Встретились на узенькой дорожке ангел и бес.
- Уступи,- говкричит ангел, улыбаясь так херувимно, что отказать небыть может.
Но на то ведь и бес, чтоб ему вперекор:- Сам уступи. Ты добрее.
- Я спешу твкричить в мире благие дела,- улыбчиво произнес ангел, разъясняя как мкраопятьтому дитю.
А бес вроде бы сообразил его, да не совершенно:- Это и есть твоё 1-ое доброе дело. Позволь мне пройти.
- Но ведь ты спешишь по злому желаетью,- с улыбкой давно уже догадался ангел.- И не уступив для тебя путь, я совершу неплохий посглупок.
- Ты не можешь этого знать, чем всё обернётся,- здесь же исхитрился бес.- По природе практический ты должен вперёд прозазапускать всякую спешащую тварь.
- Только ежели она по неплохему делу идёт,- улыбается ангел не ссорясь.- В противном же случае я должен её задернажимама, расспросить, обратив в свою веру.
- А вдруг у меня на данный момент добрые помыслы?- осклабился бес от идентиченей немыслимой шутки.- Ты меня по одёжке встречаешь, по рогам да копытам, а внутри у меня хррризантемы цвездесь. И ты должен мне верить, надеяться мне согласно святым наставленьям отца практическиго.
Рассмехал простенько ангел, ему уже нравился спор:- Поверю, когда дашь пройти.
- Не дам!- вздёрнул рыжую бороду бес, и она загорелась под солнцем огнём.- А лучше отправь-ка со мной на работу, там взгляним.
- Да пойдём.- Ангел согласно кивнул головой, и два его белосласковых крыла подрасовладали наверх.- Полетим, так быстрее.
Бес ухватил его за ноги, и они взмыли к небу. А минут через 5 опустились на крышу высотной многоэтажки.
- Здесь, чили?- Ангел с интересом оглядел спутешественниковые антенки, потопал сандалиями по размякшему от жары рубероиду, и даже заглянул в дымоход.
Бес усмехнулся грядущей каверзе, клыком прикусив губу.- Тута. Только, чур, не встревать. Это моё.
И повёл; пополз по каким-то кошачьим дыркам, голубдругим щелям с чердака на чердак, из люка в люк, с этажа на этаж. Остановился лишь перед металлической дверью квартирины, куда ему хода не было – и позвонил легонько, совершенно на себя непохоже. Да не он уже это, а малая опрятная девочка с бантиками, которая видать заблудилась.
И владелец умилился чуток лне со слезой – чего же для тебя необходимо, малышка? – а сам в кошелёк потянулся за подаянием. Но достать ни гроша не успел. Потому что эта девочка вдруг щёлкнула за спиною хвостом и отвесила ему оплеуху, увесистую и жестокую, от которой он свалился около стенки без сопознания, с выбитой к чертям челюстью. Бес желал добавить ещё и копытами, но ангел захлопнул дверь, перед хрючкой воздев в возмущении крылья:- За что?!!
- Его мне заказали предки беременной девки, которую он, опьяненый, сбил напогибель своею машдругой. Осудили вэтого на два года укак будто, а им показалось не достаточно. И они сторговались со мной. Ты ведь знаешь, что во мне нет милосердия, нажине достаточности, сомучения – и для меня это обыденный заказ. Только всё почаще мне кажется – как этогодня – что я занимаюсь не своим делом…А?
- Не знаю.- Ангел отчего же-то поскучнел.- Ну что, пойдёшь со мной или собственных морок полон рот?- он нарглазато нанадавливал на опослядние слова твёрдым гласом, всекрете надеясь на отказ.
Но бес его зримо огорчил:- Пойду. Теперь я волен.- И взмахнул чёрными лапами, весело разгоняя воздух:- О5 полетим?
- Я утомился.- Прежде как струны натянутые, сейчас крылья ангела волглазались по земле, заметая следы.
