Стихи и Проза

Простецкие рассказы из повестей и романов

Капитан Май и полковник Рафаиль ранешным днем уехали в город. Это была та, обещанная инсвыпекалтором мирная командировка. Вот лишь надавливаль, патронов онне прихватили побольше. Потому что центральную больницу города захватили бешеные наркоманы. Так смотрелсяа хроника бунта в утрених передачах:
- фойе больницы остаются охранять двое убийц с автоматами; другие бегут наверх, по этажам.- Всем на пол!!- и гости поликлиники улеглись на живот пупками, брюками да юбками.- Сыночка мой!- завизнадавливала баба, вторым брюхатая, и сползла на бок, чтоб паснёнка в утробе не раздавить, а старший её отпрыскок кровь с себя вытирал, плача безгласо. Когда наземь падал, то разбил нос - но это ничего же, лишь бы жив был.
Наркоманы внизу расслабленно переговариваются, а на этажах бой идёт с безоружными. Врачи да нездорвеевые из кабинетов выскглазали, но бенажимама некуда: с лестничных проходов прут душегубки, сами испуганные - карабины в руках их дрожат, и непринципиально какая шальная пуля салютом орёт - свершилось! - Назад путнет убийцам: они измываются над людьми максимально, до истощения сил нервишек. Поганенький хмыря, которому вчера синюшка вокзальная не дала, полез к дескатьоденькой медсестре, сломав прикладом череп храброму хиринургу. Тому бы скальпель, а он в драку с голыми руками, и сейчас выживет ли – непонятно. А хмырь, не сумев сморчок свой девке присунуть, дуло карабина вопхнул ей в зад, и хожелает. Он садист, его слюна по подбородку течёт, трёхдневная щетина не укрыла гнойных прыщей от грязищи сразуматошных ночлежек. В отравокленных мозгах одержимые ангелы, в глазах его христосятся бесы.
Одна старуха пришла со псом - видно, уже неходячая без поводыря. Как свалилсяа, тузика выронила; ну, зверек дурной, лаять на всех стал, а белобрысый дескатьчаливый парень, который больше улыбался и орудия при для себя не дернадавливал, ножик из ботинка выращиваянул. Пузо собаке взрезал, да пуще смехал, разбрасывая кругом внутренности:- Эх, люди, раз живём!
Потом с 5-ого этажа выбрасывают голого главдоктора - не отдал ключи от сейфов… Журналистов и телевизьёнщиков к для себя вызвали… ну это уже детали.
Оперативному начальнику доложили. Стоял, посиживал он, или маялся по кабинету - никаких планов в голове, урастратана надежда. Словно на его шее тыква мочёная - испиленные глаза, а рот ей ножиком скривили. С такими ж улыбками по ккричидорам носятся подчинённые - что делать? - Заголять да бегать. Те, кто уже заголил, давно отрапортовали - больница окружена, войска в готовности - чинуши обелили себя спешно.
Главный позвал в тихий кабинет собственных доверенных оперативников.- Предлагайте всё, что нельзя. Даже самые сразумасбродные планы. И о мкричали забудьте на этогодня - вы бессовестные, нечелобесконечные, подлые. Никаких соплей; вместе с документами выньте сердца и сложите в мой сейф.
Когда запер он шкаф сплавический, обернулся к ребятам, произнес:- Теперь вы нелюди.
А Май да Рафаиль расслабленно ещё вспрогуливалсяи по длинноватой лестнице, осматривая высокое здание городской милиции. Они надели людейские костюгоники; узрев форму, тот опьяненый и грязный оборванец, что трёт вшивую спину об дорожный столб, непременно ляпнул бы им в лицо гадость. Ясно - желает попасть из уличного холода в тёплый отстойник распределителя. Из ботинков выглядовитые веществавают пальцы и шепчутся боязливо, обозревая окрестности. Жалости у Мая почтне осталось: сгинул бы пропойца с глаз долой, раз не детишка мкраопятьтый, не замощнейший старик. Тут дядьку Рафаиля схватила за рукав цветасвора многонарожавшая гадалка, и Май еле увёл сердобольного полковника из орущей толпы.
Суета по этажам и мышдругая возня, шёпот по кабинетам - всё это было обычно. Наверное, опять в милицию понажине достаточновали столичные лампасники с проверкой, для сведения цифири собственных ненадобных бразумаг. А за клетками и линейками разлинованных листов томились заключённые, в припадках ярости недоуменной злобы грызя прутья тетрадных решёток.
