Стихи и Проза

Зелепукинские рассказы из повестей и романов

...Олёнка опосля выходных два дня не выпрогуливалсяа на элеватор. Еремей не напрогуливался для себя места, метался – где приткнуться. Хорошо, когда заняты руки, и голова не пухнет от ненеплохих мыслей. Ну не урастраталась же она по правде, ведь на всех углах улиц стоят указатели, а компас по-прежнему глядит на север и юг. Стыдно мельничих расспрашивать, и он тайком навострял уши, шатаясь с оглоблейлеза мимо болтающих девчонок.
– Ерёма, ты чего же нас пасёшь, как тёлок колхозных? Приглянулся кто?
– Да он Олёнку ищет, чего же здесь не осознать. Влюбился по уши. – Девчата засмеялись, переглядовитые веществаваясь.
– Я по делу хожу, – буркнул Еремей, и поспешил подняться на элеватор. Вот срамота неминучая – и сердечко 5тся, и спросить не у кого.
– ежели б с ней что-то слобучалось, я непременно услышал. Слухи-сплетни быстро разносятся, а раз новостей ненеплохих нет – значит, жива-здорвеева.
Он её вэтого пару дней не видел, и уже разрушениеился как мокрый мякиш хлеба. Руки-ноги днем выползали на дорогу, перекрывая движение тракторам, а те, не сбавляя скорости, перекатывались через его хребет и катили далее по делам – хоть бы рессора скрипнула. В опустевшей голове наглые сорные вороны свили гнёзда, таскали в их насекомых и червьакей – в ответ на все вопросецы и предложения Ерёма лишь хрипло каркал: – да-аррр, нет-ррр...
Вечером Еремей шёл по тени солнечного затмения, не сворачивая с оголённых нервишек земли, и его время от времени трясло от резкого скачка напряжения в недрах. Слабый ветерок летал туда-сюда, кутаясь в лёгкую куртку, и поддёргивал сползавшие брюки, совестясь практическиго нелепого вида. Где-то он схватил гриппозную заразу, и бегая нездорвеевым в закоулках домов, заглядовитые веществавал в аптечки пустых комнат и пачками глотал аспирин.
В сублеках Ерёма подкрался к Олёнкиному общежитию. Жадная луна патрулировала по тёмному переулку, выгадывая поздих гуляк, звеневших серебром в кармане. Она уже наела живот, и полукруглое лицо её лоснилось от жира: не видно было маленьких хитрых глазок, которые укрылись набрякшими веками.
Еремей выгреб из кармана горсть мелглаза, вытащил скомканные банкнотки, и кинул в светлый обруч фонаря – на, жри, жадоба. И луна, поскуливая по сторонам, чтоб отогнать непрошеных собак, все средства сунула в пазуху – облакоми огородилась, зарывая добычу.
В окне погас верхний свет, заплясала тусклая лампа ночника. Серое пятно телека запело нудную песню – улица завизнадавливала поросём безгласой сводни: – ай, вы, мои милые, спрогуливаетсяеся-рядитеся. В тёмной дремени ищите друг друга, кто урастратал-.
Слетались гнусы и летучие мыши, вахмурки окружили общагу – чтоб ни пройти вперёд, ни проехать на байке. Гоношила глаза Еремею серая пыль, подняли вьюгу крылья полуночных алябисов, и кружил он по чужим улицам, кольцуя свой венчальный обряд...
===================================================================

Вошла. С радушноватой улыбкой, как как будто это она встречает жданых гостей, а не её нежданную приняли. Впустили другими словами, позжеу что принять не смогли. С самого начала не заладилось: один на работе сильно утомился и идентиченая встреча не к месту ему, другая больна то ль мигренью, то ль вредностью.
Сели сычи. Расползлись по креслам, притаившись тяжёлыми думками:- хоть бы ты побыстрее ушла..- хоть бы повод примыслить да выпереть вон…- А гостья чувствует маету владельцев; пусть не всю, но даже половина гнетущей догадки висит посерёд комнаты потухаллым скоплением, и воняет как будто набздел кто. Так бывает в салоне автобуса, и пассажирины все перестают говорить да переглядовитые веществаваться радушно - а нарглазато морщат носы и отводят глаза, чтобы собой не спугнуть тишину, пока не попадётся бойкий подвыпивший супругичок, который непременно ляпнет:- Кто навонял, продуктищи? Признавайтесь!
Хозяйку скривила улыбка: ты как, дескать, живёшь?
