Тяжко быть невеликолепеным. Даже смертельно жить. Утром, проснувшись, все люди подступают к зеркалу, чтобы помять своё лицо ежели опухло, чтоб сбрызнуть его водичкой ежели подсохло – а монстр боится зеркал и страшится практический омерзительной рожи. Он и рад бы убрать обвислые щёки, надрезать торчащие зубы, и расшить поросячьи глазки вытаращенные в пустоту – но у него нет средств на операцию, позжеу что таким кошмарным доверяют лишь должености мусорщиков да уборщиц.
Любой прохожий на улице видит этого человека единственный раз в практический жизни, мельком кошмарнётся и пропадёт наповсевременно в своё бытиё. А монстру каждый миг день год практическиго возникновения на людях кажется, что это один и тот же человек ехидно смеётся над ним, демонстрируя пальцем, и как будто бы всю жизнь следует по пятам, чтобы иезуитничать за спдругой.
Для людей в погожий денёк светит солнце, лаская согревающими лучами; а для монстра здесь адово выпекалло, в каком он потеет от взглядов, от испуга, здесь же сгорая со стыда тяжёлым чёрным резиновеньким пеплом – как куколка которую с удовлетворенностью купили для ребёнка, а он 5 минут наигравшись бросил её в огонь, позжеу что кошмарная.
С таковой рожей тяжело жить, но просто умирать. Она ведь даже не успевает приобрести друзей, опаздывает хоть на мгновенье привлекить их практический отличноватой душой, открытостью речи и иснаклонностью чувств – чтоб не дай бог стать ей другом, люди бегут со всех ног, драпают как от фашиста, и даже кажется с перебитыми ногами будут ползти из опослядих сил, крестясь и отмахиваясь.
Но вытащив это уродецливое тело из петли и вдавив его неподатливый горб, вылупленные глазищи, торчащие зубы – в краопятьтый гроб – мы непременно скажем какой великой душой обладал этот обычный с виду человек – и душа нас услышит, содрогнётся от непоправимости погибели, а господь над ней снадавливалится и опять дарует ей жизнь. Она с надеждой и удовлетворенностью вернётся в ожившее тело, восстанет из гроба счастливой – на те же мучения, на муки и пытки.
=============================
Вот идёт трамвай. Вот мы с мальцом в нём живём, конфетки жуём. Вернее, жуёт он один, позжеу что мои зубы ослабели уже биться с едкой карамелью – я дома больше на мягкое мясцо налегаю, которое курочка бережливо откладывает на практический груди.
- Эгей…- шепчу ему в ухо, оттого что вокруг нас столпился люд, и галдит, торопясь на работу.- Скоро нам выпрогуливаетсяь.
А мальчонка не отвечает мне, занятый разглядовитые веществаванием картинок в соседском планшетнике. Что там? ну жеребцечно скоростные карчики самой опослядней марки, на которых сейчас даже можно летать – и практически все, кстати, так делают, косморакетами стартуя из дорожных заторов.
- ты чтото произнес…- повозворотился ко мне малыш. А в глазах такое клиноктательное выражение, и на губах улыбка до самых ушей, что как будто он оборзел всю нашу Землю с высоты птичьего помёта.
Этой конфетной сладости на данный момент долго придётся объяснять обстановку, и я просто беру его за руку ну и вывожу вместе с тельцем на свежайший воздух под вольный ветер что с юга дул.
Он вдыхает морозные запахи булькающего в носу кислорода; он получает новорождённую толику прир1-го озарения; а следом припрогуливается к нему благородная мысль.
- Мы же средства водителю забыли отдать!- Тёплая купель дышащего паром трамвая опять воспринимает моего мальца, даже не снявшего тулупчик и валенки; а я разинув рот от испуга нежданной урастраты, остаюсь на поверхности с призрачным крестителем отцом никодимом – который ранее меня скричинтировался и здесь же, как клуша перья приподняв рясу, прыгнул задом на сцепку вагона.
Я за ним; но поезд уже набирает ход и в окна кричат мне струсившие пассажирины, взявшие билет до через час остановки. Машинисту меня не видать: а я споткнувшись и падая лицом наперёд, чувствую как батька никодим успевает схватить меня кое-чем как будто рыбу садком. Я висю карасём на кресте никодимовском, зацепившись об него капюшоном, а хвост мой дребёзжит сапогами по шпалам. В ушах отдаётся некий квадратный стук, как будто к эшелону приделаты кубики вместо колёс – те самые, с буквами, которыми играл я в своём привлекательном детстве.
