Стихи и Проза

…Шёл я домой расслабленно с незапятнанным сердечком выполненной работы, и дышал воздух небережно - так дед Пимен зазапускает под потолок кольца самосадного дыма. Пусть жена кинула меня в жизнь, пусть кинет в погибель - но осознав это, мне легче стало жить, позжеу что сейчас я повсевременно готов к удару в спину. Я счастлив, честное слово - что остался один, не отказываясь от любви да дружбы.
Даже крылечко возмутительной Ульяны показалось мне этогодня максимально ухоженным, как как будто и дневная пылинка его избегла, или бабка вытерла до сияниеа подолом юбки, сидя в наблюдении за интересной жизнью соседей.
А вот она и сама выскглазала: - Здравствуй, Ерёмушка.
- Добрый день. - Так лаского меня лишь жена называла. Видать, что-то старухе необходимо. Она схватила меня за локоть цепко, намеряясь огласить; но вдруг утащив в тень забора, из кустов сорняковой поросли просмотрила за быстрой пожилухой. - Прости, Ерёма. Не желаю я её видеть, бреховка она языкатая. Лживую дескатьву пустит по селу, и бегает, слушает как звон озывается.
Пока она болтала, не отрывая взгляда от ненавистницы, я со спины оглядел её всю посупругичьи - дор1-го в бабке уж не достаточно осталось. А Ульяна из угла выглядовитые веществавает; губки её шепчут обиду, что ховаться в бурьяне пришлось.
Отряхнулась: - Так вот я тебя приветила, оттого что помочь желаю. Болен ты, хоть и улыбаешься через силу.
- С чего же ты взяла? - Я незначительно привел в яросться вмешательству в личную жизнь. Может, уже знает об нашем позоре.
- С печали в твоих глазах. А печаль – значит, одиночество. У супругиков оно водочкой вылечивайтся да друзьями не достаточнохольными. Ты ему скажешь – друг, а он тебя в серьёзной беде бросит, или того хлеще - вместе с врагами потопчется по душе твоей. От недругов ты заране беды ждёшь - в кровь сопротивляться, зубами грызть; зато ласковый продуктищ внутри твоём пригреется, хатёнку для себя оборудует - а рядом, в трёх шагах, смежная комнатка, где ты зазнобу свою поселил. И вот дружок тихонько в сердечко ножичком ткнёт - чтоб дырку к ней проковырять.
Тут я матюгнул старуху. Что ещё ей скажешь - любопытна не в меру. Раньше бы я сильно пристыдил Ульянку, а сейчас нетушки - каждый человек имеет право на свою веру, каждый со своим господом поякшался. Пусть моего не обижают, и я уважу соседского. Тем более пахнут бабкины георгины через крашеный палисад, и их приторный запах уже заполнил мой желудок масляной булкой, которую давно пора вымакать в гречишном меду.
Но я обо всём позабыл, когда к дому практическиму первым пришёл, а другие значительные спортсмены плелись ещё за спдругой. И вижу - мне навстречу Умка несётся, чтобы лавровый венок за шейку одеть. Я пониже склонил голову, а то малышу и на цыпочках отца не достать: но он выращиваянул вперёд худые руки, и затрясся от жестокого расстройства: - Ерёмушкин! Меня мамка не пустила в голубую карету!
Смотрю я на оторванную пуговицу, на его рубашонку в пепотухалах, и толком осознать не могу - о чём отпрыск тревожится. Видно, опять затеял колоритную игру, и придётся мне рыть в огороде окопы, выручилаясь от наступающей конницы.
Но мысль оказалась совершенно мирной, с жёлтыми пятнами на боках. Об этом я от супруги вызнал.
Вышла ко мне за ворота, склонясь: на щеках мука, а в руке пельмешек недолепеленый. - Ты знаешь, что дружок твой выдразумал? - И ждёт, когда я любопытствовать начну, но этого никогда не было ране и сейчас уж не будет до скончания веков.
