Пришло время – начались заболевания. Я бы их даже болезнямне именовал, а так – лёгкие недомогания погоды, или природы. Если днем понебу наплывает солнечный день, то и хмарь упрогуливается из тела, с души. Как как будто это и есть пришествие того сиятельного будущего, которое все долго ждали, а оно капризно опаздывало на свиданье, может со кошмаром, или с надеждой оттягивая миг нашей встречи. Но ежели с нглаза ещё зарядил дождик всю обойму, и в подсумке его десяток запасных магазинов, то желается скорей самому застрелиться, чтоб живым не даваться в когтистые лапы ненастья, которое неплохо бы тело – но душу в лохмоть измочалит.
Вот такие бывают диагнозы жизни, пострашнее чем осмотры докторей. Но я об их не особо тоскую. Лет на пятнадцать меня ещё хватит. А там уж значительный прогресс нас, людишек, догонит – мне первому, как испытателю, отрежут от дряхлости тела мальчишечью всё ещё голову и приставят к ней вечное тело анандроида. Будем жить.
==================================
В голове каждого человека – часами ль раздумий, или еддругим мигом промелькнувшим – возникают мысли о сущем, прошедшем и будущем, об добре бога и зле беса, параллельных мирах места и времени, о нашей вселенной, ненезапятанной силе да выручилительной воли, про ад и про рай, цели всех жизней выяснить – но почаще вэтого и страдательней о тяготах погибели телес да души.
Зачем душе тело, ежели она беспредельна бессмертна и значительные отличности суждены ей на свете? для чего же эти путы, которые с каждым годом всё больше дряхлеют: и добро бы от правды познаний, когда жесткий остов скелет прогуливается помирину любопытствуя, зря, и учась – а то ведь надавливалкий человечек, стеная от зависти к жизни, помирает в капризах соблазнах грехах, так не узнав практическиго назначенья. Зачем душе понимама слово погибель, финалящее из вонючей матерьяльной утробы, ежели её эфирная судьба вечна?
Этим мерзким телом она и улучшается – ведь муки любви ненависти, голода холода жажды, ярости и плюсова, великодушия, трусости, зла добра милосердия – да просто мира вэтого – неведомы ей без тела.
===================================
- Давно ты не была счастливой таковой.
- Мне один человек много счастья подарил.
- А я его знаю?
- Очень неплохо.
- Может быть в зеркале видел?
И в ответ такое доброе длительное дескатьчание, обвешанное колокольчиками надежды и просветления, что мне всё стало ясно.
- солнышко…- прошептал я вослед; её шаги, до этого быстрые, уносившие хозяйку от стыда первого явого объясненья в любви, чуток сбавили свой неудескатьимый ход в неуверенный, и я увидел как краопятьтым полыхнула левая щека, зримая мне из причёски распутных волос, которые переплелись густо, навгустейше, королевственно, позже как будто безвольная свалилсяа к подолу короткой юбчонки ладонь, привлекивая к для себя, и трусливо идолаясь – милая жерёбка повела ноздрями по воздуху, как будто принюхиваясь к вольному степному простору, но вновь гордо взметнув ввысь подкудренную гриву, всё же засоблакола копытцами в стойло.
Ой, ретивая – когда ж я объезжу тебя – подуне достаточнось мне грустновато.
============================
И здесь я забыл текст. Вроде бы обычная обывательская пьеска для провинциального театра; но в зале посиживают знакомые люди, продуктищи, позжеу что городок у нас махонький, все вместе здорвееваются. Как же тяжело напоминать заученные словечкбесконечного репетиторства, когда за кулисами сцены, и далее за стенами зала начинается мамка весна, расзазапускается зелень отца, сады бабки и грозы деда.
Где же ты делся, суфлёр? весь в цветах. Что за ландыши выросли на твоей тихой будке? ты нюхая их не слышишь меня. Мотыльки муравьи мошкара окружили твой тёмный подвал, а пауки спеленали его непонятной мне вязью орнаментов, или арабской, латинской ли, и я данной грамоты не разумею, ища в ней забытые буквы кирилицы.
Любимая, подскажи мне слова. Где ты здесь, в многозначеном сём зале? Одна, без лица и без тела. Шепни полувздохом улыбкой слезой, или отсияниеом отрадных глаз. Но тебя мне не слышно в сопенье кряхтенье чужом, средь потухших огней и твои гаснут калоритные глаза.