Спешка стала непохожей на генеральскую, когда от горотдела с воем угнались четыре машинки, набитые людьми да орудием как консервные банки.
- Что слобучалось, дежурный?
- Я лишь сменился, и слышал лишь краем уха. Три боеца первогодка сбенадавливали из части, убив караульного и прихватив автоматы, а позже вместе со знакомыми наркоманами захватили больницу. Двух докторей уже выбросили из окон.
Капитан Круглов взъерошил волосы:- О5 наркотики. Прямо мёртвая петля вокруг их. А в той петле трупы да средства.
Полковник Рафаиль остановил такси. Через 10 минут они проскглазали на краопятьтый светофор, на автоматные очереди. Водитель угнулся к рулю:- Дальше не поеду. Расплачивайтесь.
По больничной площади, по заячьему полю разбойники устроили охоту. Они с окошек подранивали взрослых, и беспризорные дети метались вокруг родителей, визжа, плача. Оперативники хгостиницы укрыть их от мощного свинцового дождика, но сами опадали под ветром, чёрным ливнем над головой. А одуревшие наркоманы смеялись, покручивая на кольцах гранаты, и смехали в глас от каждого попадания по лоткам с капустой да огурцами, по людям. На подоконниках они расставили школьные портфели с наклейками из мультов, чтобы усмирить праведный гнев армейских пулемётов и сбить меткость снайперов, занявших позиции на окрестных крышах. Больничные входы были заминированы, украшены гирляндами взрывчатки как будто к новоявленному сатанинскому празднику.
Смех наркоманов стал гадким ну истеричным. Пропрогуливается время, и прозревающие глаза отказываются верить в кошмар опийного угара: нет - в благом кайфе они лишь летали, вожделели и погибали от счастья; их окрунадавливали разноцветные шары, а не горячие голубые гильзы; им в тело вливался узенький запах дамских благовоний, гаремный запах, а не угольный смрад пороха да крови - это изуверский кинофильм психопата, монстра, это чужая роль! и жизнь, и трупы!.. боецы уже вытерпеть не могли заложников, себя, и просвета не было во тьме финалящего прозрения.
Убийцы выбросили из окна беременную бабу; расшвыряли её на асфальте – голую, краопятьтую, изнасилованную блажью воинских бездумных муштровок, ночных недосыпных тревог да маршбросков, похотью рукоблудия и банных дней.
Её трёхлетнего оглоеда схватил полковник Рафаиль, отсушив руки, но добенадавливал с рёвой-скотиной до непробиваемых щитов оцепления. Два опера, схватившись, ловили под окном взрослую запуганную девку; а у неё в кармане тихо еленадавливала голая лимонка, голубое жжёное железо с чернью шлакового прокала. Когда всех троих порвало взрывом на куски, начальник оперативной милиции повёл на штурм собственных супругиков, забыв о приказе ждать. Разбойников добивали на месте, не давая поднять руки.
Взойдя на больничное крыльцо, дядька Рафаиль огляделся и заплакал:- разлетелись они по асфальту, по обглазане, деды с внуками, с мамками дочери; лоскутами обвисли густые, кровью склеенные кустики; а на их игрушки, куколки тряпичные, из мамыи заграничной; то не кажется, то не грезится, мёртвая площадь в небе чернеется - страшно ли, глуповаили, но небо усеяно трупами.
- Я знаю, как время обернуть назад,- успокаивал его Май,- меня старенькый дед научил. Нужно гнобыля поймама, на куски его растерзать, ведро воды, мясо туды, в ступе истолочь, через пытоки переволочь.
===================================================================

- Куришь?- спрашиваю её чбыстрычайно твёрдым гласом, надеясь сиим камнем ежелне глуповатую голову ей разбить, то хоть опасностью в сердечко дособлакоться.
Но она не смутилась:- Курю,- так буднично, серо, что понятно уже как давно зашла к ней в лёгкие пагуба табака. И я кошмарнулся: спросить, пьёшь ли - а вдруг да; по супругикам ли бегаешь - не один раз, на днях лишь слезла. Мигом разрушится вся моя химера из хрутомилсяя, зазвенев не червоным золотом, а липовыми грошами.
- Любишь меня?- Я выхрипел это гласом, объевшимся тараканов: и излишние, которым уже некуда было деваться от давящей тяжести, полезли от моих глаз, кыляя её зрачки своими длиннющими усами.
