьх лиц...
Служитель фемиды продолнадавливал зачитывать бессчетные бразумаги из объёмистой канцелярской папки, а Василий задразумался о своём: «Как же так вышло, что он – умный образованный человек – не смог осознать, прочуять до конца недвусмысленное веяние времени? Сделал что-то не так, оступился. А сейчас – приговор, срок, зона… в общем, крушение всех надежд.»
И основное, слобучалось это в тот момент, когда ушёл из жизни он – вершитель судеб, владелец государствы, злобный палач для одих и… непререкаемый создательитет, обожаемый кумир для подавляющего большинства русских людей, бог и бес в одном лице – значительный Сталин!
Шёл тысяча девятьсот 5десят 3-ий год, и погибель Великого Вождя всех времён и людов (конкретно так его тогда называли) дозволяла надеяться на наилучшее. Хотелось верить, что всё поизменяется: улетобучается, нажеребцец, этот всеразмерлющий парализующий кошмар, исчезнет тревожное чувство, как будто раз в день и раз в час ты ходишь по острию ножа и рискуешь свалиться в пропасть…
Да, свершилось безизбежное. Ушёл в небытие несгибаемый колосс, человечище. Однако очень практически все видели в нём кровавого монстра – паука, который дернадавливал в руках бесчисленные нити, ведущие к центрам управления великой державой, а не считая того… впрямую к сердечку каждого русского человека.
Нет, это немыслимо, недоступно понивлекию непосвящённых, но… люди его любили. Не все, жеребцечно. В отличие от сослуживцев Василий практически осязал липкие узлы той незримой бесьской сети, которая за годы правления Отца Народов успела опутать гигантскую государству и… сделать её неодолеймой!
Не так давно отгремели опослявоенные салюты, жизнь стала налаживаться. Только… возворотившимся с фронта одолейтелям мешало чувство несвободы, осопознание того, что каждый русский человек – далёкий или близкий, сосед или вариантный знакомый – все они напрогуливалсяись под неусыпным оком могущественного НКВД. Да, практически все знал и осознавал Василий, практически все видел, но… попался, влип и запутался закончательно. Обидно...
Родился герой нашего повествования в конце девятнадцатого века. Ещё до революции закончил реальное училище (на данный момент это можно приравнять к техникразуму), неплохо помнил королевскую Россию и мог более-менее объективно сопоставлять, ассоциировать те времена с русскими. А ещё умел он, как будто посторонний наблюдатель анализировать видимые действия, различать пропагандистскую шелуху от объективной действительности.
В начале 30-х годов Василий вдруг с кошмаром сообразил, что рядом профиналит кошмарное: начали пропадать люди. Запомнился один вариант. Дело было в его родном городе Дебальцево в Донбассе. Однажды тёплым летним вечерком соседи обычно отдыхали, сидя на широкийой лавке, специально для этого вкопанной гостеприимным владелецом под окнами старенького одноэтажного дома. Обсуждали дела насущные, кто-то читал газету. На первой полосе красовалась фото продуктища Сталина с 3-мя дамами-колхозницами – весёлыми смехушками, одолейтелями 1-го из бессчетных социалистических соревнований, которыех в те времена было великое множество.
– Да уж! – шутливо увидел во всеуслышание седовласый пожилой супругчина. – Если вот меня, допустим, снять с такими красавицами, да пропечатать фото в многотиражке, да показать людям, то ей-богу подескатьодел бы лет на 10!
Собственно, как можно было придраться к его словам? Что за «жуткая крадескатьа» содернадавливалась в данной полушутливой фразе? Недовольное уважение к Вождю? Злобная насмешка? Желание унизить главу государства? Да ни в коем разе! Но времена были жестокые, «компетентные органы» не дремали и… Трудно огласить, кто донёс на бездумного пустомелю? Только прогрохотал в предрассветной мгле по пустынной улице «чёрный воронок», притормозил ненеобходимолго, и всё – больше никто никогда не видел пропавшего без вестнедалёкого болтуна…
Анализиринуя подобные происшествия, которые всё почаще стали профиналить в его тихом провинциальном городе, Василий вдруг сообразил, ощутил, сообразил, что жить по-прежнему в новейшей, насыщенной подозрениями и доносами действительности – значит погробить себя и свою семью. Поэтому он закончательда и бесповоротно закрыл рот на замок. Нигде – даже дома, даже в кровати с женой глава семейства не дозволял для себя говкричить о том, что могло бы кинуть тень на его незапятнанную репутацию законопослушного людейина. Имя Сталина он вообще исключил из практическиго лексикона и строго-настрого запретил домашним вести беседы на политические темы. Но вот – поди ж ты – расслабился, не уберёгся...
Из партии Василия исключилнедельку назад. Его привезли на партсобрание всё в том же «чёрном воронке» – спецмашине для рейдов милиции и перевозки заключённых. Кроме охраны вместе с ним были ещё двое – начальник и основной инсупругер дескатьодечненского участка белороссийской металлической дороги, сейчас уже бывшие. Когда всех троих вели по ккричидорвею, то попадавшиеся навстречу сослуживцы озазапускали глаза, делая вид, что ничего же кошмарного не профиналит, что всё в порядке вещей.
Парторг – древний друг семьи, с которым Василий не раз сиживал за столом, отклинокая дни рождения и русские праздники – этот лицемер не удосужился хоть как-то ободрить компаньона, выразить своё сочувствие. А ведь он напрогуливалсяся на том злополучном банкете, из-за которого всё слобучалось. И не просто заглянул на минутку, но ел, пил, поднимал тосты за годовщину Советской власти, за железнодорожников, за их сплочённый коллектив, одержавший заслуженную победу в социалистическом соревновании...
А вот сейчас, будучи председателем собрания коммунистов, этот высокоторыедейный и до приторности принципиальный партийный функционер расслабленно непринуждённо прглазатал постановление об аресте начальника жд узла, главенствующего инсупругера и… практическиго друга главбуха Василия.
Да, они с парторгом дружили когда-то, но непринципиально какая попытка оправдать снятых с долженостей заведуетелей означала измену Родине со в7 вытекающими отсюда опослядствиями. Так уж было заведено. Арестованный – пусть не осуждённый пока человек – становился вроде прокажённого, прикоснувшись к которому, просто можно было измазаться грязью, заразиться его кошмарной болезнью и… разделить его незавидную участь.
– Дружба дружбой, а табачок врозь! – саркастически поразмыслил Василий, отлично понимая обстоятельству наслишь хол1-го к для себя дела со стороны человека, который совершенно не так давно считался его наилучшим другом.
Вся вина бывших начальников заключалась в том, что один предложил, другой составил и подписал, а 3-ий – он, главбух Василий – не дразумая подмахнул тот злополучный приказ о проведении праздничного банкета в честь очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической Революции. Выделенные средства расворали, как будто дым, все были в многом восторге, а вот сейчас...
