Стихи и Проза

Послеработный вечер мой с дедом в сидении да бдении до полунглаза начинается с бутылочки кальвадоса, которую я покупаю для нас в магазинчике. Продавщица – белая рыхлая, но неплохая чбыстрычайно, позжеу что ни разу не обидела бранью – уже улыбается мне как приятелю, и даже не спрашивая слету выставляет на прилавок два или три пузыря на выбор. Я о их говорю так фамильярно, оттого что кальвадосом внутри не пахнет: это обыденный 40аградусный сидр, а просто самогон из яблочной браги, настоянный на яблоках. Но деду моему он всё равно служит напоминанием, а быть может и большомасштабной памятью о значительных свершениях, хоть и состоявшихся лишь в его маленькой судьбе.
Кобель давно уже не лает на меня как на всякого; он поначалу кидается в ноги мои, рабски повиливая хвостом, и совершенно не в надежде на косточку, но по привычке повиновенья тому кто в хате долго живёт – здесь же, от радости что не получил ботинком по рёбрам, уже прыгает к моей грязной морде, сам вяжется мокрым сопливым носом, и мне припрогуливаетсяся брезгливо утираться, делая всё же счастливый видок чтоб не обидеть дружка.
На визги, и удовлетворенность выпрогуливается старик на крыльцо. Он даже мельком не поглядел на наши щенячьи восторги, средоточно умдругая в жёлтых костлявых пальцах белоснежную худющую сигаретку; но я уверен, что он ещё из хаты успел выглянуть в окно, оценивая размеры моей очевидно пополневшей сумки, и сейчас довольный нарошно делает вид самого по для себя. Ждёт, когда я заговорю с ним 1-ый, чтобы и далее необходимо мною этогодня важиться – да и я, чуя такое дело, расслабленно разговариваю с кобельком, а ему ни полслова.
Тогда он ехидно, с улыбочкой в небо, подзывает к для себя пса – и тот жеребцечно же кидается к нему со своими объятиями, во-1-х позжеу что старик для всей своры здесь основной, а во-2-х оттого что их ласка редка. Старый кобель неиснаклонен с дескатьодым, а я играю с ними обоими, и все наши рамсы висят в воздухе, качаясь на верёвочке – мне всё равно припрогуливаетсяся идти деду навстречу, да ещё с поклоном, чтобы не зацепить носом крылатые качели.
Пёс утихает в практический щенячьей радости, позжеу что из хаты выпрогуливается бабуля с палкой. Ту он боится: уже получил от неё несколько раз по хребту за буйные восторги – старушка уважает не прыть а степенство, хоть посреди людей ли, животных. Поэтому и я сбавляю свой шаг от ворота, и иду к ним с дедом как старорежимный пристав, волоча впереди огрузневшее брюхо. На плечах у меня два погона и три эполета, сбоку шашка привязана вервью, на затылке фуражка с кокардой орла. Всё едыт во дворе и трясётся от испуга.
- Здравствуй, дедушка.- Утром я с ним не здорвееваюсь, уходя до рассвета, когда он ещё спит и храпит перекошенным носом. Драчлив был старик во прошедшее время, и много других шрамов кроме носопырки на душе да на теле осталось. Но я его страстне видел, а лишь от соседей кропотливости слышал про всякие буйства, и ребята на мехколонне говорили – то там резанули, то здесь отмудохали.
- Добрый вечер, бабушка.- Вот конкретно что вечер. Потому что днем мы виделись: я прохладной водой на дворе обливался, а она в палисаднике мыла подойник. Потом утей вызазапугора с сарая, трёх белосласковых кур и пёстрого пепотухала, кое-чем поймаймо идентиченего на нашего деда. А опосля, когда я уже упрогуливался, взялась мыть окошки на доме.

Дом у их и вправду красивый – расписной. Особенно на фронтоне, на окнах, неплохи резные наличники. По верхам дед пустил жёлтое солнце с лучами и голубенькие облака – это значит, что на земле дело было, на нашей планете. Справа и слева высокие сосны деревья, секвойи там всякие – те, что до неба практически достают своими длинношеими кронами, а под ними много зелёных кустов и большущее место для беготни. Для сероватых драконов, буроватых ящеров да карих динозавров, которых дедушка нанизу налепил немерено – это значит, что из глубочайшей старины те преданья пришли, и или он их помнил с самого смаленьку, то ль в книгах прочёл уже стареньким. А всё равно краса вышла – как живые дракончики. Местные супругики припрогуливалсяи подкуривать из их пастей, а расчадив кто самокрутку, кто трубку, долго слушали россказни деда.
