Стихи и Проза

Счастье человека зависит от заполненья души. Если она под завязку набита удовлетворенностью и покоем, то кажется что жизнь будет бесконечной – вольной, уверенной. Тогда какие бы заморочекы ни грозили бренному телу, а душа повсевременно его поддержит, дав в опору свою стойкую надежду. Которая даже убитому калеке вливает под сердечко крупную порцию благословенной крови – может, из-под самых небес, от святых – и она бурлит в теле так, что кажется поновейшей вырастают из старенькых обрубеленых костей и заживших ран новейшие руки да ноги – пусть даже призрачные, но дающие силу прогуливаетсяь и крепко здорвееваться с миром. Со счастьем.

Товарищи зовут меня непоправимым романтиком. Это моё счастье сейчас вместо имени. Неисправимый – звучит мягко; тот кто просто не желает поизменяться, кто решил быть до старости инфантильным ребёнком, чтоб за ним пусть не мама, так жена уж приглядовитые веществавала. А непоправимый – это страшно, кошмарно, смертельно – позжеу что ставит на жизни клеймо пришедшего упадка, который пока ещё не чбыстрычайно восзаметен в судьбе, но устои домашнего бытия и умственной психи полегоньку расшатываются с каждым камнем, выпавшим из смасса разразума, которыем на данный момент пглазатаются выгону и корысть. Говорят, как будто фантазии клинокты да грёзы в любом веке таились на задворках жизни, в смрадных подземельях рядом с опослядними оборванцами, и лишь самое презираемое отребье решалось приютить их у себя за пазухой.
Гадкий утёнок тоже клиноктал. А позже не в одночасье стал отличноватым лебедем. Не вдруг – но вывытерпеливо дожидаясь выполнения собственных свещенных желаний. Хотел воспарить он над птичьим двором крылом белосласковым, грезил подняться в небеса жаждущим государствником – всё до пёрышка реализовалось. На меня продуктищи усмехаются: - вон наш лебедь плывёт – когну иду горд, прямя спину под свой придразуманный флаг. Пусть другой, дурной – пусть даже блаженный – лишь бы перья свои еле-еле цыплячьне загадить в курином помёте, не слипнуть утдругим дерьмом: и когда придёт время взлететь, то сорваться мне ввысь лебеддругой стрелой, отчаянной песней.
Ведь когда бы я ни поглядел на небо – хоть грустным, или весёлым глазом – всё равно повсевременно вижу летящую по нему жар-птицу. И лишь свою: рядом с ней никогда нет других. Она повсевременно летит слева направо, не важнясь как в этот миг расчислятся стороны света. Единый лишь раз она оступилась, притормозила в полёте и зависла необходимо мной – я помню когда это было, что слобучалось позже, но никому не скажу. У неё голубое брюхо – крупноватое для сидящей на яичках самочки, но зато в самый раз для бедового загулявшего селезня. Красный гребень и длиннющий нос придают ему бравый вид королевской птицы; а за радужным хвостом как будто бы поновейшей рождается гкричизонт, восставая воздушноватыми замками.
Я плету сеть. Я уже натаскал в сплавический сарай полтонны сталистой проволоки, и шью из неё крепкое рубище для данной спесивой высокомерной дичи. Я лишь жду, когда просветят они вместе, вдвоём – самец мой и самочка. Вот тогда я размахнусь высоко далеко пребольшой рукой, брошу сеть прямо в тютельку – и затяну их обоих на свой птичий двор, в сытый вопльливый курятник. А позже уговорами ль, пытками, лаской – но заставлю в пелену размнонажимамася. И птенцы, оперившись, разлетятся по мирину клиноктами да грёзами, слепящим сияньем сумасшедших желаний.
Да, я счастлив практический жизни, мне всё в ней нравится; но ежели придётся погибеть, то дразумаю что буду и погибели рад, позжеу что в ней много для живых неизведанного. А я чбыстрычайно любопытен.
Только это не мелкое обывательское любопытство. Сплетни и дескатьвы, подглядка подслушка поднюшка за людьми меня почтне интересует. Признаюсь – практически – оттого что всё же краешком практический человечьей породы я сравниваю с собой как другие люди живут, и всё ещё незначительно завидую ежели они это делают лучше.
Но в тысячу раз больше нашего мещанского мирка мой разум взбудораживает бесжеребцечие непознанность вселенского мира – ведь должен он гдето кончаться и ктото ж задразумал его, смастерил, и вот прямо на данный момент улучшает в лаконичный миг моей жизни. А ежели я через секунду умру, силком или волей практический – хоть равно эта воля не моя будет, а судьбинская – то через девять дней узнаю уже букварные азы смертной науки, через 40овины прочитают мне педагоги – в белосласковых перьях иль с чёрным хвостом – физику химию и анатомию моей души. А опосля ста по земным блекам дней меня призовёт господь. Будет ли он стариком иль мальчиком, велик или мал – то непринципиально. Главное – чтобы он не отнял меня у меня самого, чтоб я и там сообразил себя – есмь.

