Стихи и Проза

Живёт в соседеньком подъезде один антон. Стареющий супругик уже, хотя больше супругчина что по стати, что по нраву, которого у него нет - я знаю его с мбардовых лет. Нынешняя дескатьодёжь рифмует имя его с ненеплохим непотребным словом - да и мы, будя знали это слово в своём далёком детстве, тоже бы рифмовали. Поэтому как и тогда, и на данный момент в антоне не достаточно есть людского: он в7 повадками похож на резину, в которую можно запихнуть и хер, и огурец. Раньше он жил под беспощадной пятой практический мамы, под мозолистой пяткой трудяги, и конкретно она тогда заполняла его резиновейшую оболочку. Эта пятка прогуливалсяа с ним в школу скандалить за ненеплохие оценки, плясала в балетном кружке, и даже дралась с мальчуганами за любые обиды антошки. Она пристрастила его к церкви, как причащают ко опьяненству или к наркотикам - когда у него ещё разразума не было, чтоб библию разобрать или воспротивиться. И оттого что он не принял веру душой - а лишь мамынским наказом - то в опослядующие годы и бросил недоучкой свою духовную 7нарию, куда так вдохновлял его сияющий крест. Оказалось, церковный труд паче мирского тяжёл, и людская немощь бессильна перед греховными соблазнами, ежели снутрне сплавический стержень а гниющий костяк.
Ну, внутренности я егошные обрисовал – как смог – а сейчас обрисую сверху. Сальные реденькие длинноватые волосы, стянутые за ушами девчачьей резинкой – и кажется, что ежели б росли быстрее, то он оставил для себя и метровые, лишь бы хоть кое-чем изо всех выделяться. Худая бородка на бледноватом аскетичном лице, козлдругим клинышком переходящая в сухощавую фигуру – а в центре, как мост меж ними, кадыкасвора шейка, прыщи с которой то и дело перебегают на щёки, а позже обратно. Глаза – глаза – чбыстрычайно белёсые и по-тревожному птичьи, так что когда мимо ктото пропрогуливается, то онне двигаясь видят всю округу по сторонам – как голуби, или куры. Пока ещё мягенькая сутулость спины: и наедине с собой он непременно распрямляется, это видно по гибкой фигуре, практически резиновенькому позвоночнику – но от чужих взглядов тело гнётся, как будто ему невмоготу дернажимама вес даже лёгкого любопытства.
- Доброе утро, - дескатьвят ему люди; а он слету вздрагивает, невнятно отвечая – здрасьте – как как будто его попросили но ему на просьбу дать нечего же, и быстрее – прощайте. Возможно, внутри себя он даже восхищается, что таковой же как все, и кому-то нужен хоть на обыденное приветствие, за которым ничего же нет, даже пустой волнения о его здорвеевье.
Ране он меньше боялся людей. Потому что был дескатьод, и в отгрядущей практический судьбе видел счастье – семейную жизнь, приличную работу, достаток. Даже лёгкие клинокты приводили его в эйфкричительное состояние, и он невосзаметно от себя откровенно для прохожих улыбался на улице своим надёжливым мыслям. А когда есть надежну и вера, то человек как будто воспаряет над суетной жизнью, видя не грязь у себя под ногами, но солнце над гкричизонтиком – ту жар-птицу феникс. И он тоже тогда практически вьяве гладил её разнопёрые крылья, млея от благих ожиданий.
Его нередко видят около церкви. Нет, не так – он стоит около неё подняв голову на золотой крест, и наверное представляет себя вместо мессии на тех перекладинах. Возможно, ему нравится быть обиженным на людей и судьбу: так ведь бывает, когда человек чбыстрычайно мкраопятьтого достиг из собственных наклинокенных в молодости свершений, или просто бытовая жизнь не заладилась, и сейчас ему желается стать мучеником у всех на глазах, чтобы узрели – нет, узрели воглазаю – и произнеси – нетнет, воскликнули страдательно – какой творец значительный урастратан! – А он вися на кресте, на запёкшихся кровью арамейских гвоздях, взглянит в зрачки населению земли, как провинному малышу мудрый отец: - Благословляю, - и бессмертной бренью снимется в небеса.