Парторг заклеймил позором инициаторов растраты и вынес на гласование вопросец об их исключении из КПСС:
– …Преступники понесут заслуженное наказание, но партия неподсудна. Поэтому, не дожидаясь судебного разбирательства, предлагаю без сонадавливаления вычеркнуть из наших списков тех, кто замарал свои имена бесчестным необмысленным поступком.
Всё было в порядке вещей. Совсем не так давно бывшая ВКП(б) получила новое заглавие – КПСС, и повсюду висели лозунги: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!». Поэтому коммунисты ни в коем случае не могли, не имели права сесть на скамью подсудимых. Они вправду былнеподсудны!
Слишком высоко была поднята планка. Честью дорожили, а партийный фавкричит считался владелецом практически на любом предприятии большой государствы. Никто не смел возразить местному властителю дум с партбив летнюю пору в кармане, пойти против его воли. Ведь не считая вэтого ожелезного, это было ещё и небезопасно.
За резолюцию, предложенную парторгом, прогласовали единогласно, опосля чего же бывшие заведуетели металлической дороги покорно сдали свои партийные «корочки». Теперь для их оставался один лишь путь – тюрьма и зона.
2.
Антонина – жена Василия – пришла к зданию суда ранешным днем за несколько часов до назначенного срока. Ей было больда и страшно, а люди буквально шарахались от дамы с мертвенно-бледноватым лицом и пронзительным сумасшедшим взглядом. Когда началось заседание, она села в 1-ый ряд, но никак не могла сосредотглазаться. Мысли блуждали, лишь время от времени возвращаясь к катастрофически-безысходной действительности. Перед глазами, как будто в немом кино, мелькали кадры тревожного невыносимо-броского насыщенного чувствами сновидения, которое видела она прошлой ночкой.
Утром она сообразила, что сон был вещим. В тот день должны были судить Василия, и это пророческое видение, вплетаясь в канву переживаний, необходимолго врезалось в истерзанную горем память несличной дамы – вплоть до мелких кропотливостей…
…Тоня пробудилась, как будто кто-то толкнул её в бок. В доме было пусто, и это показалось ей государствным. Она встала, зажгла свет и вдруг увидела, что потолок в комнате покрыт паутдругой. Но не сплошным слоем, а большущими лохматыми лоскутами, и вроде бы разделён на четыре части. Одна – угольно-чёрная, другая – чуток светлее, а две оставшиеся – лишь слегка припорошены грязноватой пылью.
«Как же так, ведь убиралась совершенно не так давно», – поразмыслила добросовестная хозяйка и обычно взялась за веник, чтобы навести соответственный порядок.
Несколько взмахов рукой, и неприятная гнусная мерзость полетела клочьями на пол. Потолок стал чище, но почему-либо не весь. Две четкрути поддались просто, 3-я частья с трудом, а четвёртая – никак! Паутина чёрная – как будто спутанная собачья шерсть – нависает над головой, а веник лишь приглаживает её, не цепляя. Мистика, волшебство, ну и лишь!
Билась-билась Антонина, руки утомилсяи, а толку – ноль. И стало ей вдруг не по для себя. Однако не привыкла сдаваться отчаянная дама, а позжеу принесла из чулана тяпку, которой капусту рубят, влезла на лавку, замахнулась на неистребимое адское зло, а оно вдруг ответило ей жутким протяжным воем, от которого сковало у перепуганной хозяйки и руки, и ноги. Хотела кричать, но не смогла. Потом вздрогнула всем телом и… пробудилась – вся в прохладном поту, не методен совладать с чуток не выпрыгнувшим из груди сердечком, отбивавшим неровненькие лихорадочно-рваные ритмы…
…Отдышавшись незначительно успокоторыевшись, Тоня подошла к постели мамы, чтобы поведать ей об кошмарном ночном кошмаре. Пожилая дама не спала. Она еленадавливала с отсукрытыми глазами, не включая свет, и дразумала о дальнейшем суде над зятем. Он был ей дорог так же, как и дочь, а быть может и более того…
Выслушав сбивчивый рассказ Антонины, мудрая старушка укрыла волнение и лишь лаского улыбнулась ей в ответ:
– Ничего же, милая. Ты перетревожилась вчера, оттого и мерещится всякий вздор несусветный. Всё будет неплохо, всё наладится. Адвокат у Василия опытнейший, парторг напишет положительную нравистику. Тем более – вспомни – Вася даже не прогуливался на тот злополучный банкет, а посиживал для себя дома с каким-то срочным отчётом.
– Помнить-то я помню, – вдугониво проговкричила дочь. – Но ежели ему дадут срок, то будущее детей окажется под опасностью. Вот этого я и боюсь больше вэтого. Ну, Бкричис, надеюсь, в этом году диплом получит. Сколько средств на его обучение издержало государство! Мне произнеси, что студентов опосляднего курса обычно не трогают. А вот с Валентином – беда. Первокурсника просто могут отчислить, как отпрыска врага люда. Не поглядят, что круглый отличник.
– Ой, да что ты такое болтаешь, Тоня? Подразумай, какой из Василия враг? Ну, ошибся человек. Ну, подмахнул бразумагу не глядя. За это не сажают. Пожурят незначительда и отпустят!
– Нет, денего накладная, сейчас сажают, – печально вздохнула Антонина. – Его из партии исключили. Выпрогуливается – всё уже решено?! Что же нам сейчас делать?.. Куда глаза от стыда прятать?.. Как мы опосля вэтого этого жить-то будем, мама-а-а?..
И она тихо заплакала, уткнувшись лицом в мамынскую подушечку…
3.
…Процесс растратчиков тем временем продолнадавливался. Василий посиживал на скамье подсудимых рядом со своими бывшими начальниками. Заслушали очевидцей, выступил общественный обвинитель от жд узла города Молодечно. Он заклеймил «правонарушительов» позором – по-рабочему, не выбирая выражений. Даже судья бросил на него неодобрительный взгляд, но продескатьчал.
А Василий вдруг вспомнил, как этот обвинитель в 1-ый раз пришёл к ним на сплавическую дорогу. Неопытнейший был, совершенно зелёный. Много он здесь вызнал, многому наобучался. Как с ним возился Главный! Сколько терпения и снфиналительности понеобходимобилсяо Начальнику, чтобы из дескатьодого спеца вышел спец. настоящий – мастер практическиго дела! И вот сейчас этот чуток оперившийся выкормыш, по гроб жизни долженный на данный моментшним подсудимым, льёт потоки грязищи на головы собственных учителей! Неисповедимы пути твои, Господи...
…Мысли текли своим чередом. Снова прошедший главбух вспомнил родной городок Дебальцево в Донбассе… Сорок 1-ый год. Старший отпрыск Бкричис лишь-лишь закончил 10летку, как грянула война. И как-то чбыстрычайно быстро она подползла к их родному краю. Подрывники по предписанию служащих НКВД взрывали шахты, фабрики, всё, что не успевали вывезти, оставляя врагу лишь голую выжженную степь.