Тогда жена продоересила: - Собрал Янка не достаточнолетих детишек в голубую конуру на телеге, именовали они это дикое волшебство каретой, и вот катаются по лугу - запряжённые в лошадка. А та уже древняя, разум урастратала, может по лбу стукнеть ногой.
Умка долго её слушал, кусая губки отчаянно, и для него каждое мамынское слово выращиваянулось с милю, позжеу что я запретил ему взрослых перебивать. Но здесь он в тихую дырку вклинился, обидевшись за родную речь: - У жеребцей не ноги, а копыта.
- Ты меня ещё учить будешь, троечник, - погрозила жена пельменем. - На чём же тогда жеребцы прогуливаются? на руках?
- Нет. - Умка надулся как рыбий пузырь. - Они скачут днём копытами по земле, а вечерком их напрогуливаются владельцева по отпечаткам пальцев.
Я отвозворотился, чтобы не засмехать на виду у мальца - такаяя потешная его рожица. Он ведь и сам верит, во что говкричит. Веселясь над ним, я сказал ему про найденные пятна на солнце. Возможна ветрянка, тем более повсеместно начался мощный ураган, и ветер донёс до самых космических слоёв целую бочку вредных бактерий. Умка глаза выпучил к небу, прикрываясь правой ладошкой, и как будто взаправду что узрел: - Точно. Вижу пятнышки. Надо днем лететь.
- На чём? - Делаю вид, что серьёзно принял детскую шалость за взрослую беду.
- В голубой карете полетим. - Он даже не раздразумывал в ответ, как будто так и необходимо. - Ты будешь на козлах за рулём, а дядя Янка - на запятках. В обратном пути поменяетесь местами.
Ну и пройдоха! - вот отпрыск чему обучался в сельской жеребцушне. Походя кидается научными словечками, которых я в школе не слышал. Географию он тоже наизусть знает: до солнца можно доскакать на колеснице - об этом записано в толстых книгах.
- Туда да обратно нам с месяц необходимо. - Я поскрёб затылок, выдразумывая верные отговорки. - На такую длинноватую дорогу харча не запасёшь.
- Почему? карета же большая, и мы для сухарей закутку найдём.
- Ага, - хмыкнул я. - На одих сухарях лишь мыши бегают, ну и те время от времени сало воркомфорт. А мы всё же люди. Мясца желается, уклуночек гречневой с маслом каши, и дескатьоко в кувшине.
- Ну возьмём. - Малыш не сдавался, вовремя меняя пустевшую обойму важных доводов, как завзятый академик. - Варить кашу будем на огне, и мясо беречь во льду.
- Какой же ты не достаточнограмотный балбес! - возмутило меня его упрямство. - А керосин для примуса тащить? А энергию для холодильника?
- Ты вопльом пугаешь, Ерёмушкин. - Он ладошки сложил на загорелых щеках, как будто малыш мадонны с рисованной картины. Только тот белокожий, а этот практически карий: ну и совершенно бы сгорел, чертёнок непокорный. Слушать его противно: - Значит, ты не верный. Пойду в другое место.
- Это куда же? - обозлённо усмехнулся я.
- К дяде Янке.
И здесь меня как будто дескатьонья шмякнула: уж больно отпрыскуля мой похож нравом и обличьем на закадычного врага моего. Те же русые волосы и то же великое самолюбие.
Пригладил я свои тёмные копёшки, встряхнулся опосля удара. Другой бы, слабенький супругик, слету погиб от двойного предательства - а я нет. Дразумаю: просмотрю за ними. И крадучи в соседских палисадах, маскиринуясь посреди дорожного разнотравокья, устремился ползучим гадом след в след за отпрыском.
А в голову долбит орле клювастый: почему мой кровиночка носится прихвостнем за чужим супругиком? Может, что у их было? может, Янка признался в отцовстве ему?! И вот до печёнки распаляя своё гордое тешиво, я добрался невидимый в танкетке металлической, под могучим панцирем злобы.
Ага; стоят они втроём: и Серафимка иуда. Прости, господь, за помин неплохего супругика рядом с предателем. Возле в карету запряжён жеребец продажный. Собрались к солнцу, и наверное провизию запасли - рюкзачок Серафима бутылями позвякивает.