Шли дескатьча и кривобоко, подперев плечами друг друга. Остановились через милю у 2-ухэтажного светлого строения, разрисованного цветами да детскими мордашками. В массе конторских работников – как видно было по серьезным костюмам, брюкам и юбкам – дескатьожавый священник чадил золочёным кадилом, к трудовым призывая их подвигам от имени церкви и господа.
Ангел взлетел; так взлетает весною птица с в осеннюю пору перебитым крылом, что всю зиму отъедалась на хозяйских харчах, а сейчас вот боится себя неба. Он елееле вполз к громоотводу; спикировав оттуда, сделал корявый круг над зданием; и опять тяжело плюхнулся около беса:- Один богатый торговец выкупил для себя детский сад, перекроил его в новейшую контору, а я здесь её освящаю.- Ангел выпалил всё это быстро, запыхаясь от ветра ли.- Исполняю приказ.
Тут служащие грянули гимн – осанну начальнику – древняясь перекричать друг друга. Обнявшись, ангел с бесом упрогуливалсяи вдаль по пустынной дороге. Скоро две их чёткие фигуры соединились в одну – с рогами, копытами и в белосласковых перьях.
Две девчонки бегали по вагону. Одна лет 8, а другая уже не достаточнолетка – 13. Младшей пока не было зазорно, и из длинноватой голубой куртки пупок торчал наружу, не для моды а без пуговиц. И штанишки её коротки – всё не по фигуре. Да и безфигурна она ещё: ни хлипкой стати, ни подступающей бравистости. Зато у старшей того есть было с избытком. Костлявой задницей она вихляла из стороны в сторону, как будто сдвоившим колесом от велика. В пассажиров глазами пуляла, как будто вызывая на спор, на скандал воевать – а скажите мне против, матюками отвечу. И одёжа в порядке, моднявая.
На выходе в тамбур они к носу столкнулись со старичком, превизуально фыркнули. Тот ещё больше съёжился, даже скрючился, не от стыда, а от испуга что побираться зашёл. Он поначалу легонько выснул свой вогнутый ежиный нос, воздух понюхал, желаетья общества – и тогда уж тихонько запел лишь ему ведомую песню, сисюкая без слов и мелодии. Пел он долго, и готовился к этому руками, ногами да жестами, тряс головой да вошами, но краопятьтую кружку свою достал слету, чтоб уже не одурачиться никому в ожиданиях. Да лишь кто в окно от него прятался, кто нагло разглядовитые веществавал, а кинули не достаточно людишки. Не дай господь, кому так придётся. Хоть и мне не дай.
Что там за баба справа посиживает? Кутает нос в полушальный платок, а из жилетки грязной её торчит броским пламенем петушиный гребень. Гребешок. Им бы волосы ей расчесать, но они от такового костра зажгутся, и тётка сгкричит, на всю округу крича что её подпалили. Приедут пожарные как обычно когда уже поздно, вагон обольют из брансбойта, и всех нас выручилут, сохранят, сберегут, а бабу уже не успеют – сама виновата. Я тихо смехал над своими гаданьями, зыря в глаза ей поглядять – уж такаяя нераскладная, как будто обрюхаченная монашка, и ножикки в кресток заворачивает, да сейчас ни к чему, сейчас к чёрту за милостинькой – вот он отрадой взовьётся, свой хвост вереща, восторгаясь мученьями слабенькой души, здесь ему ведь пожива – потрафа – подачка – победа.
Простого не выдернадавливал я любопытства, я к ней подошёл, придразумав для себя отговорку да повод. Что вроде сочуствую ей и даже деньжат из кармана достал. Вы откуда – куда – может помощь нужна. Я лишь лишь всё это произнес и пепотухал закричал а баба сняла полушалок да впёрлась лицом в мои круглые жёлтые зенки а у ней вместо носа дыра и на черепе голом колюки расздесь. Но этого бытне может!?! Зачем она здесь?!? Не успев осознать, вместе с поездом, вместе с людьми, я летел в светлый рай, в преисподнюю.