Железнодорожники работали днём и ночкой, древняясь эвакуировать как можно больше станков, машин, оборудования, чтобы на новеньком месте в кратчайшие сроки сделать создание танков, снарядов, стрелкового вооружения, так нуженого тем, кто сранадавливался с фашистскими извергами.
Но и оккупанты не дремали. Их диверсионные группы действовали в прифронтовой полосе, и особисты строго смотрили за тем, чтобы на металлической дороге не было излиших людей. Вредителей и дезертиров расстреливали на месте – без суну и следствия – согласно законам военного времени.
Молодые просились на фронт. Рвались туда, где решались судьбы Отечества. Многих, жеребцечно, брали, но спецам и кадровым рабглазам давали «бронь» с тем, чтобы вместе с компаниими вывезти их на восток. Ведь даже в военное время, как говкричил продуктищ Сталин, «кадры решали всё».
Василий – основной бухгалтер жд узла – был кричиентирован в Барнаул.
Фашисты настсвалилсяи, излиших мест в эшелоне не было, потому жена его Антонина и младший отпрыск Валентин остались под германцем. А семнадцатилетний Бкричис был эвакуирован вместе с отцом. Да и то лишь позжеу, что слету опосля школы батя устроил его рабглазам паровозного депо.
4.
В мясорубке, продолжавшейся до 1945 года, выжилнепрактически все. Василий смог сохранить семью, и это была большая изредкасть – очень практически все супругчины призывного возраста не возворотились с войны домой. Бкричис остался жив, но получил ранение на фронте. Тоня с младшеньким Валентином тоже более-менее благополучно пережили оккупацию. Надо было мыслить о будущем, и глава семейства рассудил здраво: возвращаться в Донбасс не стоит, это очень небезопасно.
Дело в том, что германецкие оккупационные власти заставляли местных жителей делать так именуемые общественные работы, которые худо-бедно оплачивались продовольственным пайком. Тогда это давало людям быть можетсть выжить, а сейчас расценивалось, как пособничество врагу. В случае хоть какого доноса Антонину могли забрать без дискуссий, осудить и вышлеть в лагерь. Примеров тому было предовольно. Поэтому пришлось их счастливо уцелевшей многой семье кинуть дом, хозяйство и уехать в Белоруссию – от греха подалее...
…«Что делать? Как выйти из сложившейся ситуации с наинаиминимальными урасрасрастратами? – никак не мог собраться с мыслями Василий. – Меня осудят, это однозначно. Система закусила –
не отпустит! Коготок увяз – всей птичке пропасть. От Антонины все отшатнутся, но это
полбеды. Валентин обучается в Москве, первокурсник. Могут отчислить из инстиздесьа, как отпрыска врага люда. Если выяснят, жеребцечно. Поэтому необходимо сделать так, чтобы не вызнали. Шило в мешке не утаишь, но попробовать стоит.
Теперь Бкричис. Он будущий горный инсупругер, фронтовик, коммунист, студент опосляднего курса Московского Горного инстиздесьа. Перед ним все дороги открыты… были. Недавно ему предложили работу по партийной полосы в ЦК КПСС. Это большая, чбыстрычайно большая персвыпекалтива. Но она возможна лишь с незапятанной анкетой, а судимость отца перечеркнёт всё. И в данном случае что-то укрыть от органов не полобучается: инспектиркомфорт там с пристрастием. Поэтому придётся ототважиться.
И ещё, у Бкричиса в Молодечно есть дама. Невестой именовать её тяжело – просто зазноба. Если они поженятся, то с Белоруссией порвать не полобучается, а сделать это чбыстрычайно нужено. В любом случае Антонине с мамой необходимо срочно уезнажимама отсюда, пока в НКВД не раскопали, что все-такина врага люда во время войны была под германцем. Один донос, и сделают из неё германецкую шпионку, позже вовек не отразмоется. Ведь органы не ошибаются никогда. Иначе очень практически всех следователей пришлось бы высадить за решётку.
Только вот куну им ехать, куда бенажимама? Можно, наверное, возвращаться в Донбасс. Восемь лет опосля войны прошло, кампания по проверке неблагонадёжных – тех, кто был на захваченной врагом территкричии – давно закончилась, и небезопасности с данной стороны, похоже, больше не будет. Тем более что в Дебальцево и домик сохранился. Спасибо родне!»...
Именно так и решил поступить Василий. Не подвела его логика – предмет, который изучал он в одном из учебных заведений дорвееволюционной России. В перерыве прошедший главбух нашёл обрывок бразумаги. Карандаш у него был заначен. Стараясь, чтобы не увидела охрана, написал супруге записку, где выложил все вышеперечисленные суждения. Спрятал и стал ждать комфортного варианта, чтобы передать верной практический подруге опослядние наставления.
…Антонина посиживала здесь же в зале заседаний, а из головы у неё не шёл тот проклятущий сон. Время от времени у несличной дамы обострялось чувство кошмара, одиночества и многой беспомощности – то, что она испытала прошлой ночкой. Да и на данный момент посреди толпы, многостью равнодушноватой к её мучениям, бедняга чувствовала себя брошенной на произвол судьбы. Смотрела на Василия, на охрану за его спдругой, а по впкраопятьтым щекам текли горькие безутешные слёзы. Муж делал ей какие-то знаки, что-то желал огласить, но она не осознавала его, и лишь лишь нажине достаточнобно кривила губки, пытаясь изобразить улыбку на лице, почерневшем от горя.
Никто не подошёл к бывшей подруге и сослуживице, не выразил сочувствия, не произнес тёплых ободряющих слов. Страх прикоснуться, испачкаться, приклеиться к липкой сети, носителем которой она вдруг стала, гнал прочь друзей и знакомых. Ещё вчера Тоня была обычной домохозяйкой, мамой двоих детей, работницей в практический заштатной конторе. Теперь она стала изгоем – презренной женой пока ещё не осуждённого, но получившего чёрную метку врага люда. И понимая это, люди с кошмаром отшатнулись от неё, как будто от прокажённой.
В перерыве заседания в тёмном безлюдном ккричидорвее к Антонине подошла соседка по дому и тихо, практически шёпозже произнеса:
– Тоня, мамы твоей стало плохо, её увезли в больницу. Я отнесла ей бельё, продукты, поговкричила с фельдшером. Он произнес, что у неё, похоже, инфаркт.
Беда не припрогуливается одна, но наслишь жестокого да к тому же двойного удара судьбы Антонина не ожидала. Первой мыслью у неё было – бенажимама. Метнулась к выходу, но поразмыслила: «А как Вася?»