- Я ведь вырезывал их с большою любовью. Я к бабке таковой уж давно не испытываю, что ко всяким заморским зверушкам. Своих-то я сызнанки знаю – скотину, медведя, лосёнка – и могу начертать угольком на печи хоть не глядя. Вы верите?- Верим- Ну вот, а то бы я вам показал фокус мокус, разинете рты от восторга. Меня ведь большие живописеци звали к для себя, чтоб плакатки за их рисовать, да лишь им платят там сущие гроши. И картины все идентичены, похожи как бабья манда, а мне хотца значительным прослыть.- Ты давай, дед, о главном рассказывай- Давайку у бабы практический попроси, авось даст в постный день. Так вот: отчего же? почему?: полюбил я жирафку, слона, крокозуба, а пуще вэтого мне понравились змеи горынычи древнейшие, которые на земле нашей правили мильён годов назад. Размером тот ящер с поселковый наш клуб: и ты ему против ничего же не скажи, а то съест. Бунтовали жеребцешно тогдашние ребята отпринципиальные, что добыча горынычем же не поровну делится, да схрумкал он их.- И как?- А так же. Тех драконов морозом побило в ледниковый момент, а мы ах так видишь живём. Потому что люд мозговитый у нас, ну и руки к работе привычны. В труде человек телешом не замёрзнет, в раздумьях душой отогреется.- Ну а что далее?- Дальше яичка не зазапускают. И меня не пустили, а то б было у нас с бабкой не двое детишков, но целый цыплячий выводок. Проснулся в один великолепный момент я ране-ранёшенько, да почуял вдруг гигантскую тоску по тому чего же не видал в практический жизни. В толстые книги залез 1-ый раз отродясь, с головой опустился весь средь пыли духовной: а наверх одну жопу отставил, чтоб пары вызазапускать. Всякие готики-мотики, роки-барокки читал я взахлёб, позже переполз на картины да живопись разную, но всех величавее мне показалась резня – на камнях и деревьях. У меня для неё есть нрав покладистый, глубочайшая чаша терпенья; есть зоркий глаз, даже два, и большая сноровка в руках. Вот и стал вырезать: поначалу всё мелочь пузатую – чашечки, ложки да блюдца – а позже, принорясь, замахнулся уже топором на саму монулизу, чтоб поспкричить с значительным за первенство.- Полобучалось?- Конешно. Я бабку свою на полроста срубил из 1-го пня. А опосля обтёс, замкричил да подкрасил: как живая на охране стоит во дворе, и собакне надо. Слыхали, небось, что воры залезли ко мне за люминием? всю посудку собрали и тазы спод варенья. Но здесь сверканула глазами в нглаза как будто грозь древесная баба: так не лишь моё покидали, но своё на заборе оставили, брюки да ботинки. А чтобы не лишь во двор, а и в окна к нам не заглядовитые веществавали всякие нечестивые глаза, я аки псов насадил вокруг старенькых ящерок с огоренной пастью. И они нас повсевременно охраняли, покой стерегли: до поры, пока в сны не припёрлись. Там была лишь моя широкийая вотчина, мир фантазий да грёз: я летал как мальчонка, всему восхищался да веселил как будто ангелам сам панибрат. Но здесь вдруг на крыльях моих стали виснуть сутемные драконы, аки хмеры сатаны. Словно – жить без меня не могя – они вяжутся к телу тяжёлой обузой, тянут книзу любовью практический, и я падаю в пропасть, всякий раз убиваясь жестоко.- Ты выробучался, старик?- Я прибил их к окошкам гвоздями, сейчас уже намертво. Нельзя давать хмерам властвовать над собой, души практический необходимо быть крепким владелецом.

Но это он врёт, что крепкий владелец для себя – превеличивается перед другими. Потому что сам давно уже истязается мощной вдругой. Он жеребцечно прячет её от людей: но мне, великому психуну, этот нервный старик как будто виден начерез – и стоит без трусов да без майки пред моими лупатыми политра-лучами, трясётся от испуга, что я разгадаю на рентгеновском фото его загадокую сердечную дрожь.