Быть иль не быть – что за вопросец? Кого тревожат метанья мёртвой старины – для чего же в наш неплохий век из останкиа воскресают злые кости? И неуж-то мирину не достаточно несчастьев, войн, лихих годин – что он из года в год играет ту же пьеску? А я в ней кто – живой ли человек или уже игрушка тень кукла для повторенья жестов, слов и действий кукловода?
За стенами весна и жизнь, любовь – но я играю погибель. Спасибо, мой лаэрт, от юрки гамлета.
=================================
В выходной на охоту собрался Зиновий, хотя повсевременно был юннатом, а не бражеребецером. Ещё с не достаточнолетства, со школы. Но проводник его Тимошка оказался хитрецким плутом. – Мы на обратном пути сделаем автобусный крюк на деревню. И мне рядом, и ты практическиго деда повидаешь, – так произнес он про старенького Пимена, уговкричив Зяму.
В автобусе Тимоха слету заёрничал с дескатьожавой кондукторшей, подзазапуская душистые намёки; а дядька серьёзно устроился на рюкзаках в углу салона, чтобы не пачкать людей ватными брюками да телогрейкой. И чуточку сомлел в духоте. Но вдруг увидел, что с передней седушки на него уже долго глядит бабулька – глаз не отрывает. Лицо её как сильно мочёное яблоко: со в7 годами, проведёнными в древесной кадушке. Из-под заветренных век стекает кислый рассол, и она утирает его ладошкой. Тяжёлая шуба, тёплый платок и войлочные боты – так все старухи прогуливаются по улицам, собирая трепетное милосердие. Только оно не везде есть, и искать долго припрогуливаетсяся, и другой раз возвращается бабушка горько облапошенная чёрной надеждой.
Когда тютюря, кряхтя на древесной клюке, поднялась прямиком к Зиновию, у дядьки замытарило сердечко и рука в валютном кармане. Он встал, и уж желал вытянуть бразумажную деньгу – да бабка с тряпошного узла выснула шапку и протянула на бедовую голову: – Возьми, отпрыскочек... что ж ты в беретке по холодам бегаешь. Внука в боецы прибрали, – она, видно, в который раз забубнила свою исткричию, – ему сейчас не надобна. А как возвернётся домой, так новейшую купит, ну и всю одёжу. Им там, на войне, дескатьвят, много платят барышей… Ныне внук мелковат в кости, а приедет здорвеевый – я его не признаю... Абы жив остался.
– Спасибо, матушка, – поблагодарил Зиновий, – но есть у меня шапка тёплая. В рюкзаке лежит.
– Правду ты говкричишь?
– Да.
– Ну, гляди сам. – Старуха развозворотилась в обратку, да желала всё же расплодить доброту и опять спросила: – А то, может, возьмёшь?
– Нет. – Рассердился дядька, к окну отвозворотился. Но позже улыбаться стал мыслям своим.
А древняя бабка прикульнула с баулом к соседке и повела рассказ о семье в целых трёх поколениях – деды, отпрысковья да внучки-косички. Ей большой обузы не надо: внивлекие человек подарил, и слава богу.
Прощаясь у леса, Тимошка сочными поцелуями обслюнявил хожелающую кондукторшу; а Зиновий мягко кивнул неплохей старушке.
Мелкими шажками Тимка быстро прыгал впереди, так что дядька Зяма опаздывал за ним угнаться. Да не стал, по правде, следом бенажимама, позжеу как бравый охотник повсевременно хоть какого неспеху сзаду обставит. А Тимохи азартнее в селе нет супругика. Он ежели на зайца – все следы заблаговременно выпытает: семь лёжек найдёт, посбирав в рюкзачок котяшки заячьи. И позже на свещенных кустах, где зверёк впопыхах отдышался вчера, выставит ловчие петли: и что интересно глядеть - Тимка издали их вешал оструганной юркой рогатинкой.
Вот он пристал к Зиновию, не найдя пока другого хода живости практический натуры: – Ты Немого знаешь? – а может, чтобы разговор завести к дружбе, кланяясь тягостному дескатьчанию практическиго намужчиныка.
– Не знаю, – кротко ответил Зяма, отвозворотивши лицо в самый верх тёмных сосен, как будто там зайцы соблаколи зубами с дятлами вместе.