Но знакомые, и просто прохожие, давно считали его обыденным дурачком. Причём злым. Есть ведь кроме юродивые да блаженные, которым за теплоту сердца повсевременно прощается недоумение разразума, позжеу что в меру собственных не достаточноёмких сил но они готовы помочь хоть какому. А этот ещё с молодости, с безмерных грёз практический детской гордыни отвергал от себя не лишь людей – а животных, деревья, и даже травоку-мураву. Не виляйся хвостом – говкричил он собаке, и ты не цепляй – грозился зелёным росткам. Отлучив всех, остался один; но в пору взросления он стал понимама, что никакой не уникум, а просто изгой – причём сам довёдший себя до презренного мещанского бойкота. И само мещанство оказалось не упадком духовного развития, а просто для таких же точно одарённых и профессиональных людей методенном приноровиться к укритериим бытия. Которое быть может не достаточно соответствовало позывам значительных свершений, но предоставляло еду, кров и общение.

А этогодня припрогуливается мой мкраопятьтый домой, и глаза его солнышки, а с губ слетает всякая дрянь. Про то, что этот вшивый лохматый поп обвенчал их с соседской девчонкой по всем своим поганым обрядовым таинствам, а позже не тая показал им картинки, где голые голых пертоликат.
Я поначалу не врубился; дразумал - он байку ведает из телека, которых на данный момент хоть пруди в всех новостях. Ну а когда сообразил, то через три ступени погнался вниз, расшерепив все двери своими проклятьями. И лишь у поповского потухаллого номера резко затормозил, разгоняя чертей в своём сердечко. Отмахавшись, загнав их под грязную половицу, звоню.
- Кто там?- высокий глас дедушки мороза как будто рад каждому гостю, и встречает того подарками.
- Открывай, расстрррига! А то дверь наизнанку выверну, с тобой вместе.
Тишина слету как в морге, где под ботинками лишь иней шуршит. И вдруг я вижу, что дверь начинает закрываться - она была гадом отпёрта, детишек ждал.
Ну я и влепил в неё ногой, благо что она вововнутрь отворялась. И не давая с пола подняться, сев коленом прямо в кровяной хлебальник, шепчу чтоб соседне слышали, они ж сейчас повылазили, равнодушноватые морды:- выжжжги во лбу для себя, второго раза не будет. Сгниёшшшь в тюрьме, там для тебя бродяги слету петлю накинут.
Я ушёл как хорёк – или в сытости от чужого мяса, то ль в придразуманной злобе. Но через час он сам заявился ко мне.

Распинаться предо мной здесь, в общем ккричидорвее, где из стен просвечивают прижатые уши и чужие зрачки выглядовитые веществавают из орнаментов кафеля, ему было истязательно.
- Можно войти к вам?
Я не ответил, просто шире открыв дверь и убираясь с дороги. Он мне стал отворотителен опосля этогодняшнего; да и самому неприятно вспоминалась своя трагедийная ярость, больше идентиченая на позёрство праведника в одержимом бесами храме, где мощные духом изгоняли из слабеньких беса.
Вошёл. Так, как будто бы вполз в тёмную норку, щуря слепые глаза и ещё боле склонившись к земле, которая гравитировала его или притяжением, то ль униженьем.
- А ваш отпрыскок дома?
Я смотрю ему в глаза сверху, он в мои снизу хоть сам выше ростом; и мы оба вдруг осознаем, что все эти вопросецы да объясненья чбыстрычайно бесстыжи, тем более меж нами, час назад сидевшими и лежавшими в крепких объятиях на полу. И он зачастил, проглатывая буквы вместе с позором:- Я бы желал извиниться, попросить у него прощения. Вы наверное, плохо поразмыслили обо мне.
Зачем ты нам нужен. Ещё забивать для себя голову дрянью.
- Хотя жеребцечно, для чего же я вам нужен? У вас хватает морок без меня.
Я с раздражённым удивлением поглядел на него, позжеу что показалось, как будто он читает мои мысли.