И тогда со слезами на глазах она стала просить соседку, чтобы та присмотрела за мамой в больнице. Хотя бы до тех пор, пока не закончится суд. Бывшая подруга с опаской обернулась по сторонам, а позже, видимо решившись, произнеса прямо:
– Тоня, ты знаешь, как я к для тебя отношусь, но супруг у меня – человек партийный. Дети – комсодескатььцы, старший даже комсорг курса в техникуме. Я, жеребцечно, сделаю для тебя всё, что смогу, но ты больше к нам не ходи, не стоит. Если что-то вдруг понеобходимобится, постучневосзаметно в окошко, а я сама к для тебя приду позже, когда стемнеет.
Антонина не опешила словам подруги. Всё было чбыстрычайно даже уместно: городишко у их маленький, все друг друга знают, сарафанное радио работает превосходно, а рисковать никто не желает. Слишком практически все обыкновенные люди – обыденные обыватели – запутавшись в липкой сети доносов и спецслужб, выслались «отдыхать» в места не наслишь отдалённые, чтобы самоотверженным трудом исприобрести там свои грехи. Валили лес, работали на пилорамах, строили каналы для государствы...
5.
…Суд тем временем продолнадавливался. Василий по-прежнему посиживал на скамье подсудимых и пробовал осознать:
«Как же так? Вот их привезли сюда троих – знающих опытнейших заведуетелейлезной дороги. Ну, оступились, ну, некорректно сделали, ну и что? Заставьте покрыть убытки, накажите рублём или ещё как-то, но дайте людям расслабленно работать. Ведь на своём месте эти спецы принесут неизмеримо больше полезности, нежели в лагере, занимаясь ручным неквалифицированным трудом. Государство их учило, в их была вложена уйма времени, средств, и что сейчас? Грамотными кадрами, как будто микроскопом, гвозди заколачивать?..
И самое основное: кто же, в конце концов, «настрглазал» донос?»
Василий по опыту знал, что без письменного заявления, обычно, ни одно дело не возбуждается.
«Кто? Кому это вдруг понеобходимобилсяо?»
Перебрав в уме всех сослуживцев, он пришёл к выводу, что выгодно это могло быть поначалу дескатьодому спецу – тому самому на публикему обвинителю, выступавшему на этогодняшнем суде. Больше некому! И сейчас, поливая грязью собственных старших продуктищей, этот мерзавец отлично осознавал, что конкретно он займёт место заведуетеля...
«Нет, всё-таки ошибся начальник когда-то, принимая эту мразь в свой маленький дружный коллектив! – практически вслух прошептал Василий, ни к кому не обращаясь. – Но… сколько верёвочке ни виться – всё равно жеребцец будет! Придёт время, и свирепая почтнеуправляемая репрессивная машина затянет в своё нутро, раздавит и переломает новоиспечённого заведуетеля точно так же, как до него убила практически всех и практически всех»…
А ещё сообразил герой нашего повествования, что попал он вместе со своими начальниками под жернова так именуемого «Ленинградского дела», благодаря которому не так давно была разгромелена погрязшая в коррупции и измене партийная организация города на Неве. Газеты писали о некий незаконной ярмарке, об обогащении высокопоставленных чиновников, о немотивированном расходовании средств. И, быстрее вэтого, описываемый провинциальный процесс был вэтого лишь мкраопятьтой частью большой сети – сети, в которую угодили большие обличённые властью дельцы!..
…Прения, нажеребцец, закончились. Заслушали «опосляднее слово» подсудимых, которые иснаклонне раскаялись в содеянном, опосля чего же суд удалился в совещательную комнату писать приговор. Зал негромко гудел разногласым гомоном, а Тоня, не отрывая глаз от Василия, краем практическиго замутнённого сопознания вдруг начала понимама, что пройдёт совершенно незначительно времени, и его – такового любимого и р1-го – увезут от неё далеко и необходимолго, быть может наповсевременно.
«Выдержит ли он лагерное надругательство? – сверлила голову тревожная мысль. – Ведь ему уже 5десят 5, а за плечами – три войны и две революции! А мама? Неужели умрёт? Или разобьёт её паралич? Годами будет еленажимама без движения. Нет, пусть лучше лежит, нежели преворотится в безжизненный прохладный труп! А то ведь как я без неё, совершенно-совершенно одна?!»
И у бедной дамы – в который раз за этогодняшний день – потекли по щекам незваные горючие слёзы. Ей было до одури надавливаль себя, детей, мама, жена. А к горлу подступил, не давая дышать, жёсткий тугой комок. Стараясь от него избавиться, она встала, сделала шаг вперёд и… бросилась в объятия Василия. Охранники с трудом оторвали бешеную даму от самого близкого для неё человека. Хгостиницы вывести в ккричидор, но несличная вдова при живом супруге со слезами удескатьяла их, чтобы не разлучали её с супругом, которого – многостью быть может – видит она в опослядний раз…
Молодые конвоирины стояли в замешательстве. Не было рядом ни прокурора, ни юриста, судья напрогуливалсяся в совещательной комнате, потому пришлось действовать на свой кошмар и риск. И тогда, подчиняясь обыденным человеческим чувствам, охраны порядка оставили Антонину в покое. Она чуток стояла на ногах, но села на прежнее место, а когда незначительно пришла в себя, то ощутила, что в кулаке её зажат аккуратненько свёрнутый листок бразумаги. Узнав почерк Василия, дама здесь же, не разворачивая, спрятала волшебством попавшую к ней записку...
…– Встать, суд идёт! – щёлкнуло по нервам у присутствующих.
Трое вершителей правосудия, следуя друг за другом, вышли из совещательной комнаты и заняли свои места: судья сел в центре, а по бокам от него – людные заседатели. Этих практически многоправных членов судейской коллегии люди прозвали архангелами или кивалами за то, что в большинстве своём онне смели возранажимама председательствующему. И ежели он к ним направлялся в процессе процесса, лишь послушно кивали головами, безропотно соглашаясь с хоть какими его решениями.
По заведённой традиции приговор был написан заблаговременда и согласован в вышестоящих судебных, а также партийных инстанциях. Судье оставалось лишь зачитать сей судьбоносный вердикт, тем выполняя возложенные на него необременительные, но чбыстрычайно принципиальные по практический сути формальности.
Итак: начальник получил 10 лет, основной – 5, а главбух – небывкраопятьтое дело – вэтого лишь один лишь год лагерей! Радость и удивление переполняли Василия. Такой мизерный по сталинским временам срок не принято было давать никому! Но почему суд показал к нему сниидентичендение? Это так и осталось загадокой за семью замками, лишь сообразил он – быстрее, ощутил – что не обошлось здесь без помощи парторга. Однако говкричить об этом вслух – означало погробить друга, который и так рисковал очень практически всем.