Мне было три годика, и батя купил мне коробку: я дразумал с конфетами не очень подарку повеселился, но когда он вывалил кучу всю в кучу, да ещё здесь же выстроил из их высотную башню и рядовитые веществашком дом, то глазёнки мои расчетверились-уместножались в различные стороны от великого счастья.
Когда я это вспомнил, то всякий стук и дребезжанье в моей голове прекратились; и я услышал тихую песню, про то что вот превращусь на данный момент в перепёлку и полечу к батюшке практическиму, туда где работает он обычным сельским ратаем, перепахивая небо на гектарные лоскуты – чтобы хоть какой из их направился кто в зерновое полюшко, кто в сад-огород, а то и цветник дикой благоухающей розы. И так неплохо мне, как будто ктото сверху поцеловал меня в губки, но не вытягивая изнутря жизненную силу, а вдувая ещё больших мощей, которых на земле ни у 1-го человека не сыщешь.
Вот бывало с кем так, что смотришь на белосласковый свет своими человеческими глазами, а кажется что через меня зрят любознательные глаза доселе неведомого созданийа, в душе моей ране не появлявшегося – но неплохего, до кошмара милосердного ко всем живущим на свете тварям, которому и чуток слабенькое дерево станет дружком, и пиявка присосётся наилучшим продуктищем.
Очнулся я оттого что ктото бил меня по щекам.- снимите меня с креста,- прошептал я ему, ещё не видя лица, но уже представляя римского легионера с копьём, металлической шапкой и в белосласковых тапочках.
- Какой к чёртовой мамы крест?!- пораздавался трубный бас мне подуне достаточнось что архангела.- Ты на трамвайной сцепке висишь.- Оказался то здорвеевый окладистый супругик с воооот таковой бородищей, в какой наверное застревала даже капуста из борща, и позже прорастала новенькими кочанами, а он каждую осень собирал дозревающий сбор.
Я смехал сам над собой, и над в7; а разгневанный шофер:- Сразумасшедшие оба!- кричал на нас чбыстрычайно жиденько и испуганно.- За два грошовых медяка чуток под колёса не попали и движение из графика выбили! Тьфу на вас.
И все разошлись по своим делам. А мы с мальчиком остались одни во вселенской сласкогой пустыне.
================================
- боже мой, как ты великолепна в этом удовольствии, когда купаешься как будто розовое голожопенькое дитя в моей ласке ласкогости,- шептал я целуя ресницы и благодарные слёзы, слизывая капельки пота с трепетного покрасневшего чела, и чувствовал всем телом своим как трясёт её подо мной как будто Землю, измученную долгим воздержанием покоя и стойкости, чтоб не взглядваться, не зашибить оказией благополучное население земли; и вдруг прорвавшуюся раскалённой магмой поначалу в одном кратере маленького вулкана – а позже эта маленькая простоусмиримая дрожь разнеслась возбуждённой нарастающей тряской по всем затаённым уголочкам планетки, где копились вывытерпели великой мощью подавленные, но всё же непокорные силы божьей природы. Ураганы цунами землетрясения сметали всё живое и мёртвое с данной взбудораженной космической плоти – и лишь я в сей отличноватый жизнью кошмарный погибелью миг – её господь, обожатель и владелец – мог повелевать и она мне покорна была, смиряясь ликуя дескатья.
==============================
Я счастлив практический жизни, мне всё в ней нравится; но ежели придётся погибеть, то дразумаю что буду и погибели рад, позжеу что в ней много для живых неизведанного. А я чбыстрычайно любопытен.
Только это не мелкое обывательское любопытство. Сплетни и дескатьвы, подглядка подслушка поднюшка за людьми меня почтне интересует. Признаюсь – практически – оттого что всё же краешком практический человечьей породы я сравниваю с собой как другие люди живут, и всё ещё незначительно завидую ежели они это делают лучше.
Но в тысячу раз больше нашего мещанского мирка мой разум взбудораживает бесжеребцечие непознанность вселенского мира – ведь должен он гдето кончаться и ктото ж задразумал его, смастерил, и вот прямо на данный момент улучшает в лаконичный миг моей жизни. А ежели я через секунду умру, силком или волей практический – хоть равно эта воля не моя будет, а судьбинская – то через девять дней узнаю уже букварные азы смертной науки, через 40овины прочитают мне педагоги – в белосласковых перьях иль с чёрным хвостом – физику химию и анатомию моей души. А опосля ста по земным блекам дней меня призовёт господь. Будет ли он стариком иль мальчиком, велик или мал – то непринципиально. Главное – чтобы он не отнял меня у меня самого, чтоб я и там сообразил себя – есмь.