И радуясь, и вздохнув широкийо, гостья слету застрекотала, но в весёлом порыве взглянув на владелеца, здесь же погибила прыть, а через минутку и совершенно задескатькла, забыла слова.
==================================================================================
Творец не должен ни у кого обучаться в искусстве. Иначе его труды и надежды обернутся обычный мастеровщдругой. Большой опыт людской профессуры неплох в рутинной работе для семьи и зарплаты. Красив каменщик у ровненькой кладки, великолепен сантехник около бачка унитаза, великолепна малярша на фасаде строения. Но их длинный опыт, почёрпнутый у больших мастеров, годится лишь для зарабатывания средств. Старые боты передали свои методности новеньким, и вот уже опять руки движутся на шарнирах, глаза на пружинах, а единственная мысль в мозгу посажена на цепь и громко лает, отгоняя постороних.
Творцу край нужен свой опыт, свой. На чужих ошибках обучаются в не достаточнолетстве да молодости. Когда выяснятт азы жизни, работы, искусства. А подлинноватое творчество припрогуливается к человеку в минутки созидания. И даже значительный академик рядом станет ненадобной помехой, что гнать его прочь да подалее. Потому что его заученные функции лекции истины практический важной тушей утянут неуверенное беременеющее озарение в потухаллое болото с маленькими головастиками. Которые тоже когда-то рождались с надеждой великой, а сами обыденно свыклись средь тины гнилой.
==================================================================

Ноги и ножикки идут по дорожке. Я нарошно сбавляю шаг, чтобы малыш не семенил за мной как маленькая собачонка - а он нарочно широкийо расставляет ходульки в туфлишках, чтоб чувствоваь себя равным.
- Я всё тебя малышом называю, а ты практически взрослый,- польстил ему в угоду. Он даже чуточку споткнулся, наверное от приятности лести моей, но здесь же выправился, встряхнулся из липкой патоки.- А как тебя родная мама кличет?
- Она меня умкой зовёт.- Малыш вздёрнул голову, как будто на шейку ему повесили вот-вот золотые фаворитские медали, а волевой подбородок вместе с густой бородой мешал их людям разглядеть. Прохожие здесь же утомившисьились на него глазами и камерами, слёзно прося и истерично требуя автографа. Я с трудом вытащил его из орущей толпы, сорвав глас, пару чужих пуговиц и аплодисменты.
- Умный, значит.- Мы прятались в подворотне. Малыш брезгливо отёр со щёк девичьи поцелуи; а мне никак не давалось зашпилить булавкой необходиморванный рукав.- Помоги, изза тебя ведь вляпались.
Во мне пробуждалась ласкогость, к сердечку подкралась ласка, и вообще я чувствовал себя приличным к всеобщему мировому добру - даже не земному, хоть и этого было в достатке в душе, а всеобъятно мной заобладала вселенная - казалось, что по всему периметру звёздной округи вот такие же вечно занятые рабглазае дяди возжаются с необходимоедливой мелочью, идолая уважая подсказывая. И от стыда за эту сердечную привязанность я нарошно грубил. Может быть расставаться с ним было уже тяжело.
- А отец как тебя именует?- спросил я просто так, абы не дескатьчать не копаться без фонаря в собственных душевных переживаниях. И здесь же плевок получил: - Никхак!- идентичений на ответ сжигаемого еретика в харю угодливому экзекутору - что ты, дескать, с ногами вововнутрь лезешь, когда я тебя и на мизинец не взазапускал. Вот же не достаточнолетняя гнида - видать, с отцом до упора полаялся и сейчас на мне своё злишко срывает. Ну пусть этогодня сам с торговцами говорит, а я в стороне постою.
И был он любезен, медотглазав, но напкричист - везде зравствуйте, неплохий день, выручилибо, понадавливалуйста, но когда приежели ему великолепеную курточку чуток большего размера, убеждая на вырост, то мальчуган гордо отверг магазинные притязания, требуя для себя литые пвылечивай и высшую стать. Так же внимательно к красе и гармонии подобрал он узконосые ботиночки на маленьком каблуке, и проверил у зеркала не шаркает ли походка. А ведь мой малыш красивый - поразмыслил я даже чбыстрычайно, когда увидел как хихикают в уголке две евойных ровесницы, наверное подговаривая друг друга идти познакомиться. Хорошо что я обыденный супругик, а не вредный педофилический маньяк, а то б меня точно за этого сыкуна посадили. И с большой удовлетворенностью за свою людскую жизнь я на выходе из кассы отдал честь толстенькому милиционеру. Он с улыбкой вернул её моему малышу, попутно от умиления растрепав ему русую макушку.