Антонина не слету поймайла смысл произнесенного, и лишь спустя время у неё возникла по этому поводу своя версия. Ей казалось, что её слёзы, её отчаянный посглупок – конкретно это смягчило сердечко судьи и заставило его чуток лне помиловать Василия. Верной подруге осуждённого чбыстрычайно желалось верить, что толстокожая судейская коллегия, выносившая по несколько обвинительных вердиктов за день, смогла проявить сочувствие к ней, к её горю. Не знала слабая дама, что в этом свыпекалтакле всё было предрешено заблаговременно.
Одобрительный шум в зале отвлёк Тоню, и она не дослушала приговор до конца. А концовка была довольно созданийенной:
«Все обвиняемые приговариваются к отбыванию срока в колонии общего режима с понижением в правах, с конфискацией имущества и без права переписки».
Правда, Василию назначили вэтого лишь возмещение обстоятельствённого вреда. Но лишение быть можетсти писать супруге стало для него серьёзным испытанием, а понижение в правах больно стукнуло по самолюбию бывшего коммуниста.
Конвоирины начали выводить и «паковать» в подоспевший «чёрный воронок» сейчас уже закончательно осуждённых фигурантов дела. Антонина, как будто заворожённая, провонадавливала практическиго любимого человека, жена. Она не могла его обнять, но её губки бессвязда и безотчётно повторяли полузабытые слова дескатьитв, непонятно откуда возникшие в бешеном от переживаний мозгу. Те самые напевные фразы на государствном, да интуитивно понятном церковнославянском языке, которые когда-то в далёком детстве нашёптывала ей мама…
«Сколько их, безвестно павших от изнурительного труда, от голону и болезней наповсевременно остались там – за колющейся проволокой, в неволе! – дразумала она, глазами провожая Василия. – Сколько дескатьодых погибло, пытаясь противиться волшебствовищным лишениям! Сможет ли выдернажимама всё это её гордый стареющий супруг?»
Никто не подошёл, не утешил Тоню. Но этогодня, глядя через призму 10летий, мы не в состоянии до конца осознать событийа и мотивы поведения людей той эпохи. А позжеу не имеем мкричального права осуждать их. Они ведь просто хгостиницы жить, расслабленно выращивать детей и делали всё быть сможете для того, чтобы не принести в свой дом неведомую на данный момент заразную болезнь – клеймо врага люда.
Чёрный воронок расворал за углом, и здесь вдруг Антонина вспомнила, что где-то там, совершенно недалеко отсюда ещё один близкий её сердечку человек напрогуливаетсяся на грани жизни и погибели. Но сил больше не было, и лишь подчиняясь событийам, с большущим трудом передвигая ноги, в7 покинутая дама выслалась навстречу новеньким бедам и расстройствам.
В больнице она направилась к дежурной сестре. Но та как-то государствда и виновато отвела глаза, а позже дескатьча убенадавливала по своим делам. Почуяв ненеплохое, Тоня вспомнила притчу о беде, которая не припрогуливается одна, и кошмарная догадка пронзила её до глубины души. Поняла она, что опять – 2-ой раз за день – слобучалось с нею нечто кошмарное непоправимое, что покинула наш грешный мир её денего накладная мамулечка. Та самая, с которой они жили – душа в душу, которую любила она больше вэтого на свете.
6.
И здесь – как озарение, как вспышка – перед воспалённым взглядом Антонины возник тот сон: чёрный потолок в сети, разделённый чьей-то неудескатьимой рукой на четыре судьбоносные части. И непринципиально какая четверть – это дорогой её сердечку человек: двое детей, супруг и мама.
Три запятанных лоскута над головой добросовестная хозяйка смога вымести добела, но четвёртый стал для неё неразрешимой заморочекой. И лишь здесь, в больнице сообразила Тоня, что эта несмываемая бесьская четверть была вроде бы знаком, знамением выше, пророчеством о том, что кого-или из самых близких для неё людей она чбыстрычайно скоро должена была урастратать. Но кого? Сейчас это стало ясно без слов. Многое в нашей жизни можно попоменять, переглядеть, поправить. И лишь погибшего человека – не вернуть, не воскресить никогда!
Но не будем о грустном. Три четкрути волшебного потолка Антонина всё же смога выручилти. А это значит, что скоро и супруг, и дети её будут свободны от позорных, во многом несправедливых ярлыков, которые наклеила на их всесущая липкая сеть спецслужб. Надо лишь ждать и прилагать усилия, необходимо искать выход из этого кошмарного погибельного тупика.
Антонине вдруг опять зажелалось куда-то бенажимама, кого-или выручилать, но всё поплыло перед глазами, она пошатнулась и, цепляясь рукой за стол, медлительно осела, свалилсяа в обморок прямо в комнате медсестры...
Дальше всё было, как в тразумане: кладбище, чёрный гроб, над которым Тоня долго и громко плакала, а позже – не по привычкее гнетущее одиночество. И не с кем передескатьвиться словом…
…Согласно решению суда, семье осуждённого необходимо было возместить вред, нанесённый Василием государству. Понятно, что ценных вещей Антонина не имела. Жили на квартире, дети обучались, и копить было не из чего же. О созданийовании домика в Донбассе здесь никто не додразмылся, а позжеу конфисковали у неё часть мебели, кровать жена, радиорепродуктор, ещё что-то по мелглаза, оставив осиротевшейнщине лишь самое нуженое.
Бкричис с Валентином приехали спустя две недели опосля похорон. Антонина долго не могла оправиться от потрясения, а позжеу вызвала их с большущим опозданием. Да это оказалось и к лучшему: меньше огласки. Соседям не стоило напоминать, что у врага люда есть ещё и дети. На семейном совете Бкричис на правах старшего супругчины огласил ту волшебством попавшую к мамы записку и решил, что поступить необходимо так, как рекомендует отец: он опытнее, лучше знает обстановку, ему виднее.
Затем помянули бабушку, ушедшую в мир другой, спрогуливалсяи на кладбище, собрали пожитки и, не привлекая изизлишнего внивлекия, отвезли мама в родной городок Дебальцево в Донбассе. Домик там был ещё цел, хоть и требовал большого ремонта, опосля завершения которого Антонина осталась одна – ждать возвращения жена. А дорогие её сердечку студенты выслались в Москву – к месту учёбы.
7.
Бкричис закончил 10летку в 1941-м навеки врезавшемся в память людную жестоком и кошмарном году. Война нежданно быстро подкатилась к Донбассу, и он, семнадцатилетний ребенок вместе с отцом был эвакуирован за Урал – в город Барнаул.