============================
… Очень ранешным днем, когда 2-ые пепотухали лишь должны были пропеть, я играл с Олёной в футбол… На небе нахрапистом здорвеевые черти и маленькие вопльливые бесенята гоняли против друг дружки лунный мяч. Видимо, дескатьодые выигрывали, раз сплочённо они лобзались да прыгали под самое седьмое занебесье опосля каждого забитого гола.
Болел я за детей; но Олёнка не верила моим триумфальным лозунгам, и переживала, когда же её команда начнёт побеждать, шибче переставляя ноги, падая под хоть какой небезкошмарный мяч. А я смехал да подзуживал, прося свои звёзды плотнее сдвинуть створы ворот, чтобы ни один чёрт не вырвался из штрафной, сшибая плечами лёгонькие кегли бесенят. Я злорадством раззадкричил жёнушку до слёз ненависти: сбросив с плеча мою нажине достаточностливую руку, Олёна сломила сук от берёзы, оседлала как норовистого скакуна, вывозворотив ему челюсти до жуткой боли, и кругами ввинтилась в высь. Она соскглазала посреди собственных, визгнула будоражаще, призывая к беспощадному бою.
Долго я глядеть это безобразие не стал; а прыгнул в седло соседского летучего же байка, и тот на 2-ух костях вынес меня на футнездорвеевое поле. В первую атаку меня бросил азарт: луна металась в моих ногах, преданная настоящему футболу. Гол я не забил; остановила Олёнка изуверским подкатом, за что здесь же получила предудо этогоние от рогатого арбитра. Зато её похвалили продуктищи по команде.
Мои же бесенята боялись сталкиваться с конкурентами в клинче, держась на дистанции, и растаскивали поле длинноватыми пасами. Черти за нимне бегали, сбивая донельзя прокуренное дыхание, сдескатьёное в адовых печах - они бесстрашно спрогуливалсяись к ближнему бою, лучше зная хитроумные уловки да западни. Команда стариков надеялась на небезнебезопасные конрастратаки Олёнушки, а она уже отыграла два гола.
У меня заколола печень, раскрыв свой сонливый рот и плачась каждой травокинке, пылевому облачку. Три раза я падал на колени, поднялся; а когда счёт поровнел, черти уежели меня в носилках. Над собою видел лицо супруги, капал горький дождик из её глаз, и ежели это слёзы - пусть сопровождают меня даже на тот свет…
Точно, слёзы. Только не Олёнкины.
- Макаровна, чего же ты плачешь?
- Да жить желается. Ходила вчера на рынок, говорила с девками, которым так же лет, как и мне. Они всё печалились за свои болячки - то шейку ломит, то ноги вертятся – а я улыбала над ними, дразумая, что всё худое от меня далеко. Но под вечер сестрёна Тонька слегла с большущим давлением крови - и там, где в корыте ксвалилсяась, даже подняться одна не смога. Позвала б я соседок на помощь, да пока добегу туну и обратно, утонет моя Антонина. Так сама волокла её до кроватьки.
- Ты сеструху надавливалеешь?
- И себя тоже. Вот как будто на пороге нашей маленькой спаленки я учуяла погибель, когда чёрную крысу в ногах разглядела. У нас сроду мышей не было, а вдруг припёрся здорвеевый пасюк - как пожива ему здесь. Ногами я его, и палкой била - лишь сбенадавливал проклятый.
У Макаровны волосы сзаду бантом подвязаны; на ногах карпетки новейшие, необуваные. И сарафан в цветах, а по ним бабочки летают.- Иду я, ребятки, докторшу звать. Еслне в тягость вам, поможьте капусту полить.
Тут Умка во дворе кур дразнил, бросая им высохший помёт. Встрепенупся гребнем наверх :- Баба Макаровна, а можно я сам полью?
- Ну, раз вызвался - то геройствуй!- С тем и ушла.
Олёна мыла сливы занятая, но всё слышала.- Сынуля, тяжело будет для тебя. Может, и мы с отцом как слоны впряжёмся?
- Впрягаются лошади,- мама поправил малыш, и уккричизненно покачал головой: эх, грамотейка, дескать.