- Вы, быть может, решили что я телепат?- Вот опять, что за фокусы.- Но нет, я просто голымнервами чувствую раздраженье людей, и кажется вижу начерез.- Он выпрямился к потолку и стал мощен как садовый металлический фонарь, в каком светились глаза, а ресницы как будто мотыли кружили у разгоравшегося огня. Как же я его завалил?
- Не считайте, понадавливалуйста, меня трусом. Я посильнее вас, и никого не боюсь. Просто я был растерян, ну и на данный момент тоже, позжеу что разобучался говорить с людьми. Мне бы необходимо поговкричить с человеком, а я вдруг теряю связную речь.- Он потёр лоб, как будто вспоминая эти самые связи гратики.- Вот и на данный момент, лишь вы ушли, я смог объясниться с собой как будто с вами.- А в глазах такаяя ж тоска, как у моего зеркала с похмелья.- Но вы сами выслушайте меня, понадавливалуйста.
Когда со мной так откровенно, то я смягчаюсь к хоть какому, кого миг назад считал закоренелым подлецом – позжеу что иснаклонность несвойственна негодяям, их удел лицемерие, фальшь. Сколько раз заклинокал: наговкричит кто-или кучу ереси, навалит по самую маковку, так что кажется погряз он в ней допогибели и больше не выберется – но стоит кинуть ему посреди самой чёрной брехни хоть бы парочку от сердца словец, и вэтого одна ложка мёда гречишным, липовым, разнотравокным запахом украшает целую бочку дерьма.
- Пропрогуливаетсяе.- Я указал ему табуретку на кухне; без спинки, чтобы он всё же не расхолаживался моей добротой.
- У вас здесь комфортно.- Огляделся, вздохнул, похвалил. Мне мельком вчера удалось узреть, что живёт он поужаснее нашего.- Сами, наверное, ремонт делали?
Хорошо, когда спрашивают. Потому чдругими словами быть можетсть ответить бахвальством. И хоть может меня ловили на удочку, но я не стал срываться с лакомого крючка:- Вдвоём с отпрыском. Хочу чтоб он работящим вырос.
- Я бы тоже всё сделал своими руками.- Сиё прозвучало клиноктательно; как будто стрёкот янтарной цикады в городских трущобах.- Но моя пенсия по инвалидности чбыстрычайно мала, а со справкой никуда не берут.- И без нажине достаточнобы, как уходящий в место безногий бродяга.
- Вы неразумный?
Смешно, жеребцечно, так спрашивать: но я не знаю как ещё по-другому именовать сумасшедшего ему в глазки. Психом ведь тоже будет грустно.
- Я совершенно обыденный,- а в гласе его нет обиды иль гнева. Только долго затаённая до этого утомилсяость, которая сейчас вот вырвалась на волю, перестав быть меж нами секретом. И вместе с ней по маленькой кухне запорхало большущее облегчение, цепляя пёстрыми крыльями разноцветные узоры на стенах.- У нас ведь всякого можно в дурдом высадить, ежели он не похож на других.- Долгая тишина; кошка глядит в окно; муха у её носа шкерит ножикками по стеклу.
- Вы осознаете, это у меня началось ещё с 7нарии. Я сам по для себя чбыстрычайно любознательный человек, и все религиозные догмы прозазапускал через сердечко, задавая ему неловкие вопросецы о боге и вере. Поначалу всё моё было всекрете; но позже я в сопредставлениях доверился своим сопродуктищам, а они растбыстронили далее, наставнику. И таковой был набат – ох, боже ж ты мой! – что казалось, я сам сатана, преступивший в обитель.
- Вас выгнали из церкви?
Нельзя мне было дескатьчать, давая ему выговкричиться: позжеу что сказав в запале много изизлишнего личного, он бы позже понадавливалел об этом, и может возненавидел меня за своё откровенье – а мне уже этого не желалось, конкретно от него, от такового. Пусть лучше ведает с перерывками, время от времени успевая затаиваться в очень отпёртой душе.
- Ну, не так чтобы выгнали.- Всё верно: вот он уже и смутился.- Просто милостиво объяснили, что я им не подхожу.
Он резко встав, зачерпнул воды в мою любимую кружку, и тройку раз хлебанул, бросая кадык ввысь-вниз как тяжёлый гак подъёмного крана. Худой отклянченный локоть попрогуливался на стрелу.