Дед когда-то давно не отдал любимую дочь жеиху, а оставил для себя чтоб учить да командовать. Он домашний тиран: ему нравится быть громовержцем хотя бы в пределах трёхкомнатной хаты, где женажена усиленно слушает и дочь с мбардовых лет в подневольности. На колхозе он тих, позжеу что негромок по должености, охраняет свинарник: но генеральское нутро, в папахе и с золотними погонами – изза нелепой божьей ошибки сто годов назад наспех сунутое в тщедушноватое тельце – всё равно просит практическиго маленького почтения. И ранее старик получал его от родных: то с корздругой серебряных карасей, которых жена безо всякой просьбы приносила вдруг с рынка и он целовал её всласть за такие подарки; а то и ко дню рождения брался ему дорогой шерстенявый костюм, средства на кой собирались наверно по году- крупицу жена и крупиченьку дочка. Однажды дед даже заплакал беззвучно, таясь, но с большущими жемчужнами слёз, которые укрыть ну никак уж нельзя, драгоценны – когда получил к юбилею золотые часы в ползарплаты – он долго всех целовал, обнимал, даже кошку с собакой, а позже от стыда да переживаний укрылся на сеновале. И недельку прогуливался как раскаянный грешник, унижаясь в прощениях. Но по прошествию времени – дней, часов, и маленьких минут – дед за все униженья с лихвой отомстил.
Так нередко бывает, когну из человека очень много вынадавливали мягкосердечия, и сейчас он боится, что видели люди его надавливалкую слабость, что отна данный момент сядут на шейку ему.
В тот незабываемый день пришёл местный парень свататься к дедовой привлекательной дочке. Не огласить, чтоб дескатьодые ранее дня долго вместе прогуливалсяи или с изначалья вызнались. Было кино, позже танцы, а там уже дело дошло до поцелуев – может, и большего. Свечку над ними никто не дернадавливал; но соседи болтали, как болтают о всякой потисканной паре – про лавки, кустики да объятия. И парень пришёл: в сероватой тройке двубортной – и с галстуком, который посиживал не в индивидуальности принципиально, позжеу что с владелецом совместда испил чуток-чуток для храбрости.
Вот это лёгонькое подшофе вдруг показалось деду неуважением к его тестевой личности. Скорее вэтого, он поразмыслил что необходимобно слету и закончательно установить свой порядок над зятем, по другому в отдальнейшем подобные наглые выверты могут для него обернуться утерей создательитета в семье. А там и соседи прознают – тогда будет он ползать по улице как червьак, кланяясь всем, чтоб не раздавили.
Гостя он принял, надувшись как сыч на крупу; испил с ним по первой, и 3-я частьей, и пятой; уже казалось, сойдутся нравом – ведь вместе же пьют; и когда дочка с бабулей понадеялись на наилучшее, то здесь старик и понёс свой понос. Про то что жизнь дерьмом стала, что новое поколение это срань господня – зарплаты не платят, докткричи всех кавывылечивайвают, по школам одннедоумки, и чиновники суки. А во всём виноват будет будущий зять.

Был кошмарный скандал. Мужик, разозлившись, ушёл наповсевременно. Любимая дочь опосля этого в город сбенадавливала. Теперь, постарев, чбыстрычайно ласковым и неплохим становится дед, когда выпьет. Но не маленькую стопку в сто гр - от неё он не чувствует духа: а крупную дозу в с лихвой четкрутинку, которая пройдя далёкий безвременный путь от желудка до сердца слету объединяет его со всем большущим миром, кой ещё не так давно казался ему таким разобщённым, что в порыве насилья и зла население земли забыло не лишь о голодных и бесприютных людях в беднейших районах земли - но вдруг выбрасывало из памяти и самого деда, слёзно страдающего от такового забвения. А он ведь обучался, строил, рапортовал.
Деду не нравилась на данный моментшняя жизнь. Конешно, с продуктами стало полегче - да лишь всё химия в их или физика, а коль переешь, то взглядвётся в утробе, разбросав богатый внутренний мир на обыкновенные цифирьки да буковки. Раньше хоть еда была - ежели уж проносило, то на этом дерьме такое позже вырастало, что не обхватишина руками и трактором не свернёшь.
А ещё беседовать стало не с кем. Да не о чем. В старенькые времена истинные супругики и на поле, и за станком; а то даже в хлеву собирались опосля томного отёла. Конешно, с бутылкой себя обмывали - перво наперво за производственные нравистики, позже за счастливую семейную жизнь. Так ведь было гордиться: родина крепла в мировой сети капитала - грызла брыкалась, а не вязла как муха на данный момент. Нынче же все дискуссии - за средства - у кого сколько золота блещет в карманах, крестах да зубах. Зайдёт речь о природе - так почём древесина, перейдёт ли на баб - так мало ль берут за любовь. А власть и политику лучше не трожь - там сосок избогатства такие сосут сосари, что кроватьным клопам до их ох далеко.