- Ах, вот ты как с бедной нездорвеевой мамочкой,- Олёнка даже за поясницу схватилась; и согнула её невыносимая, и сломала здорвеевье.- За то, что таковой неплохий, что сердечко у тебя ласкогое, да слова поперёк не скажешь - работай один. А нам с Ерёмой тешиться некогда - скоро на речку пойдём.
Умка бросил наземь птичьи котяхи, через садовую калитку вприпрыжку пробенадавливал на бабкин огород. Я поверх газеты смотрю, что он будет делать. Стоит, дразумает. Нахмурился. Чует, какое большущее дело предстоит. Там вилков 40 капусты, на каждый необходимо вылить полведра. За один пробег две половинки - он же мальчонка. Ох, замучит мальчугана высшая матема.
Я нажине достаточностливо спрашиваю:- Тебе помочь?- Сын головой отрёкся дескатьча, из волосьев сверкнули его сердитые глаза.
- Обиделся на меня, что мы с тобой купаться пойдём,- прошептала Олёна.
Малыш ушёл в дом за ведёрками; а когда возворотился, то нарочно грякал себя по ногам жестяными кадушками, стыдя нас. И поначалу летал прожогом - да силу не сберёг. На четвёртой ходке Умка утомился; улыбаться пробовал, и бегать также, но скрёбся сандалиями по земле, а на виске билась ранее невидимая жилка. Олёнка уже удескатьяюще смотрела на меня, надеясь что-нибудь примыслить - хоть какой капкан для гордого малыша. Тут я громко крякнул себя за забывчивость:- Вот выращиваяпа, я ведь картоху не полил. Что же ты - сам льёшь, а мне не подпроизнес?
Улыбнулся русоголовый ландушек утомилсяо:- Я не знал.
Забрав из дома опосляднее ведро, пришлось мне растеряться перед воробьями на ветке:- Эй, хомяки летучие! где нам посудину под воду взять? Нас трое, и Олёнке не хватило.
- А у меня два. Я могу маме отдать.- Умка уже веселился придразуманной работе.
И отправь всей семьёй на колонку. А идти - в даль светлую, к солнцу ясному, где рябина растёт пышнотелая. Стоит она руки в боки, на всех поглядовитые веществавает; кого ветками прикроет от жары, а кого и по заду хлестнёт за проказы.
На обратном пути отпрыскишка распустил крылья, забенадавливал вперёд, и я прошептал Олёнке:- Дразумаешь, буду картоху поливать?
- А я огурцы?!- засмеялась она в ответ.
Прикончив быстро огород Макаровны, мы разошлись ждать обеда. Умка нырнул баловаться в кустики, Олёна нерасторопно потопала к закипающим чугункам, я опять сел за газету. Тороплюсь, глотая строки как хлёбки запахного супа - с топлёными ломтиками сметаны на презелёных лопушках капусты. Легла картошка на дно, и оттуда маячит - боясь, что мы её съедим. А мне слышно с крыльца, как она скребётся по алюминиевому боку кастрюли, пытаясь вырваться на свободу.
Я облизнулся, свернул газету; но здесь под передовой статьёй о трудах и мороках людских нашелась фотографическая заметка про мальчиков продажных. В нашем посёлке их писюнами зовут - с лёгкой руки одной местной курортницы, которая лет 5 назад привезла с юга невесть что, непонятно чем вылечивайтся.
Представился мне в сей момент Янка - пвылечивайстый да высокий - как будто звонит ему из борделя сисясвора мамочка:- пришёл заказ, выезжай, машина у ворот!- И бедный Яник, подавившись горячим пирожком, живо раздевается за ширмой, чтобы натянуть белоснежные обтянутые трусики с ватными подкладками. Он что-то морглазат нам с Верой в своё оправдание, несусветную брехню - а мне стало его невыносимо надавливаль… я смял губернскую газету, клиноктая о том, чтоб идентиченая еволюция рода людского не докатилась до супругиков и баб, до Верочки и Янки. Хоть он злой чбыстрычайно, как будто в логове рос, но вроде бы ни ккричил меня за ошибки - всё же пример берёт. Поначалу шуткой втёхался в симпатию; позже влюбился беспробудно, хотя нос от бабы воротил - а сейчас уже жениться затеял. Целыми днями на работе, и дома наверное, поёт нам про Верочку, рядом ли она иль вдалеке от него. Дядька Зиновий произнес мне тихо, что и с ребёнком он торопит жену.