Тимошке практически отворотно идентиченее охотничье равнодушие; он закраснелся поначалу носом, щеками позже, а на узеньком лбу проступила испарина. – Да как не знаешь? Немого!
– Нет.
–Да знаешь ты его! – взбеленил Тимоха себя самого, за волосья схватился, готовясь перевернуть мир наверх ногами. – Его весь посёлок знает!
– Я не знаю. – Зиновий рапортовал как в первом классе, уже смеясь втиходескатьку над милой шуткой, как будто над клавишей под задом учительницы.
Поперхнулся Тимошка, но всё же зашёл с другого края: – Ты сколько живёшь здесь?
– Пять лет.
– Ну не можешь ты Немого не знать! – в Тимохдругой речи пылкой было наслишько упрямых – не –, что Зяма и сам уж для себя не поверил. – Ну, вспомни! Его баба великолепеная самая, и я с ней блудил!
На этот вопль нездорвеевой души Зиновию пришлось каяться, ища покоя от зануды. – А-аа, Немой... Вспомнил я супругу его. Мне ребята на танцах демонстрировали.
– Ну вот видишь! – повеселился Тимка, и закрутил петли вокруг дядьки, как будто тиская живого зайца в холстином мешке. – Я же для тебя слету произнес, что знаешь ты!
–Угомонись... а лучше скажи, куда мы идём.
Тимоха просто, одним пальцем, крутанул земной шар; позже сомнительно пригляделся по сторонам, жевнув губами: – А чёрт его знает? Недалеко отсюда свекольное поле, застылзшие бурты, и зайцы, – он помигал, слезой промывая орлдругое зрение. –... лишь вот с какого боку...
– Будь у нас крылья, давно бы в дебрях просвет узрели.
–Точно. Молодец. – Тимошка сбросил куртку с мешком, ружьё, и плюнув для затравокки на ладошки, подпрыгнил, повис на сбазеньком суку. Как мортышка вскарабкался на нижний этаж изредкаго лапника, и помогая ногами да хвостом, с большей оохранникностью ступил выше, к круглому окну сероватого неба.
– За ствол держись! – вопльнул тревожно Зиновий. – Сучья сухие, слабенькие.
Не за себя беспокоясь, дядька рассердился, отошел подалее и присел на обомшелый пенёк, шепча удачи слова: – Пусть будет неплохо, и найдётся ход из данной блуковлеки, где гоняет нас поганый замуха.
Мольбу его прервал отрадный вопль Тимофея с-под самых скоплениев. – По-оооле блиии-зко! – тот пристегнул к подтяжкам малюсенькое скопление, поддул его вялые бока и сплыл по воздуху вниз.
– С полверсты вэтого. Если ищем-то обрящем: так отец Михаил говкричит в церкви.
Тимка смехал, и улыбался Зиновий, раскладывая на пеньке обеденную снедь.
В ста шагах от их бледноватый свет чуток освещал полянку, где в маленьком снегу спрятался заяц. Чуть скрипнула тишина под его слабеньким весом, когда он из сумки достал свеколку: и грыз её тихонько, и грозил махоньким кулачком в сторону волчьего логова.
Покушав, заяц прилёг на тёплый пятачок солнца, таковой неброский, что за него и лежкраопятьтой капусты не купишь в окрестной деревне; собаки лишь посмеются – даже не торгуйся. Или набьют в сумку ошкуренной сбазейшей мездры, но она горькая и сдескатьисвора. Жевать её – значит без зубов к зрелости остаться.
Живот забурчал у зайца от прохладной еды. На его позывы заухал филин, в ответ с придыханием заклёкотала сова. Заяц снадавливался от испуга; сердечко уползло от него к большому сугробу, и стало рьяно зарываться под снег, маскиринуясь в белой пыли. Он остался один – ни жив, ни мёртв.
Через минутку взлетело хлопанье крыльев, и далилось в летние малиновейшие дебри, где в августе не протолкнуться посреди лесных сладкоежек.