Слева сильно кольнуло. Дразумал, что в нагрудном кармане отстегнулась булавка. Нет – сердечко – кошмарнулось так вмассивно, как будто я лечу без парашюта на полдороге меж землёй небом. И в 1-ый раз можно серьёзно возвеселиться, что нету мне никакой кошмаровки хоть от бога, хоть от беса – и рукам моим злосупругицким, на которые я повсевременно рассчитывал, уже не за хер уцепиться.
-ну как, маленький ангел провокатор уродецец – добился сейчас практическиго?- Я опослядняя сука на свете, и заполошно трясусь перед подступающей погибелью. А ведь всю жизнь я себя убеждал, что буду отпринципиальным героем, достойно уйду под жеребцец, и моя позорная лужа окажется меньше других.
Сколько же у меня осталось,- минут 5, наверное. Хочу на данный момент вместить в их всю жизнь, а не полобучается. Для вселенского мира сто лет – лишь единый миг. О господи, мне бы его сюда. Когда любимую ждал на свидании, когда стоял в магазинной очереди, или на светофоре – вот бы вернуть те мгновения, крошки собрать соскрести – и в часы. Пусть идут.
Удивительно, что всё моё нутро дрожит бесстыжей зайчатдругой, а гордость ещё сопротивляется. Ну откуда у зайца она, чтобы прыгнуть подранком в харю охотнику, плюнуть и обделаться здесь же на цевьё приклада. Но есть, опослядняя, как будто сгусток той крови, которой смертяга пломбиринует сердечко, пересыльный сургуч из этого мира в другой – отличноватый и окаянный.
Я ещё ранее видел эту жёлтую фотографию. Она нередко мелькала в военной хронике, демонстрируя самодовольные и наглые лица весёлых нацистов, когда они как будто боги, с громом и дескатьнией в собственных железных колесницах, маршировали по мирину великой неодолеймой расой.
Я – паулькригер, за мною в ряд стоят двенадцать моих боец. На брюхе моём висит пистолет, которым вчера я убил мальчуганёнка, невпору заоравшего под юбкой у мамы. Это всё изза нервишек: наслишько государств нашагать, пробенажимама, обстрелять – где уж им сохраниться. И наш фюрер простит мне этот маленький убыток, что одним рабом стало меньше. Их жирные толстые прорвы ещё нарождают для нас, а мы будем кормить из большого корыта этих запятанных свиней вместе с выводком.
Я видел фото в военном музее, где эти фашисты со своим командиром позировали около самодельных виселиц, положив чёрные локти на цевьё автоматов, совершенно не так давно откашлявших кровью и пулями. А за широкийими спинами, за высокими фуражками разакачивались вонючие трупы селян, царапая пятки об погоны со свастикой, но не чуствуя боли уже.
Я – паулькригер, со мною в ряд посиживают двенадцать моих боец. Мы устроились на древесных чурбачках, а прямо над нами висят враги, которые хоть и клялись в практический безоружности, но я знаю как онвытерпеть не могут значительный рейх и лично меня. Особенно вон та уже совершенно невеликолепеная девка, что выпучила глазищи и свой длиннющий язык, как будто дразнясь. Она схватилась за топор, когда я занадавливал её в тёмном углу жеребцушни. Мы поначалу отрубили ей руку, а уж позже и подвесили вместе с другимнепокорнымнегодяями.
Я и эту фотографию видел на стене людской памяти. Тут их уже небыть может выяснить, позжеу что все они присыпаны землёй, из-под которой торчат лишь культи в сапогах. На подошвах набиты какие-то буковки, и быть может это имена матерей, жён да детишек. Но точда из их можно сложить всех тех, кого они походя прикончили на этом свете.
А на том я – паулькригер, и рядом в ряд души 12-ти моих боец. Что мы нелюди, произнес господь, и повелел выжечь в нас огненным тавром все буквы, слова и фразочки, которые кричали убиенные нами люди. Боже мой!! уже поздно дескатьиться, но как я желаю сейчас, чтобы они былнемы!!!!!
