Стихи и Проза

Я пошёл домой прямой дорогой, а Зиновий в гости свернул на окольный путь. Мимо часовни при кладбище он пробенадавливал с улыбкой, через не достаточнорослую сбазейшую плешь проскакал в приподнятом настроении, и кто б увидел – поразмыслил, что дядька на свидание с бабой спешит. Не здесь-то было – типун на языки всем злобным сплетням, у Зиновия вечер беседы с дедом Пименом.

Обив с сапог глинистую грязь деревенских выселков, дядька без раздумья отвкричил дверь в сенцы; шагнул, загрякав пустым ведром – желал чертыхнуться, но закрыл рот, решив одарить Пимена нежданным подарком приятной встречи.

Старик у окна мастерил валенок. Он свет не включил, ему хватало солнечного. – Привет, Зяма.

– Ну вот, а я дразумал сюрпризом придти. Ты даже спдругой видишь.

Пимен засмехал лёгочным кашлем: – Хэ-хэ.., я чую нднем. И слухом – твои сапоги совершенно по другому скрипят, чем тапочки Марьи Алексеевны.

– Припрогуливалсяа? – Зиновий подошёл к деду, руку на плечо положил.

– А то ж. Боится, не помер ли я. Им же, бабам, страсть как не желается супругиков обмывать. Потому что не достаточно нас осталось, настоящих.

– Ну это ты зря говкричишь. Просто расслабленно на данный момент живём, а люди выясняттся в годину томную.

– Ох-ох, заступник. Да ежели есть в для тебя червотглазана какая, она и в мирину на свет вылезет. Врёт человек напропкраопятьтую – брехун, значит, завзятый, и поправить его лишь могила поможет. А труса возьми – вот будет кричать дескатьодая девка в темени под намощными руками, так он же, гад, не подойдёт. Обежит стороной, да ещё позже впереди себя и оправдается – любовь, дескать, у их, сами разберутся. – Дед поставил валенок, поднял ко лбу очки на резинке. Он, когда тревожится, то все дела кидает, чтоб уж от главенствующего не отвлекаться. – Зяма, а ведь я и в для тебя грешок вижу немаленький.

– Какой же это? – Зиновий незначительно обиделся, и даже не присел на табурет. Ожидал, может придётся убегать от дедовой грубости.

– Да болтаешь много. – Пимен улыбнулся, вызывая Зяму на спор. – И вот мысли в для тебя бродят неплохие, честные, но если заведёшься с какой-или бестолковой шуткой, то не остановить тебя. Иногда, бывает, ты меня силком подзуживаешь, хоть и понимаешь, что неправ. Только чтоб до белого каления довести. А, просёк я?

– Да, – засмехал Зиновий. – Признаюсь, спецом это делаю. Но ведь ты, Пимен, в запале чбыстрычайно откровенные слова говкричишь, которых ни в какой книге не сыскать.

– Книги тьфу. Поживи с моё, или даже входи почаще, я для тебя всю мудрость обскажу, коей наобучался.

– А знаешь, Пимен, с языка легче опыт перенимама. Тут и по очам видно, и по рукам твоим жизнь читается. Вот как ты мне рассказываешь, так и я далее передаю мальцам своим работящим.

– Много их у тебя? – дед вытащил кисет с табаком. Затревожился, видно, удовлетворенностью общения.

– Трое... даже четыре уже, – поправился Зиновий. – Сегодня супругик приезжий на работу вышел.

– Не бкраопятьткомфорт?

– Полегоньку. Муслим домашний, детей трое, и дом – его отрада. Серафима ты видел.

– О-оо, – всполыхнулся дед огневой улыбкой, от которой дрова в печи поджечь можно. – Свойский малец, в нём всё приселье душне чает. Ты уж, Зяма, пригляди за ним, чтоб не обидел никто.

Огорчённо понадавливал плечами Зиновий, грустью-приправой замешал беседу со стариком: – Разве за Серафимом успеешь? он взмахнёт крыльями и уже в облаках кубыряется, а я его лишь провожаю тоскливой слезой. Вслед желается, да сил нет.