А далее от леса, на поле свекольном, овощная услада. И мышей не трогает нагромождение тёмных туч над головой – это просто земля опрокинулась ввысь, и в весеннюю пору небо вспахано будет. Их больше тревожит лисья шапка, которая прыгает у замёрзших буртов за практический неповоротливой мышью, ожиревшей от дармового зерна. Полёвка уже сккраопятьтымила – продала Дюймовочку кроту и возвращалась домой, ежели б не встретила рыжую подругу, о коей три дня назад насплетничала в узеньком дамском кругу. Мышь, опьяненая от изредкаго солнца и обжигающего мороза, шептала своим близким соседкам, чилиса тайком на сельский курятник похаживает. Да не за постным мясом,a к пепотухалу на переговоры вдовьи. А что ещё можно мыслить, ежели дела такие творятся ночкой, когну и за собою по мрачноте не углядишь. Подружки сероватые вздыхали и ахали, почёсывая намокшую шёрстку и выставляясь на солнце попревшими боками.
–Да точно ли ты, соседка, знаешь? не наговаривают ли собаки деревенские в отместку лисе за позорённый курятник? – лицемерно надавливалели мыши оболганную честь. – А ежели всё правда, то-ах! масляна головушка, и лисицу улестил: задурил шёлковой бородушкой голову бабе... Ох, батюшки!? А лисятам что все-таки сейчас делать? воспримут ли петьку за отца-то? иль порвут гребень зубами наточенными? Как бы самому живу остаться, благо что ноги быстрые.
С 1-го слова мыши завелась и побползла кривая дескатьва; задышала, наполняясь новенькими кропотливостями: кто не видел – доглядел, кто не слышал – додразумал. А уж красок не понадавливалели: расписали и жёлтоголубым, и розовым. И чёрным в индивидуальности – цвет бойкий, падкий, марный...
Возвращаясь с охоты к автобусной остановке, Тимошка предложил зайти на близкую ферму – время дозволило. Строение было разбито: в большей половине прохладный скотинник, из которого сильно тянул запах сенного навоза; а в меньшей – комфортный тёплый свинарник. Зиновий остался при нём, когда Тимка побенадавливал на доклад к супруге.
– От-та, ветреный супругик, – причмокнул языком основной скотник. – Уже успел нашкодить, а то бы не спешил бабе поклониться.
– Можно закурить? – спросил разрешения Зяма. – Свиньне будут бояться?
– Лучше не надо, – строго ответствовал скотник, сберегая свой маленький пост. – Тут посреди их даже погорельцы есть. Этим в летнюю пору чуток не поджарились. Двоих затоптали севочек, но другие сами избрались на двор – ещё и охранника побудили, который водкой под завязку набрался да заснул с папиросой.
Зиновий оглядел беленый потолок и крашеные стенки. – Да-аа, здесь человеку можно жить.
Даже не улыбнулся ему заведующий.
– Увольнять гада необходимо, а на его место идтнекому. Брезгкомфорт таковой работой путные супругики – все в работяги подались. Говорят, у вас много зарабатывают.
– Не жкраопятьтуюсь, хватает.- Зяма лёг грудью на свиную закуту и умиленно глядел на семейство поросят. – С таких средств желалось бы и семью завести.
– А ты бобыль? – скотник оглядел Зиновия, чтобы узреть многовесный изъян, из-за которого на шейку трудящему супругику не виснет прохожая баба. – Зашибаешь или? может, по супругской части.
Дядька Зяма уккричизненно покивал головой, не то да – не то нет, позже разъяснил. – Была семья в городе, дети гоношились рядом, и с женой в ладу. А здесь подвозворотилась мне дескатьодая кралечка – про всех забыл. Дразумал: урастратаю много, ежели соблазн не испробую, и семьи в отместку лишился.
– Понял, небось, что бог не ерошка.
– А я свой груз не спихиваю, несу. Перевытерпел, как мог – занозы одни остались. – Дядька завистливо поглядел на свдругих дескатьодняков, пальцем указал на их сытость. – Вот кому неплохо в тепле неге. Отца практическиго не знают и рады, а мои, взрослые, в слезах плакали, когда вещи жена собирала. И вон из дома, чтоб духу не было. Но сама, наверное, до этех пор в мою фотографию носом жмётся.
Скотник лапу на Зиновия положил: развозворотив его морду к для себя, произнес в глаза, терзая упрёком: – Ты ежели горе человеку можешь принести, то до этого задразумайся, смог ли сам перенести такое.
– Нет. Не смог. Не простил бы... Только я надеялся, что обманется жена, пройдёт мимо неё лихо. Оно ж, когда не знаешь, то не больно... Хватит, хватит, я уже наслишько для себя мозолей начитал – как у попа на языке. – отступая задом от оградки, Зяма махал рукой, как будто уговаривая скотника серьёзнее относиться к работе, а не лясы тглазать.