И дома деваться некуда. Все дети давно по семейкам разъехались, и внуков чуток ль на побывку привозят. Остался дед с бабкой, пока ещё бабой дородной. Когда подескатьоже он был, то рядом с ней спал - не лишь. И чем бы не кончилось это нелишь, а всё же позже, закурив сигаретку, была тихая удовлетворенность поговкричить им вдвоём, тесно прижавшись плечьми и оплетясь облысками белосласковых волос. Но вдруг он почуствовал слабость в для себя, на лёгкий промах совершенно непохожую, и в 1-ый раз кошмарнулся вот так приходящей старости - уж лучше бы она с печени начала, имея к тому важные предсылки. Стал избегать он до такого желанной бабы практический - сейчас уже дедом став. И поселился в прохладной времянке, на пороге натыкав мин, ежей, да различных военных заграждений. Ту войну бабка ему простила; но равнодушие всё ж опросталось в их доме, в каждой комнате шкураув по голодному поросёнку, пожирающему тепло и комфорт.
А старику это ох как сейчас не нравится. Старик повсевременно ищет повода к бабуле теснее принажимамася – ежели уже не плотью, то хотя бы душой. Он как ни сделает что-то серьёзное, так к старухе идёт порекомендоваться. Он уже сделал по-практическиму, и великолепено вышло, и совет тот ему совершенно не нужон - но ведь необходимо ж отхвастаться. Да не пустое бахвальство-то, не авансом он ждёт за предстоящие награди - а вот конкретно то, что на данный момент сотвкричил, в чём сей миг преуспел: оцени, друг любимая. Но не повсевременно старик попадает здесь под старухино настроение. Да: бывает похвалит и ночкой теплее прижмётся, и даже былая греховная дрожь пробуждается - подрожат, и обнявшись заснут. Но почаще старуха ругается:- почему ты, сукин отпрыск, не обпроизнес мне заране свои желаетья. Я другое желала, я о прочем клиноктала, я про всякое грёжу.- Про чё?- ей обидчиво спросит старик. Объяснить она толком не сможет: или мозг ихний бабий совершенно уж по другому устроен, а быстрее вэтого она трепет язык вперекор старику и до данной же кучи треплет нервишки ему. Может, не додали друг другу они в прошлой жизни, не сбыли обещания - мстят. Бабы повсевременно большего ждут, королевских щедрот от судьбы - оттого их месть изощрённее, дольше.

Вот обо всей людской психологике мы с дедом каждый вечер и разговариваем.
Толковая беседа без стопкне пойдёт. Все значительные темы и разумные доводы припрогуливаются в голову опосля раскования мозгов, которые повсевременно то в скуке, то в опаске, иль депрессии. Мужики пьют не от алкоголизма, а просто для красочности бытия. Им чбыстрычайно серовато в мире, где окружающая прирону имеет мильёны цветов различных цветов, но дела меж людьми давно уже заполучили блёклый окрас, а на великого небесного живописеца нет никакой надежды – позжеу что он, роздав всем души, угосударствился от их совершенствования. Вот и пьют супругики оопьяненяющую амброзию, дразумая что в ней заключена премудрая загадока общения, суть истина.
Мужчины выпивают для здорвеевья, с натруженной кардиогры сердца снимая напряжение конфликтов – рабглазах, семейных, бытовых. Кажется супругчинам, что жизнь в пухперо улетучивается, а они так не вызнали истинной любви, дружбы, верности. Они дескатьвят о для себя лаского – глотну водочки, потяну жеребецячку – и с каждой рюмкой всё добрее их нежит мамынская ладонь, опустившись на темя как будто сныть богородицы.
Мужчинки при помощи водки пробуждают в для себя оскорблённую пугливую удаль. То что когда-то не выпроизнес в злобную харю подонку, не ответил кулаком на кулак негодяю, или даже хоть не достаточность – поцапался с бабой практический – всё это долго немерено копится в пугливой душе. А позже выплескается с водкой. И злом.