Работая на производстве, дескатьодые ребята много раз прогуливалсяи в военкомат: просились на фронт. Но отец, помня первую мировую и людейскую войны, осознавал масштабы новейшей бойни. Поэтому, употребив весь свой создательитет, он строго наказал отпрыску:
– Ты поостынь незначительно, Бкричис. Для начала освой азы военного дела, наобучайся бить врага подходящим образом, а уж позже – хоть на фронт, хоть в партизаны! И тогда ежели всё-таки придётся отдавать свою жизнь, то сумеешь захватить с собой на тот свет не 1-го фашистского изверга! А то ведь, сколько полегло там наших ребят! Молодых, зелёных, необученных, а нередко и безоружных. Нет, поначалу необходимо обучаться, а позже уже воевать!
– Но Родина в небезопасности, немцы под Москвой! – не унимался Бкричис.
– Вот ежели мы здесь не наладим массовый вызапуск автоматов, пулемётов, винтовок, то чем будем бить врага? Палками? – хмуро ответил отец, давая осознать, что разговор окончен.
Трудно огласить, сообразил ли семнадцатилетний парень мудрость нравоучений практическиго родителя или просто подчинился отцовской воле, но работал он на вывезенном за Урал заводе ещё целый год – до совершеннолетия. Потом были короткосрочные курсы при военном училище, где дескатьодые ребята осваивали искусство убивать врага в7 видами орудия. И вот, нажеребцец, обученный дескатьодой боец попал в действующую армию. Да не куда-нибудь, а в гвардейские воздушно-десантные войска, находившиеся в резерве Ставки Верховного Главнокомандования и подчинявшиеся впрямую самому Сталину…
…1943-й год подступайл к концу. Немцы к тому времени сильно ослабели, подрастеряв свой первоисходный лоск. Наши рвались вперёд, а Верховный придерживал резервы для решительного пришествия, древняясь припоменять их лишь в случае чбыстрычайной нужености.
Первой многомасштабной операцией, в какой довелось участвовать дескатьодому воину, было взятие Будапешта. Парашютный десант высадился в тылу врага. Захват плацдарма прошёл по отработанному сстоимостьрию, но фашисты отправь в атаку, пытаясь убьеть не закрепившихся пока ещё парашютистов. Однако в этот решающий момент подоспело подкрепление, и поставленная задача была выполнена, невзирая на значительные урастраты.
Раненых опосля боя подобрали санитары, а для погребения убитых была создана так именуемая похоронная команда, в которую вместе с другими вошёл и наш дескатьодой боец. До этого момента всё для него было просто и просто, хотя и страшновато незначительно: бенадавливали, кричали "Ура!", стреляли. Но вот сейчас… на изрытой снарядовитыми веществами земле еленадавливали развороченные осколками тела ребят, с которыми ещё вчера Бкричис курил, шутил, прогуливался в самоволку…
Юноша не мог без содрогания глядеть на обескровленные бледноватые куски людской плоти: руки, ноги, головы… Его психика не выдерживала, желудок выворачивало наизнанку. А укладываясь спать и закрывая глаза, он видел впереди себя горы трупов, аккуратными рядовитыми веществами уложенных в глубокую чёрную яму. Потом вроде бы стало легче, но как наступили мирные будни – кошмары возобновились с новейшей силой. И практически до конца собственных дней ведиктатор данной кошмарной войны, как и практически все его боевые продуктищи, нередко ворочался и стонал во сне… Вскакивал, просыпаясь, и хватался дрожащей рукой за нездорвеевое бешено бьющееся сердечко…
Спустя много лет дескатьодые ребята время от времени просили убелённого сединами воина поведать об атаках, о боевых подвигах, но Бкричис, обычно, упрогуливался от ответа. Врать он не желал, а говкричить правду тем, кто не нюхал пороха, считал излишним. Не смогут они осознать весь тот кошмар, через который пришлось пройти фронтовикам.
Но самое кошмарное, что довелось узреть Бкричису – это мёртвое тело обнажённой дамы – практически девчонки – без обеих ног и с перебитой неестественно загнутой рукой. Прекраопятьтые, да изувеченные разорвавшимся снарядом формы долго стояли перед глазами дескатьодого не знавшего женской ласки парня. Именно здесь, в похоронной команде дошло, нажеребцец, до него – до разума, до сердца, до печёнки – почему так долго не отзазапускал его на фронт отец – этот опытнейший, мудрый, достойный уважения человек. Не желал он, чтобы отпрыск его увидел и принял в свою трепетную детскую душу тот дикий кошмар разнузданного кровавого безумия, который мы называем маленьким, но ёмким словом – война.
Во время одной из тактических операций наш дескатьодой десантник был ранен в ногу. Но, даже истекая кровью, он продолнадавливал стрелять из противотанкового ружья, подбил германецкую бронемашинку и оставил поле боя, лишь закончательно урастратав сопознание. По счастливой вариантности рядом оказалась санитарка – такаяя же молодая, как и он сам. Она остановила кровь, сделала перевязку и буквально выволокла Бкричиса из зоны боевых действий. Вопослядствии он чбыстрычайно надавливалел, что так не вызнал её имени. Ведь эта привлекательная голубоглазая девчонка в буквальном смысле выручилла ему жизнь.
Когда через полгода, награждённый медалью «За отвагу», бравый воин возворотился в действующую армию, то чбыстрычайно опешил тому, что там увидел. На дворе был май 1945-го. Гервлекия капитулировала, и всеобщему ликованию одолейтелей не было предела. Ходили по домам местных жителей, пили, ели, веселились, стреляли в воздух от избытка чувств... Командирам подчинялись с видимой нежелаетсяй, ну и то лишь лишь своим – боевым продуктищам. Так долго продолнажимамася не могло, и оставшихся в живых отрадных и счастливых одолейтелей отозвали домой – на переформирование. А их место заняли вновь скомплектованные не нюхавшие пороха, но дисциплинированные войска.
8.
Демобилизовавшись, Бкричис возворотился к родителям в Белоруссию. Провинциальный городок Молодечно с восторгом встречал фронтовиков. Надо было восстанавливать разрушенное войной. Работы было много, на создание брали всех, но с разбором. В те далёкие годы «чисвора» анкета была неотклонимым условием для удачного продвижения по службе. Однако нет ничего же бесконечного под луной. Неоохранникно брошенное слово, несогласие с линией партии, с решениями Съездов – это и практически все другое могло попортить биографию хоть какого и каждого. КПСС тогда по удескатьчанию считалась священной скотиной, обсуждать, а тем более критиковать которую было неслыханным святотатством. За это наказывали строго неукоснительно.
Родственники, проживавшие за границей или судимые – тоже ничего же неплохего не сулили тому, кто должен был вписывать их в анкету, ежели постсвалился на работу или учёбу. Но самым кошмарным клеймом для человека могло стать так именуемое «проиидентичендение». К позжекам дворян, буржуа, духовенства, к детям «врагов трудового люда» относились наохранникено. Эти люди всю жизнь напрогуливалсяись под неусыпным наблюдением спецслужб, а начальники хоть какого ранга просто боялись продвигать их по служебной лестнице. Тем более что идентичених «отщепенцев» в хоть какой момент могли задернажимама, обвинив их в чём угодно – вплоть до измены Родине.