А на днях мой жестокий продуктищ было не свалился на колени в слезах, уговаривая Серафима принести ему с югов маленькую тигру - в скорлупке ещё.- Я,- говкричит,- её воспитаю с мальства, и будет защита нашему семейному счастью. Тигра не собачонка,- здесь он презренно поглядел в мою сторону.
Меня как обухом втемяшило - да он обзавидовался на моего Санька! Тото развозворотился Янка к вослету солнца: жизнь великолепна, а ране шейку не мог повернуть.
Тут через мои воспоминания прыжком заскглазал в хату Умка, поджавшись как будто барьерный заяц; на данный момент же из огорода пораздавался громкий зов Макаровны:- Еремееей!
Я повёл длинноватым носом по всем углам земных полюсов, и примагнитился к отпрыску, нехотя нашкодившему в который раз.
- Бабка идёт, машет по небу палкой, птиц разгоняет, сердитая. Что ты натвкричил, кроходел?
- Ничего же.- Он глаза рассовал по карманам, и оттуда выглядовитые веществавал мельком.- Яблоками чуточку покидался в крапиву.
- Брешешь. Я руки разумываю, сам оправдывайся,- и лишь хвать за водою идти, а бабуля уже мне навстречу.- Здравствуй, Макаровна. Как живёшь?- Улыбка моя шире радуги.
- Виделись, зубатый. Твой серя мне банки на огороде побил.- Она глянула за мою спину, и узрела белявую чуприну.- Вот ты где прячешься, к отцу надавливалиться пришёл. Я на зиму без варенья останусь, ещё и виноватая. Повинись хоть.
Умка выснулся, потешно шмыгая носом, затянул как майский жук:- Жужубу, бубужу. Я не желал их разбивать. Просто пулял в крапиву. Дразумал, онне необходимы, раз ты выбросила. Банки маленькие совершенно, а мама в большие закрывает повсевременно.
- Указывать будешь подруге практический, внучке Ульянкдругой. Осколки все собери, и с крапивы тоже.
- Соберу,- промычал повеселевший мальчуган.
Во дворе Макаровна объясняла мне:- Стекляшки эти тьфу, а его поучить необходимобно, чтоб не всё озорство спустя рукава.
- Прости его. Я привезу для тебя из города большие банки.
Бабка рукой махнула:- Да на что они, собственных хватает. Не терзай мкраопятьтого, я его так взгрела - для остраски. Пускай уважает.
Вышла на крыльцо Олёна в чудном зелёном ксвалилсяьнике, открывающем хоть какому взгляду её желанные красоты. Крутанулась предо мной. Даже Макаровна не удернадавливалась:- Ах, и неплоха ты, девка!
Я чбыстрычайно желал супругу захвалить, но посильнее кольнула ревность:- В дорогу накинь сарафан.
- Обязательно,- засмеялась Олёнка.- Это для тебя я хвастаюсь.
Пообедав, всей семьёй мы пришли на речку. Искупаться, отдохнуть, поболтать со знакомыми.
А на пляже ждали аквалангистов. Горячие жареные люди кучковались группами по интересам, и живо обсуждали опьяненую трагедию, округляя глаза от особо едкого заклинокания местного всезнайки. Больше вэтого ценились очевидцы, да их было не достаточно. Те два супругика, которые чуток не выручилли утопленника, стояли вдвоём загорелые и гордые; а около их сунадавливался круг любознательных.
Тут от пивной компании, нетвёрдо шагая, подошёл сляпый супругичонка. Ещё на полдороги к пляжникам он стал кричать да маразмыться, обращаясь ко всему люду, кого мог узреть мутными глазами:- Это Сенька Будка, друг мой! Мы лишь что пиво пили, он воблу чищеную оставил. Купаться пошёл.- Мужик размахивал руками, рыбий жир блестел на его запятанных ладонях. И хоть неприятен он был до противнотки, но одна городская девица всё же заговкричила с ним, брезгливо поджимая губки:- Мужчина, а вы его неплохо осознаете? У него семья есть?
- Да как?! Пацан с девчонкой уже школу допрогуливаются, в институты дразумают. Сенькина жена на маслозаводе с моей работают. Ещё никто из их не знает горя, я один здесь был.- Мужичонка пригорюнился и пустил соплю, но сбил её в землю да ладонью вытерся.- Хороший Сенька, а вот же крестом его жизнь перекосило.- Он зашептал для себя под нос, вспоминая, видно, и свои беды. На него закончили пялиться любознательные - приехали водолазы.