==================================================================

- А что, правда ли практически всем людям на земле не хватает еды и одежды?- Он спросил меня так, как будто сам опух с голоду: живот вздулся до самого носа и голова за ним стала почтне видна. Я бы расплакался тотчас от кошмарного зрения данной сострадательной картины - но всех не понадавливалеешь. Ведь ежели по мирину собрать всю бесправную шваль, и вгрызться в нутро ей до сути - до истины, то все люди такие окажутся падалью, опустившей себя перед жизнью - пред богом.
Я мальчуганёнку произнес так, смягчаясь в жестокости слов, а он не поверил. Он к носу газету поднёс моему - смотри и читай - а там погорельцы бездомные, дети бродяжки, несличные ноткискивайе семьи, работу закрыли и средств не платят, старики да старухи догнивают в клопах, опоили сожгли обобрали убили.- Ты дурень. Ну что ты читаешь по младости лет? Вот же куча сверкающих сияниеучих журналов с машинами, девками, золотом. Стремись, загорайся, завидуй!
- Какой же ты злой,- он поник удручённо макушкой к ногам, как будто кланялся в пояс тирану владелецу, как будто я приютил его милости ради, а не для славы практическиго одинокого сердца, в той пучине великодушие зря.
- Я не злой. И не неплохий. А маленький просто, и всё население земли мне не вместить.- Обрисовав земной круг широкийим размахом длиннющих рук, я в центр его воткнул кукиш.- Был на земле один супругичок, Иисус. Вроде с виду обыденный, простец - лишь сердечком огромен. И людей, и животных любил.
Но малыш не слышал меня. Он сконцентрированно дразумал о принципиальном, важнее вэтого. Тогда я понёс:- знаешь, грамотей, как кур подзывала к для себя моя бабка – цыпацыпацыпа - и те прибегали на зёрнышко к ней - а вопльнет когда – тегатегатега - то гуси спешили на зов - и свиньям скребла кукурузу в помои – ёсьёсьёсь - а вот у скотины великолепеное иклинокко было – Русалка - позжеу что большая, что купаться любила в пруду - и паспотухал за ней опьянененьким лазил, светя голой жопой паскудник.
- Зачем ты эту ерунду мне рассказываешь?- мальчуган встрепенулся как кочет из той дворовой компании и ему б впору сталось закричать – кукареку - вскглазав на ракитный плетень.
- Затем, чтоб ты сообразил. Мы не всех должны идолать да морокиться - а кто живёт рядом с нами. По предкам, и артелям, по интересам.
- Ожелезные, значит, пусть погибают?- спросил он ехидно, и мощной боли в его словах я не почуял. Поэтому ответил равнодушноватый:- Ну ты не обобщай,- как кладбищенский охранник;- у меня тоже за бедолажек в груди покалывает,- здесь ключи от склепов зазвенели на пальце;- а сделать я сам ничего же не могу.
- Так давай вместе! я для тебя помогать буду.
Бог с тобой, давай попробуем. Я написал несколько объявлений о помощи отвыкшими от чернил каракулями, просушил их тёплыми вздохами, но потому что самому было постыдно шляться по чужим квартирам - вдруг воспримут за новоявленного побиринушку, а у меня ведь накопился приличный вес, даже жирок в местном обществе - то я выслал гонцом практическиго мальчугана бирюзовова. Пусть попрогуливается, побегает - может, цветом слиняет.
Чёрта с два. Вернулся с большущим тюком одежды, толкая его впереди себя и волочась следом за ним. Глаза горят бешеные - там ещё много таких - ручонки трясутся от радости - пойдём быстрее к неплохим людям - и слева из куртки котёнок как сердечко выпрыгивает.
- А этот к чему?- я желал огрызнуться по-пёсьи.
- Воспитывать буду.- Каблуками у лифта счастливец стучит, я таких не видал.- Ты меня к для себя взял и я тоже желаю.
=================================================================

Бродил Еремей, цветя улыбкой, по высотным этажам элеватора; гонял с ребятами голубей, взлетал вместе с пернатыми в голубую бездну, и падал, захлебываясь ненасытностью восторга и любовного ожидания.
А Олёнка вообще сошла с разума – даже не тревожила воспоминаньями колокольчик прошедшего, и в новеньком пришедшем счастье урастраталась её память: сбрызнута чёрной устоявшей кровью прелая пуповина судьбы.