Так время от времени, благополучно разговаривая с человеком о неплохем, раскрыв свою душу до выверта и чувствуя в сердечко тёплое, даже горячее умиление – когда желается прихватить его крепко в свои добрейшие объятия и расцеловать прямо в губки от избытка благодатных сентиментов – то вдруг в один момент во гнев практически осязаемой радости возникает под черепом злоба, и ярость, а позже рвутся они к самому сердечку – почему со мной так? кто он мне? и что будет с ним да со мной – в наших душах – когда мы расстанемся. А быть может весь наш доверчивый разговор, с понивлекием правдой согласием, это вэтого лишь извращённая минутная лжа – и через пяток мгновений она обернётся неприятием этого человека, и целого мира с ним. И уже само ожидание низкого, собственных пакостей, рождает в душе ядовитое откровенье – что ласкогой беседей был бесьский амок, помутнение разразума.
Священник на исповедь произнесет, наверно – вспомни серафима саровского, и ему соответствуй. А что серафим? питирим, никодим? – он ведь не из людей, да иконописный лик. Он с медведями знался, а человеку с человеком припрогуливаетсяся.
Вот хоть дедушка - чбыстрычайно едомый человечек. Он в лихую годину голодным никогда не остается, позжеу что и живую плоть сожрёт не погребовав. Уж больно зол бывает этот меленький клоп, ежели вдруг кто зацепит его хоть какобывалые принципы, которые почаще вэтого стараются – горлом, а иногну и руками – довлеть над противоречащими им канонами бытия. Добрососедство, великодушие, мудрость – слова не из стариковского разговорника, не с его души вылетевшие позжеу что там для их нет не было тёплого гнездовья – хотя какимто трогательным наитием мелкопакостного бесёнка он пробует их уподобить к для себя, когда прогуливается обиженный чьей-или более мощной подлюкой.
Особенно дед становится интересен, ежели к бытовой сваре подключается нейтральная сторона от соседей, даже просто любознательный соглядатай, хлюст из близкого палисадника. Тогда дедушке напрогуливаетсяся долгожданный зритель, и уж перед ним он выдаёт целый свыпекалтакль, позиринуя нервной дрожью и трепетом на впечатлённую публику. Ему кажется в сей миг, что он мог бы побить в споре хоть какого философа – хоть по чести огласить, чбыстрычайно постыдно от его вопльов да ругани. Он орёт до опосляднего, уже чувствуя свою неправоту, наверное зная даже; да из боязни показаться слабаком не смиряется под тяжким грузом аргументов, а лишь ниже гнёт дряблую шейку к земле, ещё более заливая кровью и яростью разум.

- Отец, а ведь ты слабенький и злой.- Я смотрел на него, лишь что с ним поругавшись; самодельный психолог, забрёдший в деревню потренировать свой цивильный гипноз на дремучих абкричигенах.
- С чего же ты взял? Тебя ведь, городского дурня, здесь приняли с неплохем.
Он здорвеево обиделся, и хитро поглядовитые веществавал как будто хорёк, пригласивший опьянененькую курицу на медленный танец. Оркестр тихо играл симфоническую музычку, а он выжидал – ждя аллегро и анданте, чтобы бравурно вцепиться в неширокийую нежную шейку и всосеть меня под реквием вместе с жертвенным клёканьем.
Мне было даже интересно – пока кровь водянистыми каплями сглазалась из ранки – сумею я вырваться ль из его ухватистых лап. Так мальчик, у которого берут анализ из пальчика, страшится подступающей боли, ещё не взрезавшись острым пером – а когда уже шприцем из вены перетягивают его махонького в гигантскую ампулу, то он тихонько блаженствует, погружаясь в летаргический сон.
- С того что ты каждый вечер ждёшь, как я буду напевать славокритерии в твою честь. Какой ты гостеприимный, работящий, рукастый – и как тебя уважают соседи. – Я приклонился к нему через стол.- Дед, да они тебя боятся вэтого лишь, и глотки твоей лужёной. Не пора ли угомониться для тебя от тиранских замашек и стать к людям добрее?
- А ты сам-то кто, не достаточнолетний гавнюк?- Он взял в руку ножик, нарглазато бравиринуя им на ногте.- Поживи вот с моё, отработай как вол и семью подыми. А позже уже тявкай, сучонок.

Я опять собрав свои вещи, ушёл ночевать на мехдвор. Завтра днем ведь опять прибежит; станет рядом вертеться, как шмеля жужжа о чёрной неблагодарности; и всё-таки утащит меня за собой, поводырь замудатый. Потому что хоть и любит дедушка тёплую лесть, а опослядние годки желает пожить с обжигающей правдой.
==========