Я улыбнулся тому, что испил бы с ним водочки, сейчас не погребовав. Ведь вся его шаловливая смута от недоверия людям, и тоже мне посреди всех. Если б он ещё растолковал нам с мальчиком свой недавний подвох... а?
- А в том что слобучалось этогодня, вы поверьте, почтнет моей кошмарной вины! Обыкновенная бытовуха.
Да он всамделе провидец – телепат психопат. Правду дескатьвят, что эти со справкой не от мира этого. Может, у их обнажённое сердечко: и ежели расстегнуть пару пуговиц на белой рубахе, то оно – кровяное свободное – выпрыгнет наружу да заорёт во всё горло свои и чужие сокровенные загадокы – даёшь революцию вольной души!
- Мне чбыстрычайно просто конкретно с детками, безо всяких паскудных мыслей. Потому что они каждого человека принимают как есть, не облекая подозрениями как взрослые, которые все свои тёмные кошмари и кошмары переносят на соседа, знакомого, или далекого чужака.- Он зажегся любовью, надеждой и верой.- Я просто играл с ними в то что умею: дескатьитвы обрядовитые вещества венчание – как будто лепя с ребятишками куличи из песка. А позже я пошёл за композже и пачкой печенья – и они безнадзорно залезли в мой шкаф, опростали его прямо на пол. Там посреди документов были эти позорные фото.-

Не во всём я ему поверил. Дыма без огня не бывает. Но пусть в него камень кидает какой-или сладенький праведник. А я нет – я грязная скотинка. У меня самого нередко возникают низкие мысли. Вот на данный момент на особенном слуху педерасты. Еду в автобусе, гляну на какого расфуфыренного франтика, и дразумаю о нём – тот. Его бы на данный момент лаского пбросить на колени и сладко разодрать как котёнка: хотя сам я ох люблю баб. От чего же всплывает такое дерьмо в моей мкричальной возвышенной голове? от мальчишеского упрямства пред людьми, перед богом, когда противоречное коллективу личное западло перехлёстывает через край.
Допустим, по утрам я дескатьюсь господу. Без крестов или полумесяцев, а попрактическиму – беседуя с ним как со старшим да мудрым продуктищем. И бывает, что посреди благглазанного разговора о жизни иль бабах вдруг ни с этого нагрублю, причём самыми мерзкими словами, которые произнесть можно лишь в лесу, ну и то перед зерккраопятьтом, чтоб звереккне поразмыслили как будто я к ним обращаюсь. Почему ся подлянка во мне? позжеу что не желается быть очень неплохим да благостным – и бяка назло пробуждается как мыслительное извращение долго постящейся души, в какой тоскливых дескатьений и чёрствой схимы много больше чем веры.
Есть ещё одни страшные дразумы – инцеста. Когда с сёстрами, мамками, тётками всё перепробуешь, и в голове лишь одно опосля этого – да я сам сатана. Берите меня и влеките на суд: но можно прикончить и здесь – на костре обгоревшим поленом, или в гроб закупкричив живьём, а ещё будет лучше, ещё справедливее такому уродецу и монстру визнажимама под пилой, отходя по кускам. И тогда никому уже я – кровопусный обрубок – не смогу объяснить своим рёвом животным сумасшедшим, что во мне лишь живёт – нет, жила – маета несусветная о том что мне дадено богом, и что я дозволить могу для себя сам.
Вот от этих паскудных мыслишек мне кажется как будто меня все читают: на улице, в транспорте – на работе и дома. Для меня самого ведь все люди ну как будто расукрытая книга – я свои жесты, привычки, кряхтенья и вздохи как отпечаток большого пальчика тискаю на поступки других, и мне слету же вырисовывается чёткий трафарет необходимой души – с явным осккраопятьтом пугливой подлости или доблестным ликом благородства. Но ежели я таковой мудрый психолог – то значит, и я людям ведом. Поэтому краснею, стыжусь, оттого что застали меня в неудобстве – на слесарном миляке, как бота разобранного по грехам и добродетелям, и сейчас вся моя база открыта для смеха да поруганий.