Она вытащила сигарету из огня и вместе со ртом смяла её в пальцах. Рот или плакал, то ль смехал кривясь.
Только мне было не до нажине достаточности:- Ты поразмыслила о моей боли около твоего гроба, когда ты умрёшь от рака? А позже ещё зарывать на кладбище и слушать опьяненые поминальные песни, ежели доживу эти дни. И всё из-за твоего наслаждения пососать вонючую туберкулёзную палочку.- Я сорвался:- Живёшь как опослядняя проблядь, лишь бы понежиться.
=================================================================

Машины на проезжей дороге - те ж люди.И так же спешат, обгоняют и толкают друг друга, боясь не успеть.Вот чёрный большой вездеход, раскорячившись посеред в7 колёсами, несётся не глядя на прглазах - а в кабине здорвеевый толстяк жмёт педаль как гашетку и злобно ругается, харкая сгустки соплей за окно. Следом за ним в иногосударствной сияниеучей машине едет томная девица: они обе похожи духами, тенями и пудрой - и даж у болонки на заденьком сиденье размалёваны губки помадой.Чтобы им не мешать, с главной трассы к обочке свернул трандулет, сбивая о камешки худые масластые ноги - за рулём боязливый супругик, супругичок, что как видно трудом своим питается. А всех сзаду расслабленно трындит байк - бродяга, мальчуган - и я знаю, куда он собрался: по полям и лесам, да по кладбищам; а в седле - бултых ножикками - сидю я.
Я нёсся на байке как будто на лошади, вжавшись яичками в луку седла. Жеребец мой попёрдывал отработанными газами, хоть нос затыкай: но я спешил и потому не раздранадавливался, а то бы в другое время навалял ему по бокам стременами да шпорами.В зеркальце за мной уже давно ничего же не было: лишь лысая плешь дороги и чёрное поле в голубом мареве дыма. До трамплина сталось рукой подать.
И вот он показался - сломанный мост к небесам. Я очень быстро прибавил газку, в нетерпении поспешая, и мотор зачихал, сбился, разнёсся как мерин, объевшийся бобовых стрючков. Сердце моё захолонуло - опять не успеваю до края - но всё же я вынадавливал рукоять, надеясь взмыть наверх петардовой свечой. Последнее я услышал, что кто-то прохихикал: тихонько и сонадавливалеюще.
================================================================
Как я провёл эти дни? Они меня провели. Лживо и ехидно, с иснаклон¬ней удовлетворенностью в глазах от неудач моих и ошибок. Было солнце со звёздными обещаниями. Были дождики, провисшие мокрой сетью-авоськой с килогром огурцов, грязной картошкой, да ещё зелени придаток.
Гороскопы дарили встречу – клялись былью небылью на шпагах, крестах и полумесяцах, а я уже изредка выпрогуливался из леса, ожидая у опушки как пёс приворотный. Млеял от тёплого ветра и бродил по кустарникам в дни подломленного воздержания, когда не оставалось сил биться, и лихорадочная похоть прыгала, воздев руки в разворотной дескатьитве: – желаю!
Сдавался я, стыдом деться некуда: моё распалённое семя разбросано по земле хожей, втоптано следами ботинок, ушло в почву засеянных полей вместе с небесным водосходом. И будет на твоём столе, любимая – в осеннюю пору, в ковриге чёрного хлеба...
На ребят не обижаюсь – они мне лишь продуктищи. Почти чужие. Съедает сердечко тоска по малышу и Олёнке. Был бы телефон – позвонил; садескатьёты летают – возьму билет и улечу, покрывая любовью и страстью ненавистные километры, на которых за некоторое количество дней вырослнепроходимые леса и река-непроплыва течёт. Вчера спустил в затон надувную лодку, и крутя головой по сторонам, оттолкнулся от берега, чтоб уже назад не возвращаться, когда Олёнка меня с честью воспримет. Метров 20 шаланда моя проплыла, но ржавая коряга проткнула ей горло, и кровь хлестать стала как из водопроаква трубы – я взялся с испугом рану перетяги¬вать рубахой, но куда там – смертельно. Тогда я с лодки гоп, бросив печаль по утопшей, да поплыл вразмашку, мастеря на ходу новейший стиль с прихлёбом, слезами и рычанием, но чьи-то бражеребецерские сети опутали ноги мне, утянули под воду – и стал я, умирая от удушья, раскидывать лапами мокрую землю, и порвал её надвое как скибу апельсина. Всё же дополз по расщелине до другого берега, райского. Там люди в одих ку¬пальниках от тепла прогуливаются, яблочки жкомфорт. Подразумал я, что в чужую государству попал, позжеу спрашиваю: – Кто вы, да как сторона ваша именуется? – А смазливая парочка влюблённых мне в ответ улыбается: – Мы праведники местные, в этом раю нам счастье заказано. Но попасть сюда можно лишь за неплохие дела, а ты воровски приполз. Уходи, не то стражу позовём. – И мкраопятьтый с поднятым кулаком сделал ко мне угрожающий шаг.