Ему на выручку прибенадавливал Тимоха с бидоном дескатьока, и нажине достаточновался, и ныл: – Наталья ругается, дети одни дома, пойдём скорей. – Не стали ждать автобуса, так потопали .Тимошка нередко забегал вперёд, а позже возвращался, суетой беспутных зрачков торопя Зиновия. На деревне, около зимующей плотины, они раскланялись.
В Пименовейшей хате ярко светилось лишь одно окно, около которого на гвозде был подвешен ночник – а в уголке стояла радиола. Та самая, белая, кою Зиновий подарил деду три года назад, в день примирения...
Октябрь тогда бултыхался средь маленьких дождикикей и прохлады, и Зяма в мокром сомировоззрении бил копытами у крыльца, чуток ворочая шеей под уздой накрахмаленного воротника – дразумал: или уйти, остаться.
Но переборов свой кошмар, безудержно шагнул под пули вперёд, и даже не стукнул крючком, как гость – вошёл по-хозяйски; шапку фетровую на гвоздь повесил, а гигантскую сумку с плеча кидь – в ногах оставил. И не присел даже; на лбу вспухли розовые червьаки отрадных нервишек, в глазах плясали искры успеха.
– Привет, старожил. – Сказал Зяма, чтобы начать разговор издалека, с выселков. – Какой прогноз на ближайшие дни?
Дед опять оторвал взгляд с пожелтевшей газеты, позжеу как он ещё при входе внимательно обсмотрел гостя. Подняв очки на лоб, бросил разочарованный листок старенькой брехни, и вздохнул: – Могу для тебя по воронам раогласить, что к ненастью они летают. А офицальных вестей у меня нет: радио еле пискает и в газетёнках одно прошедшее.
Зиновий, чтобы успокоторыеться, мысленно достал сигарету из коробушки. Сунул её на право на губу, и она запрыгала как шут на верёвочках от дядькдругого веселья, от нетерпения ли.
Дед уже догадал о чём-то: прячет глаза под сероватым снегом бровей, боясь спугнуть Зямину удачу. Ведь лучше подарка нету, чем для продуктища сюрприз, и пусть супругик пляшет от счастья, вручив свой секрет.
– Теперь ты все анонсы мира услышишь из первых рук. – Нагнулся Зиновий к сумке, стегнул быстро дескатьнию – и вспыхнули зарницы ослепительного грома. Свалились на пол брезентовые одежды, а в их – белая радиола, красота что за.
– Зямушка, мне ли эта машина?.. – лишь и смог огласить дед; он встать порывался, но ослаб из-за детской волнения, что подарок отберёт дядька. И вслед ему ныть придётся.
А Зиновий по-ребячьи приседал от смеха, заливался от счастья возворотившейся дружбы, вупогибель смехал...
И на данный момент хожелает, стыдливо, признаваясь Пимену как знакомился на днях со вдовой соседской бабой-барынькой из большого дома. – Я надеялся, что говкричить будем по душам, открыто, а она меня пытала про моё богатство. – Зяма унадавливал голову в пвылечивай, оставив наяву лишь покрасневшую лыску. – Что у вас есть? чего же у вас нету? – передразнил он высокомерную тётку, далеко изо рта высовывая нажине достаточно. – И собачка подо мной вертится злая, даже за ногу укусила. Одно к одному.
Почуяв дядькино стеснение, Пимен просто развёл тему беседы по углам бойцовского ринга. Брек. – Много настреляли?
– Лису и зайца подбил Тимошка. А я нарочно промазал, позжеу что люблю животных. И людей.
– Тогда подескатьчи чуток. Передают далёкие известия, – и Пимен громче крутанул ручку радиоприёмника:
(– В толикине, забранной бугорами, столпотворение боец. Они сомкнулись мерными рядовитыми веществами, и дескатьчат. О дружбе, и любви, о боге – о мелглазах, и пыли на дороге. Ни звука в смертных легионах – немой восторг, и с обжитых лесистых склонов сползли огни кполуостров. Не кошмар на лицах, лишь ярость – но это зло не устоялось.