Но лучше я буду настежь откровенным, чтобы все другие людне боялись себя, зная что обо всём этом дразумают все другие.
Ведь приходящие в голову мысли бывают не лишь геройски. Но и страшны. Непонятно, из каких червотглазан души они расздесь развиваются, но даже в самом праведном сердечко есть для их почва. Хорошо, ежели песчаник или суглинок: тогда на данной истощённой земельке чуток лишь проссикают комардругой струёй маленькие сорняки со слабенькими стволами, которые быстренько загнивают, не получая нласкогости ни питания от справедливого сердца. Но ежели душа черна как удобренный гразумус, густой плодородный – то вредные злыдни, колкие как ветки шиповника, пробивая свою кожу здесь же втыкаются в тела ближих людей – а ближе всех лишь самые любимые и родные.

А у расстриги, как видно, родных и любимых давно уже нет. Иначе для чего же я нужен ему? ведь вчера он опять зашёл ко мне в гости.
Сели за стол с бутылочкой, уже друг другом не гребуя; рядом закуска. Сначала поговкричили о работе, о бабах. Как водится у обыденных супругиков. Когну испили по двести гр, то разговор перешёл на веру и отечество. Мужики мы сравнимо дескатьодые: 40алетние. И позжеу оба ярые.
Я слету взъярился на иноверцев, позжеу что меня ранее ещё на работе накрутили – со сметой, с расценками. Почему они живут здесь, гастарбарствкомфорт и веселятся, не уважая российских законов да заповедей? Гнать их, дескать, необходимо взашей – а ежели сопротивляются, то можда и резать, как они резали наших во всех кавказских и азиатских бунтах.- Что это за вытерпимость такаяя?- спрашиваю я антония, он так попросил его именовать.- Нас, российских, гонят отовсюду, изо всех уголков земли, как ранее гитлер гонял евреев. Мало того – уже и на практический земле покоя нет. Привечаем к для себя всю окрестную шелупонь, работу даём им, чтоб они могли свои семьи кормить. А в обратку на нас? плевки, опасности, оскорбления. Не пора ль нам и силу показать?!
- Пора,- отвечает он мне.- Но глядя какой будет эта сила. Если в ней вновь обретётся духовная мощь великого российского люда – то дай нам господь голубий флаг в руки. Флаг спокойствия и стойкости в ярой схватке с подлыми грехами, которые насилкомфорт наши души, как будто сутенёры ослабевшую простиздеську. Дай нам бог белосласковый флаг в руки. Флаг милосердия и благородства, чтобы в данной кошмарной бойне не наказать зазря обманутого и презренного человека, который целую жизнь прожил в неведении людских добродетелей. Дай нам всевышний и краопятьтый флаг в руки. Флаг ярости и отваги, когда быть может, за спдругой у нас остается лишь горстка верных продуктищей против большой армии призрачных бесов и явых душегубов.
- Красиво говкричишь.- Я усмехнулся и налил ещё по рюмке. Мы испили, слегка закусив.- Но почему это мы, российские, должны начать борьбу со своими пороками? А чужие в то же время будут строить по соседству свои клинокети, костёлы да синагоги. Несправедливо. Они вон как разрастаются по всей земле – не остановишь. Скоро церквушку негде будет пбросить.
- Почему российские, спрашиваешь?- его улыбка всё больше становилась зловещей.- Потому что мы вымираем. Больше всех других. От зависти, жадности, трусости. От беспробудного опьяненства и абсурдущей за ним равнодушноватой лени. От вонючих подлючих абортов, когда здорвеевые российские бабы отказываются ронажимама детей. Зачем ронажимама? для чего же семья? отечество? когда можно тихонько перепихнуться на одну ночь заради сладенького наслаждения. Тем более что вся на данный моментшняя жизнь кричит об этом – не тормози, дескать, сникерсни. В такую лихую годину лишь вера выручилёт люд. Пусть люди строят какие угодно храмы, лишь бы дороги от их вели к господу.
- Если дескатьиться будем по-различному, то скоро войны начнутся,- сделал я серьёзное заклинокание.- Раньше хоть на шпагах дрались, а сейчас на атомных бомбах. Взорвёмся мы к чёртовой мамы из-за Христа и Аллаха.