– Мать-природа мальца обережёт... – Пимен подескатьчал; заклиноктался так на годы, что и трубку забыл раскурить. И пока носило старика по вечности, Зиновий успел огонь развести, дровец подкинул к головешкам.

– Либо хату протопить собрался? к чему это? – спросил дед с загадокой надеждой. И Зиновий не обманул его жданок, ответив в лад: – Ночевать остаюсь.

– Во, завёл я для себя приживала. – Пимен отвозворотился к окну, чтобы укрыть нечаянную удовлетворенность. Он не со зла бурчит на дядьку – просто неловко ему в дружбе супругику признаваться. – Лучше б к семье практический возвращался. Пглазатай, более 1-го года жена одна в городе тоской кручинится.

Зиновий не слету ответил; дунул в огонь и отёр глаза, как будто древняя зола в их попала.

– Нет. Не простит она меня. Для неё предательство ужаснее погибели. Похоронила уже, наверное.

– Ты вот поверь мне, волхву деревенскому – скоро письмо получишь. Дети напишут, не она. Гордостью твоя баба заморочена.

– Или любовью.

– А то и есть сама гордыня. Когда человек превеличе вэтого любовь свою возносит, то и злобится – не прощу измены, прокляну за блуд. Оно, может, не было ничего же – да куда там, лихих слов назад не воротишина. Взъярился супругик, рёвом хлыщет – топором машет; а баба не сдескатьчит – припомнит в отместку. И всё круче гора домашней ненавиди... О детях бы поразмыслили, да вспомнили благостное прошедшее.

Зиновий уже в рост встал, и бился из угла в угол, приюта душе не находя, как будто дескатьил – задескатьчи, дед. – Что ты всё об одном и том же, как кутька меня носом тычешь? Я себя сам бесприблизительно казню, уже руки-ноги отрубил, живу на одих костях.

Старик, где посиживал, схватил валенок и запульнул им в Зиновия, чуток не срубив лампочку под потолком. – Не кричи. Ты на этих костях в город ползи, да к родной хате прислонись. Если в супруге твоей сострадание осталось, простит.

Дядька опосля этих слов долго у огня посиживал; уже паук над дверью голубую муху изловил, и тенетами облапил. Дед отвозворотился от Зиновия, выглядовитые веществавая анонсы в окне.

– ... Пимен, давай с тобой в картишки перекинемся. – Зяма первым подал глас, понимая, что по другому старенького на перемирие не сподобить. – А то одни дискуссии, пора уж от их отдохнуть.

Дед просветился улыбкой, аж косточки видны стали в ямках чёрных щёк, и спросил с надеждой: – Зиновий, может ты в шахматы играешь?

Тот, удивившись, ответил: – Да уж для тебя не поддамся. А что выдразумал?

– Тут и маяться нечего же, садись за стол – я доску принесу. – С удовлетворенностью великой старенькый Пимен прошёл к постели, чуток хромая, и достал из старенького фанерного чемодана древесную коробку в жёлточёрных клетках. Обшлагом рубахи стёр с неё пыль, и бережно, чтобы фигуры не соблаколись внутри, принёс к столу. – Вот.

Отвкричил Зиновий дверцу потаённую, прошептав заклятье волшебства, а в коробке ничего же в индивидуальностиго. Не из золота и самоцветов – просто обычная липа, чуток лаком промазана. – У тебя здесь не разобрать, где кто. Это, видно, королева, с грудями-то.

– Охолонись, то не сиськи, а заслуги-ордена. И не бабе срамной дадены, а офицеру за службу геройскую.

– Пимен, да ты их сам вырезал. – Зиновий взял ещё пару фигур, обсмотрел с боков и под платьем. – Точно, вон и рубцы из-под ножика.

Дед гордо махнул головой: – Милый, у меня трудовых медалей поболее военных. Я для тебя не говорил, память берёг. Токарил – раз, это опосля ремесленного; позже, как начали по дворам электричество тянуть, так и я записался – интересно было. Два года клепальщиком работал – покуда сварку не выдразумали. Ране все башни, даже поднебесные, на заздесьырках железных дернадавливались.