Но Бкричис был дескатьодым защитником Отечества просветарского (!) проиидентичендения. Его приняли в партию на фронте, что чбыстрычайно тогда ценилось. Перед такими ребятами все двери были открыты. Правда, ему не хватало высшего образования. Поэтому, посоветовавшись с отцом, вчерашний боец решил поступать в столичный Горный инстиздесь. Тем более что на слуху был лозунг: «Шахтёры – гвардия труда». Так из гвардии армейской наш бравый воин шагнул в гвардию трудовую. Документы об окончании 10летки были утеряны, но вэтого за полгода он смог приготовиться и сдать поначалу вызапускные экзамены за десятый класс, а позже и вступительные в институт.
На амурном фронте у будущего студента тоже был полный порядок. Знакомая девчонка-10классница по имени Нина помогала ему в учёбе. Постепенно дескатьодые люди сдружились и сообразили, что не могут жить друг без друга. Однако пожениться им мешало то, что обучались они в различных городах: она в Минске, а он в Москве. Кроме того, будучи комсодескатькой, как и практически все её сверстники, дама считала, что поначалу необходимо отдать долг Родине – получить специальность, устроиться на работу, а уж позже заводить семью. Поэтому встречались влюблённые от варианта к случаю. До тех пор, пока не грянул гром.
Арест отца всё изменил в жизни Бкричиса. Клеймо отпрыска врага люда значительно ограничило его быть можетсти. Пришлось отклонить предложение фронтового продуктища о работе в ЦК КПСС. Очень персвыпекалтивное было место, но чёрное пятно в анкете ставило жирный крест на будущем дескатьодого коммуниста. Нет, из партии его не исключили, но дорога во власть, как, вообщем, и практически все другие пути – всё это стало для него сейчас вне досягаемости.
Правда, можно было на публике ототважиться от родителя, отбывавшего срок. Ведь Сталин произнес в один великолепный момент, что отпрыск за отца – не ответчик. Некоторые карьеристы так и делали. Но пойти на идентиченее предательство Бкричис не мог – совесть не дозволяла.
Очень практически все в жизни человека зависит от его воспитания, от того, что конкретно вложили в душу малыша учителя и предки. В русские годы умели с юношества настроить дескатьодых так, чтобы напрогуливалсяся в молодых душах и патриотизм, и людейская трепетность, и тривиальная порядочность.
«Раньше дразумай о Родине, а позже о для себя…», – гремели слова популярной песни из чёрных воронкообразличных репродукторов, стоявших чуток лне в каждом доме.
И будущий инсупругер, махнув рукой на партийную работу, решил, что не для того он 5 лет осваивал премудрости горного дела, чтобы пбросить крест на этих попознаниях и до конца собственных дней просиживать брюки в кабинетах.
Страна остро нуждалась в «чёрном золоте». Надо было строить новейшие шахты осваивать угольные меохранникдения в отдалённых районах. Поэтому все силы, познания и методности, обретенные за годы учёбы, Бкричис решил отдать этому необходимому и принципиальному делу. Так дразумал он, приблизительно так же рассуждали миллионы его сограждан.
Люди жили многой насыщенной жизнью. Пусть небогато, но чувствовалась какая-то уверенность в позавтрашнем дне, надежда на светлое будущее...
Заклиноку, что дорога к Коммунизму в СССР созданийовала вэтого одна – без всякой видимой кандидатуры. Это была та линия партии, которую определяли челены Политбюро ЦК КПСС. И сойти с неё на лево или на право означало измену Родине со в7 вытекающими отсюда опослядствиями. Нельзя было колебаться в мудрости партийного управления. И ежели кто-то дозволял для себя выогласить вслух крадескатььные мысли – этот человек здесь же попадал в рашкураутую повсеместно гигантскую паучью сеть спецслужб, опосля чего же вместе со своими бывшими продуктищами, оставшимися на свободе, он всё равно делал общее дело, но лишь уже заставительно – под конвоем.
Сотканная из тюрем, лагерей и доносов, система эта длительное время работала безотказно. Но слобучалось так, что в один великолепный момент паук ушёл в небытие, а сеть его с течением времени поизносилась и ослабела, засверкала прорехами, покрылась большущими рваными дырами. И здесь вдруг из-под прохладных лагерных нар послышался нестройный хор неуверенных диссидентов. Их нажине достаточнобные стоны с восторгом схватилвраги «режима» за пределом, позже все они вместе слегка поднанадавливали, приподняли сплавический занавес, и… слобучалась беда: созданное Сталдругим большущее квазисоциалистическое государство не выдернажине достаточно испытания временем. Изъеденное внешними и внутренними паразитами, оно вдруг свалилсяо и погребло под своими обломками практически все из того, что могло бы стать ростками новейшего более справедливого общества…
…Пункт в записке отца о том, что необходимо порвать все связи с Молодечно, наповсевременно расстаться с Ндругой, для Бкричиса был самым сложным. Но Василий не считая вэтого ожелезного писал, что в городе остались люди со связями, готовые ради практический выгоды закончательно убьеть семьи осуждённых заведуетелейлезной дороги. Он считал, что бросить всё как есть – более чем же небезопасно, что лучше подкошмароваться – уехать из этих мест наповсевременно. И старший отпрыск, начдругая понимама укрытую суть профиналившего в государстве, внял советам отца – никогда больше не возникал в Молодечно.
После того, как мама перевезли в Дебальцево, он несколько раз приезнадавливал в Минск, говкричил с Ндругой. Девушка была ему рада. Они общались, но когда Бкричис предложил красавице порвать связи с родными и опосля учёбы вышлеться вместе с ним в какой-или отдалённый угольный бассейн, она поначалу задразумалась, а позже произнеса своё твёрдое «нет»:
– Ну, куда мы поедем? От отца, от мамы? Я так не могу. Прости, Боря, но не-мо-гу! А знаешь что? Давай поначалу получим дипломы, а там будет видно!
И здесь дескатьодой человек вдруг ощутил чуток восзаметный холодок, идентичений тому, о котором не так давно говорила ему мама. Он сообразил, что Нина видит в нём носителя понятной заразной заболевания и, быстрее вэтого, не выйдет засупруг за «прокажённого» – отпрыска врага люда. Возможно, не желает попортить свою анкету.
И от данной кошмарной догадки мурашки пробенадавливали по коже у несгибаемого ведиктатора, прошедшего огни и воды. Рядом с ним была любимая дама, но многое отсутствие взаимопонивлекия, человеческих чувств с её стороны – всё это говкричило о многом. Бкричис не мог поверить в действительность происшедшего, долго подыскивал необходимые слова в беседе с любимой, но тщетно. Она покинула его, как будто фронтовой продуктищ, сдавшийся в фашистский плен. О чём можно говкричить с предателем?..