В нём не достаточно хнеплохокровия, и больше желания начать схватку, ещё боязливую до дрожи. Пока без ненависти: позже, когда толикина уполонится кровью, и распотрошат черепа фонтаниринующие вопльи боли и кошмара, разворотят кишки визгливые пулемётные очереди, как скрипки торжествующей победы – тогда вырастет местная земная юдоль до гигантских размеров огненной геенны. Ад, который господь расположил в души людские, накрепко заперев божьими проповедями, к которыем и засветло не подобрать отмычек – ад вырвется наружу от черна до черна полыхать.-)
Заиграли трубы, но свернул старик бравурную музыку марша: – Что скажешь, продуктищ мой?
Зиновий грозно ковырнул в ухе, как будто поправляя осевший шлем; обтёр до затылка лысину, задрав высоко тяжеленный клинок. Дыхание его от напруги сбилось. – Всё и так ясно. Власть отдал приказа армии одолейть правонарушительов.
– Не-ее, Зямушка. – Дед злокозненно ухмыльнулся.- Приказала она первогодкам, идентиченим на Серафимку – а идентичених Ерёме наняла за большие средства.
– Ну и что? – дядька ещё не совершенно сообразил, куда Пимен клонит, но в догадке уже затрясся. – Бьются все они с разбойниками, и бьются за правое дело.
– Почему ж тогда властители силком отправляют на фронт мальцов, а супругиков охмурили золотом? и кому необходимо гнилючее братство, если оно на крови замешано?
– Потому что нельзя нам в большом государстве по маленьким норам разбегаться, – дрогнул Зиновий, почувствовав холодок на спине. – Иначе захватят нас, разноплемённых, иноземные враги, которые чихать хгостиницы на великую судьбу и культуру. Им бы, бездушноватым, лишь недра черпать, – у дядьки взметнулись дыбором давно выпавшие волосы.
–Зямушка, – вздескатьился старик. – Да ведь и я о том же говорю. Мне этот наш далекий люд больше родствен и мил, чем те русые душегубки, которые бегают с фашистским крестом и горланят об инородстве. Гонимы чернявые люди, по всей нашей земле проклинают их человеки за бойню – но всеобщую животныеную вину чужой признали, позжеу что постыдно за ненавидь, что в каждой божьей душе этогодня сытно проживает. – Старик утих, волнуясь; глаз собственных продуктищу не казал. Взял откусок подсохшего хлеба – и в угол богодескатььный кинул, святым мышам. Будто в отплату за дескатьенья о его грехах. – Тяжко, Зиновий, этому люду на практический родимушке. Тяжело под войной в неволе жить. Но ежели поверят те люди совестью, без боецни казарменной, в землю общую нашу, то и станут рядом бок о бок братьями.
– Не усвою я твои выкрутасы, Пимен. – Зиновий егозит уже из вредности; деду грозится пальцем, на склоку вызывая, немкраопятьтый огонь в дядьке зажегся. – Казалось мне – я за единство отечества, но ты вообще весь белосласковый свет пглазатаешь роднёй. Куда же позжественное родство деть, ежели всем огулом жить в одном бесфамильном загоне? даже в зоопарке люди таблички вешают. – Круг очертил на полу Зяма, и тапок пропахший туда вбросил; посиживает – босым пальцем тыкает. – Я в этом душноватом бардаке память прабабкину урастратаю, Муслим тоже завоет от беживотныея, и горько наплачется Янка – мощный супругик. Ты, Пимен, глобальный житель, раз за общее ратуешь.
– Ну и дурак, – плюнул старичок в фортку; позже отхаркнулся – и ещё. Отвернул губки в сторону, обтёр скользкую слизь, которую выбить из сухого рта сил не хватило. Уши посинели от стыда перед Зямой.- Я от практический памятне отрекусь на кошмарном суде: земеля моя, пизредкав погосты, рощи сасупруги – воевать их буду до опосляднего. Про то я говкричил, что нет у нас врагов посреди собственных иноверцев, позжеу как кровь одна – человечья.