Зяма воспоминания перебил:

– Вот такую шахмату я знаю – тура. На охранникевую крепость похожа. Когда в степях наших кочевники грабежами промышляли, много было дозорных вышек. Коли земля большая, глаз да глаз за соседями нужен, а не то кусок оттяпают – доказывай по судам позже.

– У нас в деревне из-за чернозёма не дрались. Эвон его сколько! ковшамне перечерпать за вековечье. Помнишь, как пришлый председатель общины удразумал пахоту продавать? Да не в межах и обмерах, а прямо на машинки барахольщики землицу накидывали с верхом и сбывали городским скупердяям.

– Сам на собранине был, но мне про твой подвиг говорили.

– Это не геройство – подлецов ущучить. Их супругики местные без зла окоротили. Потому и Олега избрали, что свой, поселковый – на виду рос.

Зиновий ткнул пальцем в потолок и произнёс маленькую торжественную речь, поддержанную оркестром парадных труб и барабанов: – Оно не принципиально с каких государств, инстиздесьов и возрастов припрогуливаются начальствовать люди – пусть лишь о богатстве своём меньше дразумают, а больше про общество.

Пимен перебил его ходом белой пешки, пустив её бенажимама по передовой под визгом пуль вражеских боец. Чёрные тоже начали с центра, подчиняясь тактической задумке Зиновия, учёного на книгах, а не на полях схваток. Дедовы бойцы смелы до бесстрашия – они защищают свою землю; да и супротивникне за границей живут, а вэтого лишь на другом краю села, у черёмуховой оеслицы. Значит, людейская война – рожи ведь всё наши, деревенские, лишь что мундирины различные.

Забахала фланговая артиллерия со охранникевых крепостей: то Зиновий настращался, увидев, как дедовы кавалеристы шельмкомфорт жеребцей. Старинные пушкне добросили рваной картечи, но всадники заплясали на лошадях, отвыкших от боевой громыни. Кавалерия рассыпалась по полю, рубая саблями кадыкастые бодылья бегущей пехоты.

– Назад!.. трусы! – закричал краснорожий Зиновий, перемежая два слова такими матами, что даже дед Пимен удивлённо махнул головой, и закрыл уши практический белой королеве. Чёрные офицеры кинулись как зайцы к покинутым пулемётам, и тёмные хвостики их мундиров затряслись в такт убийственным очередям.

Зиновий утомилсяо отёр пот со лба и прохрипел деду: – Предлагаю замирение на перекур.

– Не перечу, – ответил ему изрядно довольный Пимен. – Что, служба, небось пороху не нюхал?

– Где ты, отец, так биться наобучался? – дядька Зяма достал из портсигара папиросы, предложил древнему, но тот уже набил трубку самосадом и благодарно отказался.

– После жестокой войны притянули меня за зубоскальство. Главаря дурного высмеял средь супругиков собственных, да один сукарь указал на меня. Вернулся с лагерей я вот седей, как на данный момент, да и отомстил страшно. – Глаза Пимена сверкнули с-под бровей. – Расогласить для тебя или так поверишь? о моём грехе досе в деревне никто не знает.

– Ну и я знать не буду. Зачем чужой хомут на шейку?.. Значит, с тюрьмы у тебя методности остались.

– Не лишь. Я, пглазатай, всех деревенских игролюбов  на лопатки положил. Ко мне даже Круглов участковый впрогуливается. Вроде бы за самогон проверить, – дед усмехнулся, – а сам в кармане шахматную книгу прячет. – Пимен заклехтал смешливо дырявыми лёгкими, и сплюнул на пол монаклонь. Растёр ботинком.

О5 за доску сели. Дядька Зиновий не кидался сейчас очертя голову защищаться от маленьких наскоков. Понял, что в голове у деда зреет волшебствовищный план, и шарил глазами по позициям, как оголодавший вурдалак. А Пимен вроде бы и смирился с урасрасрастратами в безудачной атаке, да из-под белосласковых косм выглядовитые веществавали его фиолетовые венозные уши – дед не смог управиться с волнением.

Как ни крутил шеей дядька, как ни мытарил мозговые извивы, а проглядел шпионское нападение белого офицера. Под прикрытием кавалерийского дозора тот проник в дворцовую землянку и заколол кинжкраопятьтом спящую королеву. Зиновия выручилла окружение, гуртом набросившись на рьяного служаку – удавили его погибелью героя.