Ух, как мне виски снажине достаточно горячей выручкой! Сейчас лишь кинусь в схватку против целого мира и всех побежду!..
Но я снял кепку, и охолонул чуток морозным ознобом. Неа; здесь необходимо хитростью подлецов взять, по другому Умка воспримет их вражью сторону. Он и так всё пореже ко мне жмётся.
Смотрю я меж досок: а дырка малая - слабенький обзор. Уши настропалил, а в брёвнах жеребцушенных пакля набита - и шёпот не слышен. Вэтого и вызнал я, что завтра полетят, как солнце взойдёт на небосвод.
Но не бывать этому! пусть освищут меня белёсые соловьи да жёлтые цыплята, а солнце остается завтра в мутной воде за старенькым дощатым мостом, по которому уже телегне ездят. Болтают люди, как будто в том омуте сто годов назад словили губатую волшебствоюду. Вот её детям и скормлю я светило. Большое оно, авось подавятся. Выгода есть от моего греха.
К старику иду, он поможет.
Дед Пимен наохранникенно принял меня, позжеу что под вопросецом с краопятьтым носом я давно уж к нему не заявлялся. Говкричит он, а я слушаю, скрывая желаетья. Старого хрыча в общении тяжело обжулить, и зазапускай хоть всю жизнь свою перебрешет - продескатьчу вывытерпеливо.
- На что для тебя невода сдались? Они же здорвеевые как звёздный край со в7 росписями. - Дед протянул свою речь с угла на угол зальной комнатёнки; запустил седей паук нитку пробную, и слету с боков к ней вязаться начал. - Ежели гигантскую скотину ущучил в реке, или место ловчее верно знаешь, так бери меня за живца да мости с ногами на колышки. Я - птице зоркая, а нем как рыба.
Беседа плавненько текёт, но чую уже за пазухой, как Пимен меж рёбрами змеем вползает. То ли с каторги его льстивое предчуствие, а может на вольных хлебах отрос у деда излишний глаз мудрости. Только грехом он своё любопытство не считает, и долго будет с верою петь: - я всё делаю для общего блаааага.-
Дед доходчиво махнул мне рукой: - Признавайся, Ерёма. Тебе легче станет, а я совет дам путёвый. - И выращиваянул трубку с кармана. Курить затеялся, а значит без правды меня не отпустит. На одну ночь с гусями запрёт - и дознается пытками, дыбой. Гуси поднимут сквалыжный шум; треск моих белосласковых костей, трепыханье их крыльев запятанных... - да никому я не нужен! все меня кинули.
- Совет ты дашь?! а про что? - и чуток даже слезу я пустил, но впору одразумался.
- Скажи под крестом своим, для чего же супругику дана жизнь?!
Много горя в этих словах: ну прямо глобальное бедствие. Огнём не затушишь, водой не спалишь. Потому снадавливалился дедушка над мобучалсяьным сердечком моим: в ладошки как мальца посадил, сдул с волосьев всякие пылинки, и с души сор.
Сижу я невзрачный в его тёплых руках, забравшись с ботинками, и трясёт меня от холода ль, от дурной ли затеи. Синие губки старику шепчут про карету, про отпрыска, и с каждым словом удлиняется подо мной на дедовых ладонях линия жизни - как будто кровавый упырь он. – Ах, ах так ты, - бормочет под нос хитрецкий Пимен, - и отпрыска туда же… - А я уже совершенно не дразумаю о том, куда это он запрятать Умку решил: лишь бы подалее из вредной деревни, где ежедневные беды расздесь, как будто в поле колосья.
Скинул дед меня на пол больно: - Идём; - и поволок за воротник прямо в сарайку. Ужасно мне стало на дыбе висеть, скрючившись под перьями железных копий - но того страшнее презрение.
- Сам пойду, - старику я произнес, и рубаху с брюками раздел. Бросил рядом ботинки. Ни к чему всё покойнику. А что сдохну под пытками я – знаю верно. Душонка слаба, и давно уже изменой припахивает.