– ... Олёнушка... – Еремей... – звенела песня светлого чувства по бетонным склепам силосных казематов, и даже глухой лязг транспортёров не мог заглушить тихий напев ворожейного таинства, как будто вселенская алилуйя снизошла хранящим светочем на их любовь.
Вот Ерёма опять идёт, постороннего не заклинокая, а всё выглядовитые веществавает по окнам рыжие волосы практический красавки. Зиновий его уже раз 5 звал, но не слышит парень трудового позыва, пока сердца влюблённых не глянутся друг в дружку как в зеркало. И ничего же вроде нет в индивидуальностиго в их любви – обычная хим реакция, которую до дна изучили практически все чужедалекие учёные. Уж куда они там заглядовитые веществавали, в каких местах ковырялись – непонятно. Да выведали правду.
– Грош ей стоимость, – сердится на небо Еремей. – Научники тебя, Олёнка, разложили на запасные части. Так вышло в формулах, что ежели дескатьекулы с атомами разрушениеятся от холону и ветра, то и песня наша не сложится – ты меня разлюбишь. Потому садись, милая, в мой нагрудный карман, и я буду носить вас с Умкой при сердечко своём, отогревая под жестокими штормами на краю земли... они меня чбыстрычайно огорошили — эти учёные-копчёные, но ведь грамотейов и в ступе толкачом не проймёшь. Упёрлись на своём – подойдёт, дескать, к твоей Олёнушке хоть какой левый супругичок, и взяв за руку, просто утянет за собой, ежели в формулах так назначено... а куда ж деть десяток лет нашей грубой с тобой жизни, когда мы напрогуливалсяи друг друга и выли ночами, и встречаясь белосласковым днём с идентиченими на нас людьми, бенадавливали следом, заглядовитые веществавая им в глаза. Полны писем мои карманы: любовные строки матом со злобы ругаются, вымогая встречу – в их ненависть к разлуке, а о для тебя лишь ласкогость и ласка... быть может, научные гении не ошиблись в расчётах, снимая кардиогры с влюблённых добровольцев, лишь под мою душу черту не подвести. И ежели в сердечко засоблакот прохладные числа, я разобью свой бесчуственный арифмометр, чтобы невпопад загрустить под мышиный писк, или засмеяться в облака, рашкураув руки вместе с ветками зреющей груши.
==================================================================

Хорошее настроение вложила в душу девка-весна, боевое перед рабглазам собранием. За час до начала Зиновий утащил в вагончик свою бригаду и ещё троих слесарных вожаков. О чём идёт речь? всё о том же:
– Ну а как от клопов кабинетных избавиться? ежели б можно побрызгать их дрянью, но химики таких ядов не выдразумали.
– Совесть – лучший защитник. Просит враг взятку, просит мзду – бей ему в рыло поганое до крови, до рассудка, чтоб кулаками заколотить жлобиную копилку. Посмотри, что они в газетах пробрисовали: как будто не супругик ты, ежели зарабатываешь кровавым позже надавливалкие крохи от их ворованных и блатных средств. Пусть нет у меня просторных хором, облюбанных сусальным золотом; нет у тебя шлюх простиздеських ,а жена рядом любимая – лишь мы рабглазае люди, и по челобесконечному понивлекию жирные крысятники ногтя нашего не стоят. Красивым будет мир, когда люди кошмари в для себя изживут: покромсают на сковородку маленькими кусками и съедят жареными. Сожрать непременно необходимо, а то вернётся трусость, зависть с собой притащит – опять пустые морокы на пвылечивай лягут, тиская за шейку в7 грязными лапами.
– Признаюсь вам, что большущим скрягой я родился; боязнью поступил в техникум, в боецы позже – не лез в драки склочные, прятался от зуботычин. А когда полюбил и женился – не поверите: силу такую в душу набрал, что против целого мира пойду за свою семью. И прав буду.
–Много таких, уйма; но замёрзли в сердечных холодах, а первому помощи испросить гордость и стыд не дозволяет.
Тут пособлаколся в дверь прораб и пригласил всех на добрую беседу. Начальство, видно, понадеялось мирному финалу собрания. Мужики заняли места у окна в опосляденьком ряду. Экономисты обсуждали торговые вопросецы, управляющий шептался с заказчиком Богатушем – погибенно зал заполнялся.