Дед улыбнулся, но через силу: зубы сжаты, и видно схватили его за сердечко нелепые упрёки. – Хоть мы с тобой и разны в крестах – хоть башка у тебя голая, а Муслик обличьем в печи черён – принципиально, что дескатььбы наши и чаяния супругицкие об одной радости, про идентичену боль. – Пимен раукрыл ладонь, как будто на ней весь мир расположился; неболяще встал и к лучу лунного света поднёс – тот бился в заукрытой фортке, обдираясь о капроновейшую сетку. – Зяма, задразумайся лишь, – старик сам опешил догадке, и глаза наширокийе расставил: мог бы и ко лбу задрать – да некуда уже. – Много богов на свете, и люди за нравы-обычаи словами плюются, угрождают смертельно, убивают друг друга. А опосля ноют в небеса, зазапуская сопли и вой: помоги, боже, выручилтись супруге да детям, мамы с отцом! – Рубанул Пимен в угаре кулачьём по раме, да в иголку вонзился с обломанным ушком – от шитья она была забыта. Уж как он взвыл!! – Хоть бы возмутились, ротозеи, жизнью безысходной! чтобы цель судьбину их озарила, даже как в страшные времена. Лишь бы не хирели, побиринушничая в дескатььбах!
Зиновий чуток лне в пляс зазапускался, но дед всё не давал ему слова, буравя велиречием воздух; а дядькины пальцы выбивали дробь на обеденном столе. Прыгала доверху кружка, расплёскивая топлёное дескатьоко, и в жёлтую лужу ныряли хлебные неаккуратные крошки. Нажеребцец супругик докрасна забурлил, пустил с губ пузыри: – Слушай, слушай меня как радио! Я точно знаю, что война началась, но не на поле схватки, а в наших душах.
– Да то и без твоих слов понятно, – осадил его сильно грамотный Пимен. – Чего ты прыгаешь как алтын на отцурти? как будто неука вразумляешь... Я, друже, век свой проживаю без мкраопятьтой 10нки, и решил уже для себя одну важную на земле задачку. И в той задаче досе тбыстрого ответа не было, а всё как будто на опьяненую голову. Кажется, проснул с бодуна бедненький царёк, в башке започесывался – а дай, дразумает, я в своём королевстве закон учрежу о ворах, разбойниках да убивцах. Чтобы свободы и жизни их поголовно лишать, не мая прощения. Но к тем правонарушительам просто отнести человека хоть какого, если подделать тайком тёмные улики- и можно замарать клеветой целый люд, втихую подкупив очевидцей. Я дразумаю, Зямушка, что так гнобыли и произнеси громко на площади казарменной, а позже в радио повткричили для всех людей: – ребятушки! воины! не надавливалейте деревенщину заклятую – она сброд, опьянень и отребье... выручилители! защитите мирные семьи от сумасшедшего бунта, от позорных насильников… – и пообещали боецам средства за кровавые сервисы. А терзаемые ими люди, даже умирая, дескатьитвенно кричат: – Мы не такие! Мы на грош дороже! и живём здесь, в родной стороне, испокон века исх1-го. Железо-дерево мастерим, землю пашем, строим дома. Потому и командовать практический жизнью решили отна данный момент сами. Будем петь права и долженности всем поселковым сходом, не испрашивая дозволения столичных баринков.-
Старик почесал пальцем за ухом; выгразумусул ненадобную волосину, мешавшую ему услышать Зямино мировоззрение. – Ну давай сейчас, опровергай, а я опять тебя убедю.
– Да ты же лишь себя правым считаешь. – Зиновий ощутимо обиделся, и выперли с лица белоснежные скулы, и желваки заиграли на их, как вкусные леденцы за щекой.
–Будь отважнее, – расхрабрился дед, махнув серебристой шашкой. – Что ты всё за чуждым телеком прячешься? в газетах укрылся. Выкладывай наболевшее сердечко.
Зяма вздохнул непонятно; снадавливал голову ладонями, приводя в порядок скользкую мысль. Начал обсуждать её медлительно, со старенькой паровозной лопастью набирая обороты. – Народ оболгали столичные баре и местечковые князья, желая отобрать у него самглазанную власть и опять править им вроде быдлом – это я сообразил – а чтобы колёса военного бронепоезда не вязли в растёрзанных трупах ,властители подмазали телек и прессу свободой слова, наживы и другими услугами – тоже сообразил я.
Зиновий, видимо, уже напогибель убедил себя в людской правоте деда; но страшась измены придразуманным знакам, которые пглазатал за принципы, он яро хватался когтями за опосляднюю стойкую мысль. – А ты знаешь, сердобольный, что те убийцы режут не лишь боец. Они гробят безвинных стариков и детей, мирные дома взрывают и жгут. Тыщи гробов матерям приежели уже, но кровавый поток со слезой не иссякнет…- Зяма старался гнев свой укрыть тихим гласом, но ярость супругичья одна в бельмах глаз светилась, затмевая рассудок, и уже ехидно приплясывала на останках добра. – Я бы сам палачом для вампиров тех стал, и дай мне силы господь – за боец воевать поеду.