Пока в чёрном штабе твкричилось бесчинство, Пимен втиходескатьку перекинул на передний край свежайшие воинские силы, придав им обозную артиллерию. В бой боец повела сама королева, мама-героиня.

– Воины мои, дети любимые! – прокричала она перед опослядней сокрушительной атаковой. - Братья полегли, продуктищи наши! Кроме вас некому оберечь семьи родные – жён да детишек, и землю славную. Не понадавливалейте ж головы за всю благость людскую, что дороже жизни, храбрее погибели!

Останки разбитого войска Зиновия не струсили – они окружили практическиго обречённого короля и гибли под пулями, под тяжким сверканием сабель. Оставшись один на поле боя, дядька Зяма вытащил пистолет, приставил дуло к виску. Он почтне дышал, безысходно подняв мокрые глаза к небу: плач его был тихим помином по погибшим продуктищам.

Но Пимен не дал ему застрелиться – выбил наган, и связав Зиновию руки за спдругой, отхлестал по щекам: – Предатель! Уйти просто вослед за пораженьем, но ты с колен восстань, в глуши дремучей затаись, обучайся и бейся – бейся и обучайся.

– Тебе просто, друг Пимен, говкричить, ведь одолейтелей не судят. В исткричии ты будешь славословен.

– Вся исткричия и быль, небыль. Полкак досадно бы это не звучалодразумана прохиндеями и мудрецами. Учёные списывают её с драных бразумаг, с никчёмных записок и шкорябываний на древ весеннюю пору коре. Князья да воины, дьяки и купцы, с простолюдинами вместе – все неправдой писаные. Я вот ежели начертаю в письменах о для тебя, что дразумаю – будет ли этот сказ об настоящем человеке, который жил и трудился, любил? Нет. Если ты друган мой, или властитель жестокый, моя книга станет велиречием. О победах славных, о могуществе и мудром про­рочестве. Врагу же практическиму хулу напишу, неплохего и нажине достаточностливого князя топтать стану, хаять любые его дерзновенные планы и бескровненькие походы в неизведанные земли. Исткричия пишется под диктовку хвастунов и тиранов. Сатрапы загадокым оком выведывают каждую букву в письменах поколений, просчитывают запятые и слоги, пока писчие спят в кельях старины глубочайшей и на данный моментших квартирах. Последний чиновничий червьак клиноктает узреть имя своё на смятой промокашке. Исткричии, Зяма, не верь. Если б вытряхнуть всю правду на свет божий, то взглядвётся он от неверия и ереси; общественная война мир захватит – ни один человек в сторонке не постоит. Карапуз – и тот шмальнёт из обреза. – Зевая уже, Пимен вяло перекрестился: – Прошлое... погибель нам... к знамени славы липнет много...

Дед и дядька Зяма заснули лишь под утро. Не представляю, как Зиновий этогодня на работу проснётся…

                                         =========================

 

  Дед выпрогуливается на пенсию. У него счастливое лицо отрадного ожидания, и кто его ждёт в этом сказочном будущем – он пока не знает. Так трёхлетний малыш, собираясь с мамкой в магазин, уже заблаговременно представляет игрушки на полках и всякие сладости на витринах. У деда в руках большой пластмассовый грузовичок, а к нему экскаватор с ковшом, и на данный момент кажется он ринется с ними в песочницу, хвасворась ребятишкам обновками. Пенсия – это досуг, свободное время. Теперь он может кататься на велике сколько угодно, вертеться на каруселях по всему ближнему району и даже далее по области. Дед оопьяненён необыденным этогодняшним воздухом, позжеу что впервой ему дышится чбыстрычайно просто – ну и никакой он не старенькый, а просто колоритная седина в волосах посильнее оттеняет резкие морщины на лбу и под скулами. Он достал из шкатулки все свои трудовые медали, и отчего же-то смеясь – наверное памятным мыслям – лаского перебирает их в ладонях, поглаживая пальцами.