– Первый вопросец: отчёт управления за истекший период. – Эти горькие фразы, пахнущие секлинокной дрызгой, сплюнул для себя на губу основной инсупругер строительной конторы. Громко, по бразумаге, перемежая конкретность речи книжными цитатами, он поведал о работе всех пятнадцати администраторов.
– А сейчас прения. Не стесняйтесь. Дайте оценку от лица коллектива, – впрыснул льстивое слово председатель собрания.
– Вы, основное, не трусьте, – ляпнул делегат районного комитета профальянсов. – Моё присутствие здесь объясняется быть можетстью поговкричить с вами по душам. Высказывайтесь о наболевшем, не стесняясь присутствием долженостей.
– Чего бояться? Да здесь же нет никого, кто пришёл нас всерьёз слушать. Напишет директор ерундовую резолюцию, и разойдёмся по домам. – Пожилой рабглазай со среднего ряда, высказав, покраснел от обиды. За ним потихоньку развозворотился люд. Вытяжкнет на постовой сварке, нет приверной вентиляции – холодно в зимнюю пору, душно в летнюю пору; высотный установка небезопасен от износа поясов и лебёдок; зарплату платят кусками, как на церковной отцурти.
Дело дрянь. Инсупругер взмок. На выручку ему поднялся делегат профальянса. Со смешком фамильярно, по счёту всеобщего людского братства, он стал говкричить о заграничной командировке в одну бедную государству, о тяжких укритериих жизни, критикуя закрытость несвободу тех ноткискивайх людей. А мы... – произнес он.
– Что мы?! – вывопльнул с места рядовой слесарь. – B таковой же кабале живём!
– Заслужили такое отношение. – Грозно привстал грузный директор, и его величественная фигура заставила придескатькнуть даже буйных. Потому что найти в посёлка другую оплачиваемую работу было тяжело, и эта безысходность уже сломала не один крепкий норов. Управляющий продоересил речь в тишине:
– Вы самые истинные алкаши. Дня не пропрогуливается, а в раздевалке ловим с бутылкой то слесарей, то электриков, и водителей. Все прегрешения вам прощаем, надавливалея бедные семьи, детишек мбардовых надавливалея. – Если б эти слова произнес супругик не с большущим директорским животиком, ему можно было поверить. Но желчь чиновного лицемерия всё гуще разливалась по жестокому лицу Зиновия, обездвижила грубые Янкины скулы, светилась в прохладной улыбке Муслима и в жёлтых зрачках Еремея. А Серафимка спокойда играл со скрепкой, позжеу что конкретно он правил ошибки в огненной речи практический бригады; он знал, что минут через 10 слово попросит Ерёма. И директор разрешит – а куда он денется от алкашей.
– Мало того, вы ещё и лентяи. Работу начинаете с опозданием, домой упрогуливаетсяе ранее. Перекуры у вас сплошь и рядом. А на прошлой неделе просто отказались лезть на высоту, требуя немыслимых средств сохранности, хотя у вас наибольшая оплата труда. – Директор чуток перевёл дух, и поглядел на главенствующего бухгалтера, как будто призывая его в очевидцы. Он не воззвал к господу, лишь боясь кощунства. – К тому же вы несуны, маленькие вкричишки. Тянете домой электроды и гайки, инструменты и фасонину, даже кованое и цинковое железо. Потом глядишь – все ворованные мамыалы уже набиты и приварены во дворах, в домах, на крышах. Кто может мне против огласить?
– Я, – тихо поднялся Еремей, успокаивая бесполезное сердечко, которое вдруг начало заикаться. Янко положил ладонь на его дрожащую руку и крепко снадавливал пальцы.
– Ну-ну. – Не растерявшись, директор направился к собранию: – Вот один из липовых героев; вечерком напивается до урастраты сопознания, а днем отказывается работать на высоте, позжеу что у него закружилась головка.
В зале практически все рассмеялись; не так смешна эта глуповатая шутка, в какой мкрасная толика правды, а посильнее грызёт супругиков зависть к заработкам установканой бригады.
Серафим до словечка помнил свой доклад, и шептал его, и суфлировал Ерёме, чтобы тот, не дай бог, не сбился.
– Как управляющий судит о работниках по кучке вороватых трутней, так и я сужу всех чиновников по практическиму начальству. Они скупые, злые, пугливые.