Но чбыстрычайно тяжело человеку, ежели в его душе мрачнота. Он здорвеев и силён; а лишь почему-либо вбил для себя в голову, что его будущему угрождают серьёзные заморочекы, катаклизмы – и эта в крепком теле живущая трусость, или лучше огласить безнадёжное смирение перед маленькой преотоликимой неудачей, лишает его быть можетсти здраво мыслить и смело двигаться навстречу грядущей судьбе. Человек падает в кошмар, кошмар, в кому – у него душевное чувство, что угрожающая Земле комета, которую косдескатьоги обещали лет через двести, вот-вот упадёт ему лично на голову, пощадив всё ожелезное население земли – а умирать одному ему ох как не желается.

Замыслы. Идеи. Грёзы. В дескатьодечестве взбадривают нас – да чего же там, возвеличивают до таких высот, что голова идёт хороаква кругом, пляшет да пляшет от счастья, кудрявя волосы дыборком. Смотрю на себя я в зеркало сей миг моего расчудесного юношества, и восхищаюсь – кили это таковой великолепеный, отпринципиальный да могучий? Сам для себя отвечаю:- Ну жеребцечно я, впереди покорений немерено!
Срокалетний предел – граница, запретка со следовой полосой – и на той стороне остаются клинокты и свершенья, а я здесь с пулемёта строчу по ним длинноватыми очередями, надеясь попасть, подстрелить их хоть вкось, на излёте – позжеу что когдато давно не хватило мне силы да храбрости, чтобы прыгнуть как лев на колющуюся проволку, или взглядвать её к чёртовой мамы вместе с охранными вышками.
Кто мне дал установку на трусость? кто вложил в моё сердечко и в душу мою этот призрачный код кабалы, раболепства пред миром – кот, которого может нет ево, а я сам его выдразумал с чёрным хвостом. Как свою неприкаянную судьбу, которую я прошу попоменять. У бога.
Иногда – ежели удача в деньгах совершенно уж обпрогуливается меня стороной – я поначалу с обидой, а позже даже с праведной злобаю гляжу в небеса на него и спрашиваю: - Слушай, родной, у тебя совесть есть? Я уже 20 лет как голодный волчара махаюсь на стройке за хлеба да мяса кусок – с отбойником, ломом, лопатой – на зубах и костях, на пределе – но где ж мой достаток? Иль на физическом уровней тягостный труд для тебя не наслишь важен, иль главнее для тебя ублажить кабинетных вождей.
А он меня мягко наставительно просвещает: - Ты дескатьись. Зайди в храм, кинь от сердца крестное знамение. И кланяйся кланяйся кляйся. Чем больше поклонов об землю набьёшь, тем к для тебя я тогда милосерднее буду. Ты получишь золотую химеру свою.
Вот это – дразумаю – справедливость. Создал меня человеком, поручая душе моей жить в плюсове с благородством – а сейчас как червьа, как слепого котёнка тыкаешь носом в дескатььбу, в плошку с тёпленьким дескатьоком. И привыкнув, я стану лакать из неё, вместо того чтобы плотоядно ожелайться на мышей.
Так охоться – дразумает он ответно – чего же ж ты на совесть бьёшь, отца нажине достаточнобя. Я тебя вырастил, образования мерой дал – а зреть ты уже должен сам. Рви, терзай и круши, но не шакаль как другие подобные.
И я его понимаю – ведь нас миллиардовы. Поэтому стараюсь вытерпеть заморочекы. Но время от времени бывает в моей душе так – что до визга, до тряски достаёт меня этот мир. И начинается с мелглаз-то: ребёнок не впору взвоет, иль начальство взблатнёт на работе, или баба любимая лаской откажет – и уже вдруг морглазатся как будто она другому далась, а прорабы меня вытерпеть не могут за норов, а дитё не вырастет больше из слёзного воя.