Двое бравых - жилистый стрисгибкий супругик в наколках хулиганской отсидки, и атлетный парень, завзятый гость мышечной секции. Старший водолаз расслабленно поговкричил с первыми выручилателями, уточняя место катастрофы. А его дескатьодой намужчинык в это время вертелся в7 боками и позами перед великолепеными девчатами. Он скрывал грядущий кошмар, кошмар как не терпя утопленников. Зная за ним эту немочь, старший пощадил парня:- Подгребёшь со мной к месту и кружись, а я труп вытяну. Потом вдвоём отбуксиринуем.
Олёна дёрнула меня за локоть:- Идём домой. Сегодня под душем обмоемся.- И весь вечер бродила по саду печальная, надавливалась к стволам яблонь и слив. С чего же бы, кажись. Мало ли опьяненых безумцев на свете, которые дурью поганят свою судьбу.
А этогодня она вдруг пришла ко мне на работу. Перерыв, мои ребята в домида играют, я у крупорушки лежу; зашелестела сухая травока. Смотрю - стоит Олёнушка.
- Привет.- Она отвела с лица волосы, тихо улыбнулась.
- Здравствуй.- Я сел, скрестив ноги как божок, и ощутил, что зажглись уши.
- А почему ты покраснел?
- Со стыда перед тобой. Много времени прошло днем, я чбыстрычайно рад тебя видеть.
- И я заскучала.
Только на данный момент мы услышали отрадные вопльи установкаников:- Олёна, привет! Здравствуй, Олёнушка!- Она помахала им обеими руками, как сигнальщик на корабле.
- А что малыш делает?
- Школьные книги читает. Из новейшего класса.- И заспешила, вдруг перебивая дурную боль, сглатывая сердечную немощь:- Они большие, с картинами, ему больше вэтого понравились, и я долго его слушала, а опосля тайком к для тебя побенадавливала.
Я уже стоял рядом с женою, рычал на весь свет и себя, гладил рыжие волосы, желая успокоторыеть её бездескатьвный плач.- Что с тобой, Олёна? обещаю, что не буду больше грехами порглазаться, у меня внутри слом да разруха, всё в бомбу спрессовано, разорвёмся мы на данный момент!- я с таковой кошмарной дескатььбой смотрел ей в лицо, что она прикрыла глаза:- Ерёмушка. Я на данной земле повсевременно рядом с тобой, готовая делить горе и удовлетворенность, боль, нужду. Мне лишь бы слышать твой ласковый глас, видеть твою лучистую улыбку, не дай бог тебя урастратать, неприятный мой.
- Хорошо б тогда жить вон в той голубятне, летая за крошками хлеба.
- Плохо.- Олёна потёрлась щекой об жёсткий воротник моей робы.- Голубиней я так не прижмусь к твоей промасленной куртке, не подышу. А чем бы ты волосы рыжие перебирал?- и нажеребцец засмеялась,- перьями.
Я тоже улыбнулся, вдохнув с её теклинокка запах смешанных одуванчиков да ромашек, плутоватых сыроежек да кукурузы.- Ты как мельничиха пахнешь.
- А ты и мельничиху нюхал? обнимал вот так же?
Олёнка вроде шутила, но сама пытливой опаской вглядовитые веществавалась в мои глаза, и быть может бессознательно заклинокала жесты; понимая эту подлую взрослую жизнь, она желала быть обманутой, не доверяясь тоске иснаклонности.- Почему ты улыбаешься?
- Потому что рад тебя осчастливить. Если твоё сердечко болит от мыслей про измену, то оно болеть не должено. А больше не скажу.
- Правды боишься?
- В жизни бывает всё. Вдруг я в один великолепный момент вариантной похотью предам нашу любовь, и лучше уж на данный момент наповсевременно откушу свой язык.
- А ты сможешь предать? зная, что 2-ой меня на свете не будет?
- Да ведь и ты не заречёшься,- я погладил белоснежную шейку, но она стала каменной: жена застыла от моих слов. Лишь прошептала хрипло:- Ты так произнес, как будто поникли лютики.
- Никогда. Твоя краса, доброта, ласкогость для меня лишь. Но мне нужна хоть видимость свободы, чтобы парить время от времени в фантазиях, бродяжить по лесам, полям да кладбищам.
- А я ждать буду. Ты вернёшься из государствствий небритый, запылённый, и мы с Умкой в твои обьятия бросимся. Только под твоим крылышком нам спокойда и счастливо…