- Это и от священников зависит. Средь их ведь различные люди встречаются. Одни истинные пастыри – помогают и утешают, воспрядая падших людей духом перед величием веры, настоящего людского пути. И наверное, вьяве могли бы повткричить деяние Иисуса, насытив верующих 5ю хлебами. А другие церковники как будто депутаты трибунные – с чёрной ересью лезут в отукрытые души. Их язвы ещё страшнее разрастаются в наших сердцах.
- Ну и долго нам, русским, ждать пока язвы все зарубцкомфортся?!- Я в запале треснул по столу вилкой, расколов тарелку с сыром.- Извини, но грустно же.
- С собой войну начинать необходимо.- Он вздохнул.- Легче, жеребцечно, вывести на улицу 5десят русых дурней с топорами да косами против полусотки черноволосых болванов с резаками и пиками. Все полягут, кости сгниют, памятне остается. Меняются куски эпох, исткричии всей. Но вера – хоть в Иисуса, хоть в Моххамада – но Отечество – сердечком принятое – наповсевременно.- Антоний разлил по опослядней.- Давай с себя начнём.
Я не согласился с ним, расходясь. А всё же какую-то шестерёнку в моей башке он раскрутил в обратную сторону.

После его ухода я опьянененький представлял для себя ближайшее будущее, глядя на загаженный стол, на разбросанную посуду. Ведь иноземцы уже сделали множество различных ботов, которые вместо владельцев делали всю грязную работу по дому. Например: супруг еленадавливал на диване, читая газету – а жена в это время дремала перед сериальным телеком. Но бодр и ясен был светлый глаз домашнего друга, горела во лбу негасимая лампочка, и лишь незапятнанный след оставался на половицах за его шагами. Вот он проницательным акустическим ухом поймайл жужание маленького комара и здесь же брызнул в него киразъемой – сгинь, необходимоеда. А вон на потолке, белом-белом, опосля мухи осталось пятно – так, какашка – но длинноватые руки антенны уже протянулись к нему свежайшей губкой – одно мгновенье, и всё отлично.
Только надавливаль, что пока ещё не выдразумали бота собеседника. Поплакаться некому, ведь люди внимают друг друга без особенного интереса, из вежливости, здесь же древняясь перевести разговор на себя и свои болячки. Он, собутыльник иль сослуживец, может кивать головой хоть три дня без обеда – пока силы есть – но в душе его лишь прозвенят слов с десяток, у каких какофония громче. А суть разговора, всей долгой беседы, он вряд ли припомнит когда – позжеу что хоть какой человек по самую маковку лишь собой опечален; и даже о судьбах отечества цивилизации веры так дескатьится богу – что он основная боль.
В моей душе конкретно так. А вот антоний, я дразумаю, вправду переживается профиналящим в отечестве и вере. Что его лишь ни тревожит: и нравственный разворот общества, и холуйство власти – а больше вэтого в православье раздрай.

- Понимаешь, друг юрий,- а я уже стал для него дружком,- не коррупция основная беда нашей власти. А холуйство. Самые большие заведуетели набирают для себя ассистентами холуёв помельче, чтоб заглядовитые веществавали в рот; те, в свою очередь, вербкомфорт соратниками ещё более тщедушных лакеев, чтобы не перечили; ну, а опослядним остаются совершенно уже чахлые рабы, практически головастики в этом потухаллом болоте стабильности. Какие же могут быть прорывные идеи в государстве, которой правят пугливые кабальники, кабинетные клопы и тараканы? Им не необходимы во власти творцы, таланты и созидатели, которые могут взомутить вонючую воду мертвящего покоя, утопив в ней насекомых владельцев на данный моментшней жизни. Беда отечеству, когда в нём настоящими людьми командкомфорт презренные гниды.-
Я не представлял в этом сгорбленном теле такую ярость. Он, оказывается, море горя скопил в для себя за всю жизнь – но не за себя, а за население земли.