Тогда прямо одна мне дорога – не на лево ли на право – а погибель. Которая становится, истинно, не кошмарающим выходом из печальной судьбы, а верной надеждой души, до максимразума взбешённой мерзопакостной сутью. Даже адовы мукне стращают в сей миг: мне мнится что я, кой вынес безумие мира земного, непременно должен оказаться в раю – по божьей решительной силе и его вековой справедливости. Но даже и ежели геенна – всё равно ужаснее данной ютоликне будет; позжеу что там я один, хоть и тысячи глоток орут, но чужих; а здесь близкие все, да родные, вроде сердечком желая добра, здесь же словом и делом как будто назло мне уродецствкомфорт.
И от этого уродецства всё рвётся во мне. Нити, связующие с судьбой. Капилляры, объединяющие тело с кровью. Вены, артерии и аорта – как будто ножиком отсечённые от сердца.
Да, я пока ещё хожу. Словно по памяти: есть такаяя механическая штука – пантограф – и ежели к нему подсоединить какой-или агрегат, хоть даже человека, то на входе можно управлять выходом. Эта система чбыстрычайно похожа на тёплую руку кукловода: и когда я двигаю собой, то надеюсь что он не бросит меня.
Последние годы. Они меня мучают. Мне давно необходимо уйти от этих беснужных событий и бесплотных людей, с которыми у меня ничего же не профиналит – но я каждый день надеюсь, что вот-вот они разбеременеют, разродятся не дитём а некий немыслимой силой, которая и меня за собой увлечёт.
А эти люди такого же быть может ждут от меня. Они склющились вместе, затихли в своём всепостоянстве ебливых собак – и ждут пинка моего, дескатьча требуя – бей.
Но я боюсь ошибиться – куда стукнеть, с какой практический силой, и чем. И будет ли счастье-несчастье.

- Привет, юрбан. Я чёрная минута. Давно меня в твоих гостях не было, вот не вызнал. Ты чбыстрычайно долго веселился в чужой приятной компании, веселясь собою на весь честный и неплохий люд, а я это время в скуке пережидала, злясь на тебя, на дружков твоих правильных. У меня-то ведь сроду подобного не было счастья: как ни появлюсь средь людей, так все до этого улыбчивые начинают грустить разочаровываться, как как будто я светлое будущее вам перебежала, да ещё поперёк на дороге нагадила. Вот ты чего же за верёвку щас взялся? повеситься хочешь. Тоскливо для тебя со мной, значит – и до этого благостный день уже кажется бесконечным изгоем судьбы, которому нет ни скончанья ни края. Ну что сейчас сделаешь – тоже бывает; и лёгкая хмарь, надвигаясь от слабеньких облак, преобразуется в беспросветную тучу, из коей злобда и яростно хлещет коротковременный рок, фальшиво но грозно представляя себя бесконечным душевным ненастьем. А ты, глуповатый юрец, когда верёвку брал в руки, то поразмыслил о том что ничего же бесконечного нет на свете? Даже погибель всё равно новейшей жизнью оборачивается – а здесь вэтого лишь погода ненеплохая, слякоть, или пусть хоть событийа душу на минутку сломили – так ведь не до базанья, до бессердечия, и ты светлые замки опять на сердечко построишь. В тысячу раз крепче прежих.
- Здравствуй, мой любимый юрочкин! Это я возворотился, твой благостный день, топоча копытами ражих небесных жеребцей.
================================