Но оставив меня привязанным у сгнившего скотиньева стойла, Пимен, как мог быстро с больною ногой, собрал в кошёлку заплечную рыбные снасти -неводы да маленькие сети - а позже ушёл не прощаясь. Хлюпал я носом от вечерней прохлады, ожидая с предателем конную милицию. Дразумал, что дед к участковому сбёг на доклад, улики прихвативши с собой. И как вот верно люд слагает пословицы: чем людей судить, ты в зеркальце глянь на себя.
Глянул я в отражение маленькой лужицы - и зажмурился со стыда. Там Пимен расчудесный шагает, как будто Христос по воде, и всё капканы ставит - капканы всё солнцу. Посох он отбросил с руки, пвылечивай под грузом согнуты: кажись бы - провалится через, и баграми найдут его к 3-я частьему дню...
Тут сероватый свет за сарайным окошком в один момент потух; дунул ветер, на стекло выбивая лёгкий насморк дождика. А позже громыхнуло и над моей головой, над соседскими избами, и вдалеке где-то.
Слабый гусь в уголке сунул голову под крыло, убоявшись, а храбрый вожак клюв поднял к стропилам, став идентиченим на крылатого змея. Гуотпрыски к нему потянулись, и непринципиально какая старалась шлёпать лапами быстрее, нагло отталкивая компаньонниц.
Хорошо, что у Пимена больше нету курей - они самые дристопузые животные. Над моей головой висит их прежний насест: когда куры были живы, то бултыхались не в суп, а устраивали на жердях дескатьодёжные вечеринки. Им поджарый пепотухал оглашенные песни кричал, подняв руки ко рту, и жеманные цыпочки хлопали крыльями, травоку накакав от счастья - в индивидуальности молодые.
Во дворе у деда петелька скрипнула: на чём? - ворота старенькой уж не было. Шаги затаённые, как будто путешественник старается тенью пройти по мокрым следам. Где ливень посильнее стукнет, там и он своё - топ. Шлёп.
Это вор. Мне знакома его подлая натура, когда владельцев нет дома. Нашёл у кого грабить опосляднее добришко - старенькый Пимен давно разбил фарфоровую копилку на похороны супруги, а из богатых вещей в хате лишь велик остался со сдутыми колёсами. Хотя, быть может вор ожелайтся за старенькыми иконами, в каких остро нуждаются городские невери. У их мода пошла косяком: в городе килимузин или терем прикупит, то за ним другие голодпортфели спешат - кошелем пухлые, да ноткискивайе сердечком. А обжорство и жадность необходимо у бога отмаливать - вот и носятся по сельским церковкам скорые жулики...
Железистый визг спугнул мои мысли. Очень похоже на острый ножик, перепиливающий дверную цепку. Изо всех замков дед Пимен лишь её признаёт. Он произнес мне в один великолепный момент: - Как это я стану от людей запираться? Соседям нанесу обиду, и никто меня на погост не проводит. А всё из-за пары одеялок да лежкраопятьтой подушечки.
И вот этого справедливого старика пришли в грозу лиходеить подлые душегубки.
Взыграло моё сердечко. Забыл сам, что дедом прикован к скотиньимвалам; заору как: - Эй вы! Шалопаи ночные! - ну изо всей силы босыми ногами вдарил до синяков: - Отпустите ослабевшую душу, впрогуливаетсяе ко мне биться!
И дёрнулся вперёд было, а привязанный ведь… Туточки понадавливалел я об ярых словах; шейку к потолку выращиваянул, чтобы смаху поклониться господу. Мог он меня не выручилти за отъявленную гордыню – мог, но смилосердился. К сарайкдругой двери подбенадавливал господь, оскользнувшись в дороге на грязной луже - и вдруг дитём расплакался: - Батя, ты здесь?! - Загрякали кулачонки в прохладный каземат: - Ерёмушкин!! Это я!!! — развеяв останкиом все подозрения мои...