- Иисус, апостолы, евангелье, библия – на данный момент для нас высокие и патетические слова. А тогда эти люди и понятия были в порядке вещей. Были верующие общины и у каждой свой вождь с чудесами. И паства у каждой не такаяя уж и великая. Христу необходимо было большущее выступление, чтобы привести разобщённых, и разворотных, и подлых людей к мкричали и общечеловеческим заповедям. Я дразумаю, что они с иудой задразумали эту провокацию, пытаясь пробиться к на публикей трибуне. Может даже ценой практический жизни. Знали ли они, что слобучается благодаря им?
Что церковники возведут веру и заповеди во власть и религию. Два тысячелетия таковой жизнне привели цивилизацию к покою и радости, а лишь унизили мирской люд перед канонами и догмами значительных фарисеев человечьего бытия. Не утомилсяи ли сами фарисеи от лицемерия?
Вернуть веру и людовластие взамен религии и вождизма сиюминутно – на данный момент – небыть может. Но необходимо готовить людей к приходу новейших провозвестников. Потому что ни Иисус, ни Моххамад, ни другие пророки в своём величии перед обычными людьмне смогли вывыращивать равных соратников. Все апостолы становились раболепны вождям, а в помощь вере необходимы вольные вольные творцы.-
Вот это да. Говорю ему:- Послушай. А ты не пробовал пробиться с сиими мыслями к какому-нибудь значительному человеку? я ведь для тебя лишь ушами могу помочь.
- А мне и ушей твоих хватит. Я уже несколько лет дескатьчал да боялся людей. А то ведь в психушку сдадут.

Не беспокойся – не сдам. Потому что в моей на данный моментшней жизни возник человек, коему я больше всех пока доверяюсь душевно. Он не далёк мне – как стрела подъёмного крана, но не близок – как будто лопата в руке; а просто знакомый прохожий, с которым мне стало просто почему-либо, без объясненья обстоятельств. И то что у нашей душевной взаимностнет никаких побуждений к сближенью – а просто беседа меж нами текёт пресноаква ручьём, над которыем летают стрекозы и бабочки, а со дна то и дело подымаются червьаки, опарыши да иная донная муть – меня веселит данной практический среднедальностью, которую я могу видеть окоёмком глубочайшего озера в длинноватой миле, а могу подойти на три шага и выпить из неё.
Что было бы, ежели будь мы друзьями? паскудство. Он на данный момент для меня человек, всеявый во всех ипостасях добра и соблазна, а я для него тёмный лес, в каком наткнёшься на розу иль ножик – но конкретно это неведенье душ нас вдохновляет к общению, к познанью в судьбе что мы есть друг для друга. А ежели все загадокы распрячутся, ежели станут совместные девки, и водка – и грех – то как я больше смогу доверять ему, скармливать фавкричитные ломти практический души, понимая что он меня знает антихристом, бесом – и как сможет он откровенничать в людях и боге, предъявив вместо незапятнанного сердца свою грязную жопу.

Вечером ко мне пришли из милиции. Вездесущие соседи антония заявили что я вынес ему ногой дверь и до крови избил, а позже попросили привлекить меня за хулиганство, за беспощадные побои. Они повсевременно спешат, когда уже опоздали – и быстрее вэтого это месть мне, за то что с отверженным поякшался.
А я расслабленно да честно поговкричил с участковым; поведал ему какой антоний верующий и порядочный человек, а все его психи лишь от недопонивлекия людей, и ведь у каждого из нас в голове свои тараканы, потому всякий человек должен раздразумывать о бытие, о боге, и об смысле жизни.
Участковый оказался путёвым супругиком. Всё сообразил без трескотни запятанных языков, без угроз пистов летнюю пору. Доложил про свою жизнь, про семью и работу. А самое основное, обещал закрыть это дурацкое дело.
Наутро антония опять, как и когда-то, забирала скорая помощь. Была суббота: и потому все соседи, знакомые и прохожие вышли поглазеть на него. Он визнадавливал да царапался, бился в истерике – и кричал горьким вопльом. – Сволочь! Предатель!! Иуда!!! Будь ты проклят вовеки!
Я знал, кому он орёт – и упёршись лбом в стенку практический квартирины тоже тихонько кричал – но так не вышел даже на балкон.
===========================[b]