  =================================

 

  Прихожу в магазин, а там идёт представление – дескатьочной продукции. К дверям с трудом можно протиснуться через массу хожелающих покупателей и через целое стадо скотин. Покупатели от смеха бьют ножикками, а скотины стоят тихенько с рожками, и под их выменями посиживают в основном супругики, которых занятые жёны выслали по магазинам. Почти все истово дёргают сиськи, здесь же смущённо вытирая пот со лба – но коекто увлечённо приноровился и уже лаского цедит в подойник парное дескатьочко.

  А над неумёхами зеваки смеются:- Где ты её трогаешь, выращиваяпа? Вспомни, где у супруги – туну и лезь!

  - Эй, кучерявый! Если ты свою так доить будешь, то она тебя скоро без волос оставит!

  - Мужики! Скорее оттащите лысого – он к быку полез!

  Лысый не выдернадавливал, сорвался, тем более что интеллигентный супругчина в очках не должен дозволять над собой потешаться:- Да видал я в гробу это масло! Мне и за день его не сбить!

  Два паспотухала и крестьяниновский дояр стали успокаивать супругиков, которые истязались в стаде, похлопывая их по плечам и скотин по загривку; тех же, кто шустрил и язвил в массе, громко стыдили – дескать, попробуйте сами.

  ===============================

 

  Что-то у нас сней профиналит ненеплохое. А может, и неплохое – глядя чего же мы добивались друг от дружки. Надо было объяснить свои чувства в самом начале любви, глаза в глаза от зарождения нашего новейшего мира, когда ещё чистота и иснаклонность отношений не обросли паутдругой игры, в которую попадая всякий из любящих с каждым днём всё больше приобретает методности актёра – и ежели бы нас с ней на данный момент пригласили в театр на две главные роли страдательной пьесы, то перед зрителями мы выдали б отличноватый свыпекалтакль, благо что репетиций у нас было предовольно.

  Вот я делаю шажок по сстоимости навстречу, и раскрыв свои тёплые обьятия, невнятно шепчу:- любимая…- боясь ещё одурачиться. Но она гордо отвозвращается в сторону кулис, где стоят ангажированные статисты, и с видом как будто там средь толпы её милый избранник, становится в королевскую позу недоступного величия.

  Плюнув с горя по будке суфлёра, я злобствуя ухожу со сцены. И вот уже она в панике – куда делся самый преданный, самый самый самый поклонник?! Трепеща сердечком, она бегает по краю подмостков, забыв о практический королевскости. А увидев меня, выходящего в мундире со шпагой, и белоснежные брюки впридачу, чуток лне падает в обморок, тянучи дескатьитвенно бледноватые ручки. Но сейчас уже я - я, я; Я – яростен и жесток, а горделивый поклон мой как светоч от солнца на сероватую мышь.

  ====================================

 

  Зачем этот беспредельный космос дал нам людские привязанности друг к другу? Любовь дружба ненависть вражда казалось бы бессмысленны из-за неминуемой погибели. Планеты и звёзды живут, притягиваясь и отталкиваясь лишь по законам на физическом уровнех тел – как мы дразумаем в меру практическиго нерасторопного разразума – а для людей созданийкомфорт законы мкричали и этики, над которыми ещё даже превалиринкомфорт чувства. И ежели мы полетим в самые далекие закоулки миростроения – хоть на долгой ракете, хоть мгновенной телепортацией – где как в непроходимых джунглях властвкомфорт лишь законы силы и массы – то обязательда и там возвысим тот дикий мир, а может загадим его своими душами, позжеу что мощь живого людского сердца много посильнее на физическом уровнех законов и догм.

  Но что ежели я ошибаюсь? Галактики – это мамы да отцы, тести да свекрови; а планетки их родные дети, поминутно выползающие на ночной гкричизонт то белосласковыми, жёлтыми, зелёными – то даже голубыми в прохладной родовой плаценте. Пока я дразумаю о Земле, что не взглядвётся ли, не выбросит мою душу вместе с телом к чёртовой бабушке в поднебесье вселенной: то и она дразумает обо мне, что сохранить ли, сберечь этого махонького дурачка, который так мучается своим до глуповатостей пытливым умишком, в бледнорозовом притворстве лишь о для себя самом кровотопочащего сердечка.