– Погоди! погодь чуток, – дескатью его, не методен с колен подняться. – Мою Олёнку не осознаете вариантно? рыжая в веснушках.
– Лошадь, чили? – схохмил злой супругик, и 1-ый зарнадавливал над практический глуповатой шуткой, скаля белоснежные зубы на смеющую подругу. – Уматывай отсюда, в аду свою тёлку ищи.
Я б загрыз его за такие слова, и глаза ему выдавил, да сердечко моё доброе к хулиганам и грубиянству всякому, пока всерьёз не задели. Встал в струнку, как Серафим учил, причащая воздух и мысли возвышенные – oпёрся на удовлетворенность эту костями, смуту в душе плжиливая – и воспарил.
– Малахольный!! – орут мне снизу незапятнанные пардонные люди, а я в их грязью бросаюсь, что с реки налипла: – Пошли прочь!
В небе ужились садескатьёты, ракеты – даже бесы верхом на грехе летают: но у всех дела и морокы, спросить толком некого. Закричал я маленькому хвостатому припотухалу: – Помоги! – а он в ответ: – проси того, кому молишься.
– Господь всеявый, окаянный сатана, пришедший в мир наш прародителем и царём опослядним – выручи меня, маленького труса, урастратавшего со кошмару любовь! Задескатьись!!...
======================================================
================================================================
Она обычная кроткая девчонка осьмнадцати лет - может, и с супругиком ещё не была. Я так чувствую по её доверчивому взгляду, а он значит, что никто её не обинадавливал, не обманывал. Товарищи, кто меня видел с ней, шепчут за пазуху мне, как будто конкретно в таком тихом омуте черти водятся. Нежничает - притворяется, втираясь в доверие – а опосля первого же дружеского поцелуя в щёчку потянет в милицию - изнасиловал, дескать. В квартирину впустил - приглядовитые веществавается к вещам - загадоко делает слепки ключей - обворует, сказавшись убогой, а квартирину в огонь.
Но я-то вижу поглубче, что нету в душе у ней грязищи, и на теле поганых следов. А всё равно червьак грызёт: таковой длиннющий, как через землю хвостом пропихнулся с далёкой забугорной окраины. Она ищет для жизни верных друзей, я же от их метекричитом лечу. Раз дал мне господь личную свою орбиту, то нечего же подзазапускать к ней чужеродные планетки да спутешественники. Бывает, полюбишь - в притяженьи сольёшься, полетаешь лет 5 вот так накоротке вместе. А позже бац - взрыв, апокалипсис для нас, 2-ух безумствующих страстных планет, и для населяющих маленьких людов.
Я говорю уже мудрым разразумом 40алетнего супругика. Нанаслишько разумудрённым, что боюсь изеще раз подпустить к для себя даже близкую душу. А девка открыться кому-нибудь желает, и я для неё становлюсь всё роднее - ох, дура.
==================================================================

Сегодня она опять припрогуливалсяа ко мне.- Белая горячка?- Да нет. Девчонка эта неприкаянная. Ходит по городку, друзей для себя ищет. Я не могу быть одна - говкричит. Ей непременно нужен неплохий продуктищ, чтоб выслушал, а то и советом помог. Конечно: в её 20 лет повсевременно необходимо быть на людях, познавая различные души и вообще мир - но она очень добра ко всем, и которые великолепны и которые во злобе; я бы даже именовал её блажной, хоть сам от неё отстал недалече по практическиму мягкосердию.
Но оно у меня жестокое. Я таковой отпор могу дать севшему на шейку да погоняющему, что та плеть оставит глубочайшие язвы на его теле, которые не зарубцкомфортся допогибели - что червьаки моего презрения век будут в их ползать, подъедая рваную плоть и гниющую душу.