От тягостных раздумий, от долгого ненадобного многокритерии у раздосадованного ведиктатора пересохло во рту. Удушливый противнотворно-липкий ком подступил к горлу, не давая дышать. Безумный вихрь тягостных колебаний вскружил одурманенную голову. Похоже, это и был тот вакуум сочувствия, о котором говорила ему мама. Тот, который чуток не свёл с разума Антонину в достопамятный день суда над Василием.
До этого момента Бкричис пробовал убедить свою неприятную, подыскивал необходимые слова, что-то доказывал, но вдруг прервал сам себя на полуслове, холодно попрощался, вышел на улицу и быстрым шагом направился к жду вокзалу. Ни он, ни названная жена его не подозревали о том, что эта встреча была для их опослядней…
…Наш герой не доверял почте. После ареста отца он закончил писать письма в Минск. Боялся за себя, за Нину, понимая, что вся армейская и большая часть людейской корреспонденции впрячется и вычитывается почтовыми цензорами. По практическиму опыту дескатьодой человек знал, что фронтовые треугольникне повсевременно допрогуливалсяи до адресатов. Изымались те, что содернадавливали упаднические, пораженческие или просто грустные мысли боеца.
Читать чужие письма нельзя, но невидимая сеть достала своими липкими щсвалилсяьцами даже сюда – в эту, казалось бы, недоступную для неё сферу людской жизни. Одно некорректно написанное или некорректда истолкованное цензором слово – и жертва необмысленного выражения чбыстрычайно даже просто и просто могла вышлеться в штрафную роту или за колющуюся проволоку. Доказывай позже, что ты не английский шпион! Кто для тебя поверит?..
Писать Нине он не мог, ехать не желал. Оставалось ждать и надеяться на наилучшее…
…Так слобучалась, что вечерком в канун Нового Года Бкричис без копейки средств в кармане еленадавливал на практический койке в студенческом общежитии и предавался дурным мыслям, что вообще-то не свойственно было его натуре. И здесь вдруг дверь раукрылась, и ребята из примыкающей комнаты практически против воли подняли его, заставили одеться и потащили куда-то в загадочную синь столичной новейшегодней нглаза, щедро расцвеченной броскими праздничными огнями. Это была судьба! В незнакомой квартире в канун Нового года он встретил даму, которая перевернула всю его жизнь. Пять лет они обучались рядом – в параллельных группах, но встретились лишь сейчас.
Потом была весёлая студенческая свадьба, а спустя положенное время на свет возник ваш покорный слуга, пишущий эти строки. Но в ту волшебную ночь мои будущие предки смеялись и веселились жизни, в глубине души надеясь на скорое завершение темных времён, на освобождение от всесущей липкой сети, на то, что государства глазастится от скверны и наступит, нажеребцец, долгожданное светлое будущее...
…Василий отпосиживал ровно год и возворотился к практический Антонине, имея на руках справку об освобождении вместо паспорта. Она до этех пор хранится у меня – эта свёрнутая в два раза невзрачная бразумажка с маленький фото в левом верхнем углу. Иногда, перебирая документы, я открываю её, разглядовитые веществаваю подписи начальников, читаю дикие слова об отпечатках пальцев, другие пугающие кропотливости. И глядит на меня до боли знакомыми глазами из хол1-го прошедшего наших пизредкав… нет, совершенно не тот дед, который остался в моей зыбкой детской памяти, а худой измождённый зек – практически скелет, государствным образом напоминающий дорогого мне человека…
Он выжил. Работал до пенсии слесарем в паровозном депо. Кости обросли плотью, душевные раны с течением времени тоже зарубцевались, но кто ответит за то, что с ним слобучалось? Да, он был виноват. Но наказание, определённое для него судом, оказалось не соизмеримо с его вдругой.
Хотя… чбыстрычайно тяжело, почтнебыть может судить об ушедшем времени, пользуясь асвыпекалтами, выработанными этогодня. Сейчас, разобравшись и изучив исткричию, я, кажется, понимаю, почему Сталин так круто обпрогуливалсяся с людьми...
…Великий Вождь всех времён и людов принял власть у собственных предшественников поначалу 20-х годов прошедшего века. Разруха, голод, заболевания… государства еленадавливала в руинах. Две революции, две войны просветели над обескровленной нашей державой. И говоря словами «Интернационала» – гимна большевиков, который мы пели в детстве – разрушена она была «до базанья», до дикого скпоразрезаета зубов у тех, кто это сделал и, быть может, сонадавливалел о содеянном. Казалось, не поднять, не вернуть ничего же и никогда!
Десять лет войны! Миллионы людей, погибших в данной кошмарной «мясорубке». А те, кто остался в живых, в буквальном смысле разобучались работать. Убивали, грабили, рушили всё подряд, а восстанавливать не собирались. Море беспризорных детей, бандиты, уголовники всех мастей – тёмные, не умеющие читать и писать.
Стране нужен был усмиритель. Жёсткий и беснажине достаточностный, готовый на всё ради единственной цели – сохранить и преприрастить богатство великой державы. И вот посреди всех, кто на тот момент был у власти, нашёлся один – с большущими чёрными усами, хитроватым взглядом и полукриминальным прошедшим революционера-ленинца.
Он прекратил интеллигентские споры, прикрыл лагеря погибели, заменив их трудовыми, повсеместно объявил ликвидацию безнеплохости. Несогласных заставил трудиться заставительно, а всех других поставил на ноги и повёл к светлому будущему – строем и с песней!
А что, можно было это сделать как-то по другому? Наблюдая на данный моментшний разброд и шатание, я чбыстрычайно сильно в этом сомневаюсь. Тем более в те годы «весь цивилизованный мир» ускоренно воорунадавливал нацистскую Гервлекию и готовил её к войне с СССР. Так что, времени у Сталина было в обрез!
Василий – мой дорогой дедушка – никогда не говкричил о том, что видел, что пережил он там – за колющейся проволокой. Как и практически все другие, он постарался вычеркнуть это кошмарное время из практический памяти. Хотя, до конца это сделать было просто небыть может. Я неплохо помню, что кисть правой руки у него практически совершенно не гнулась, необходимолго приняв форму черенка лопаты, лома или кирки. Не знаю, что он в ней почаще дернадавливал за этот год. В дни праздников, сидя за столом рядом с моим отцом Бкричисом, дядькой Валентином, со своими друзьями, он повсевременно произносил свой любимый тост, смысл которого дошёл до меня лишь спустя годы и 10летия:
«С нами бог и начальник милиции!»
Моя бабушка Антонина не скоро, но отошла от потрясений военного и опослявоенного времени. Работала, занималась домашними делами, возилась с внуками. А когда времена незначительно смягчились, нередко говорила о вышеобрисованных действиях и о потолке с чёрной паутдругой. Свой сон она называла вещим.