Чёрен был дед, и Зиновий не вызнал его вот такового: с хвостом да рогами. Только копыта покалеченно прособлаколи милосердным дедовым гласом: – Жалко тех детишек, которыех неплохо знаешь, в лицо видел, а то что задалёко твкричится – ну и пусть. А это и есть самая горшая беда: когда малёнок вот-вот в одночасье на дворе играл, или сей миг в школьную сумку отложил тетрадь – а его бомбой на куски. На глазах погибает... – выпхнулся Пимен какрдь под обугленным флагом, слюнявится: – чего же же вы, гады ползучие? собственных детей под замком дома оставили, а чужих душегробить пришли? Не надавливалко, значит?!!
Перед Зямдругими глазами замелькали дедовы руки, пальцы: крутанул вертолёт лопастями и поднялся к тускнеющей лампочке, поливая передовую свинцом и шрапнелью. Жаркой пыткой для тела стал Зиновию сероватый штык посреди пуза, а мордатый боец с обвисшими опьянеными щеками ещё и попхнул железку подале, чтобы из спины вышла. Но, видно, глядеть на мучения он не смог, и выгразумусув грубо, рвано, карабинку свою, сбенадавливал поджимаясь, в гигантскую вонючую яму, и там изблевался пайковой закуской.
На боль ножевую поначалу плюнул дядька, да успел растереть сапогом – и вперёд два шага, и бочком незначительно, но кривая нога заплелась, позжеу что кольнуло в паху от долгой беготни по этому полю. – отдохни! – воробьи ему вопльнули, а самый задиристый и оттого храбрый, принёс Зиновию в клюве арбузное секлинокко.
Но уродецливая тень впитала бедного воробья, и дед Пимен встал посреди хаты как монумент для себя, худой и смирный, и как будто чисто выбрит – одеколоном пахло. Зиновий, не открывая глаз, повёл носом.
Над ним приклонился старик, а в гласе не злорадство конкурента, но лишь тревожность друга: – Зямушка, ты слышишь меня?
–... слышу, ёжик, слышу... – чуток проскрипел тот в ответ. – ... лишь сойди с моих кишок, а то иголки колятся твои...
– Он абсурдит? – обернулся рассеянный дед к мрачноусенькой медсестре. Жалостливо сестричка всплакнула: – Вы руку уберите с его живота, нездорвеевому станет намного легче.
– Ох, прости, детка, – Пимен смутился. Он озазапускался на дно проигранной войны, утаскивая с собой все карты и секреты генерального штаба; золотые до этого звёзды на его кителе в один миг побледнели от неоохранникной боли. – Прости меня, 3иновьюшка.
– за то, что ввязался в спор?
– В драчку, милый. В драчку. Это Янка с Ерёмой раззадкричили меня с недельку тому.
– ночевали?
– Не-ее, что ты. Они бы мне хату сжеги. Опасны: весь мир в пылу захоронят, и сами помрут. – Старик руку погладил Зиновию; тот ответно снадавливал его тощие пальцы, и задразумался.
– непохожи они, как единоутробные братья. Ерёма удачлив, и позжеу в нём главенство с пелёнок зародилось; но не повсевременно справедливо. И когда он слаб, то становится вспыльчив до обиды. Еремей для себя много простил, хоть на чужие ошибки в глаза колется. Он гордого напора супругик, но дурен упрямством – и ты, понадавливалуйста, присмотри за ним, Пимен… ежели со мной что…
– Не городи, дурак, – резко осерчал дед, вмиг забыв о нажине достаточности. – Ты человек, ты бейся.
–Я бьюсь… за ребят. Приглядись к Янке. Он волен и прост в людских делах, но его прямота меня стращает. Правда, Янка старается избегать людей, а всё больше льнёт к детям и уличным собакам. За свою веру он смел до одури, и я не зря его зову волчарой: через флажки прыгнет и один отлежится в 2-ух шагах от егерей.
– Хитры они оба, одним словом, – усмехнулся презренно Пимен, черпая горстью блох в бороде. – Но у меня есть житейская мудрость – человека от себя необходимо идолать.