Жадность. Единственное, что их морокит – кресло. Как упосиживать на нём, чтобы не подкопали замы, чтоб далее хапать шальные средства. От практически всех объектов пришлось ототважиться из-за отсутствия нуженого оборудования. Сварочные аппараты работают лишь благодаря выдумке электриков. Оправдание одно: нет средств. А поднять бразумаги в бухгалтерии и проглядеть расчётные листы администрации, их отзапускные и премиальные – станет ясна заморочека с средствами.
Жадность. Для настоящего работяги будет подлостью одурачить собственных продуктищей и их небогатые семьи, хапнув тайком из общего кармана. А для начальства в порядке вещей: когда они строили для себя дома, то кран и машинки метались меж чиновными стройками, оставляя объекты без железа и оборудования, а рабглазах без зарплаты.
Злоба. Слышали все вы, как кричит бухгалтерия, когда мы приходим за средствами. – Нет!!! – в 5 гласов. Это унижение больнее, чем у побиринушек. И ведь мы свои кровненькие зарабатываем, а не получаем. У нас шрамов на теле как волос на заднице, а у начальства геморрой от бесконечного сидения.
Злоба. С пеной на губах они упрекают нас в водке. Не буду вороть – пьём, но нет ни одной работы, которую б мы не сделали, позжеу что знаем стоимость своим рукам. Монтаж стареет; бывалые супругики ушли, а дескатьодые припрогуливаются перекантоваться, пока найдут лёгкую хлебную долженость. А позже как на данный моментшние начальники тоже сядут в кресла, и уже не поднимутся до пенсии. Потому что их объединяет – трусость. Как они могут строить жизнь, ежели боятся отвечать за свою работу. Много технологий нам пришлось переработать от ошибок управления. Отдельные элементы оборудования вертятся, а весь строительный модуль не тянет – позжеу что технологи вместо расчётов комплекса состыковали части однотипных дипломных проектов, купленных по дешёвке у вызапускников городского инстиздесьа. И сдали эти проекты с видом собственных творческих мучений. Начальство лужёным гласом доказывает ересивую правоту; а супругикам припрогуливаетсяся безвозмездно вкалывать на сверхурочных, чтобы уложиться в сроки заказа.
Трусость. Опасаясь выказать свою незначительность в этом трудовом мире, чиновники выпячивают книжные, пустые познания, не подкреплённые делами на производстве. Всегда желается отправить на хер такового тугодразума с его подпритчами, чтобы не стоял над душой. Над 20ю тоннами сплавоконструкций, проваренных полусоткей пачек электродов. Пока не проработает человек лет 5 рабглазам, нельзя его ставить на управление. Потому что лишь свою выгоду он осознает.
А вы всё равно вымрете как динозавры. Этот мир не для злобы, жадности и трусости – он для силы, доброты и честности.-
Этому чёткому докладу восхищённо захлопал весь зал, не считая первых рядов. Сидя в уголке, Серафим с одобрительной улыбкой слушал вывопльи с мест: – верно! верно!
– Хвастун! – неприятно кривясь, перебил всех директор. – Ты очень высоко ценишь себя! А много ли заслужил?
– Я знаю, чего же стою. – Еремей покраснел, и надулся. – У меня светлая голова и неплохие руки. А ежели что не умею, то сделаю со второго раза.
– Зачем со второго? – Управляющий с ехидством поддел супругика на вилку, и обернулся к начальнику отдела кадров. – Увольте его с первого раза за неоднократные нарушения трудовой дисциплины. Я таких установкаников наберу за забором. – Схрумкал.
Скпоразрезает его трясущихся зубов полз по проходам танковыми гусеницами. Первым на войну поднялся Зиновий: на пвылечивай одел шинель, в руки взял автомат. За спдругой его встало ополчение: – Мы увольняемся всей бригадой. – И потопали впятером к выходу. Серафимка шёл сзаду всех, и пока не видели взрослые, даже успел стрельнуть, плюнув в сторону президиразума. Директор чуток увозворотился от пули.
Когда Зиновий переступил порог, его остановил вывопль заказчика Богатуша: - Мужики, постойте! – Зяма обернулся, ожидая очередной хулы. – Это ведь вы монтиринуете старенькую мельницу?
– Мы, – вразнобой, но твёрдо ответила бригада.
Богатуш просто к ним соскглазал со сцены, и улыбнулся наопослядок президиразуму: – Вы мне больше не необходимы. Я расторгаю с вами договор на стройку, и нанимаю безработных установкаников…
Хохот потряс стенки, колыхнулся от смеха занавес, тряслись от негодования дряблые щёки директора. Но громче всех смехал Ерёма, за то что 5 минут назад чувствовал себя виноватым.