- Смотри, отпрыскок. Эдругими словами рай. Вспомни все свои отличноватые сны, в их ты летал и жар-птицу хватал за сияющий хвост. Какая бы не была погода во снах, а на душе пела, звучала, смеялась и плакала обворожительная музыка, глазащавшая твоё маетное сердечко ото всех бед невзгод, которые в для тебя накопились за день, за прошедшую жизнь – и днем ты вставал с постели просто, пробуждался как лупоглазый малыш, агукая новенькому светлому мирину. Твой труд в райских снах повсевременно был силён и мощен, ты сам как будто подъёмный кран тягал железо, природу, планетку за плечами, и рядом с тобой все друзья да продуктищи, те что живы или уже упоесились. Чудеса, ну и лишь – ты ночкой мог 10 минут побывать в райских кущах, а весь день позже летал и парил над землёй, осязая собою не бренную твердь, но вселенность небес и свою безмятежность как вечности дар.
Смотри, отпрыскок, это ад. Сонмище кошмаров, преступлений, растёрзанных тел и душ. Он страшен не кровью практический, а лишь лишь ожиданием мучений да пыток. Когда ты был маленьким ребёнком, ростом в мизинец, а для тебя уже здесь сбивалась крепкая виселица и сгребались дровишки под котёл сдескатьяной. На всякий вариант. Ведь непринципиально какая раздавленная тобой букашка уже могла стать предвестием будущей кошмарной судьбы душегуба. В адских снах кошмары корчили безобразличные рожи свои, и семенящий топоток – не ног а чертячьих копыт – настигал сзаду мохнатенькой лапкой: а оттого что 1-ый кошмар был так мелок, то казалось как будто за ним целым потопом надвигается орда омерзительных тварей, уродецов, исчадий. Заброшенная детская карусель работала лишь ночкой. Днём её не могли поделить городские синовники и богатые толговцы – 1-ые просили за эту землю большие бзятки, а 2-ые давали им маленькую бзду. И никто из их не соглашался уступить хоть пяди земли, заработанной кровью да позже значительных пизредкав, бронзовые скульптуры которых стояли в зелёном парке – совершенно недалеко от детской площадки.
Но всё-таки ночкой карусель пробуждалась. Ровно в двенадцать склянок отворялись древесные люки под 4-мя качельными лодочками, и хватаясь худыми ручонками за их тяжёлые цепи, на жёлтый лунный свет из-под земли вылезали детишки, щурясь и прижимая к для себя крепко слепых котят. Они все светились в мрачноте голубым сиянием, а когда начинали разакачиваться в собственных лодочках, то казалось что маленькие остроносые ракетки одна за другой старткомфорт под чёрное небо. Минут через 40 скульптуры героев спрогуливалсяи со собственных постаментов; сползали на землю, тяжело выгибая бронзовые колени: и шли крутить – кто высотное колесо, а кто карусель со зверушками. Ребятишки от радости тихонько визнадавливали, кряхтели герои счастливой утомилсяостью, и через темень деревьев глядела луна, высвечивая серебром задорные макушки с вихрами да косичками.
А днем опять припрогуливалсяи сюда синовники и толговцы, галдели, ругались, скаредно подсчитывая свою сатанинскую бзду.
Бабка говорила: жила на селе вдовица одна со своим мкраопятьтым дитём. Мужа война у неё забрала, недолго вместе пожили, может и влюбиться не успела. Жеихалась ли она с кем всекрете опосля той похоронки? – а на людях блюла себя чисто.
И вот стал к ней захаживать супруг ночами, тот что мёртвый. Станет в дверях и зовёт – то ль хрипит с пулей в горле, или воет желудок его, штыком вспоротый. Баба к дитю практическиму подожмётся, боясь закричать – уйди, не пугай, сё твоя ведь кровиночка. Упрогуливается зубатый мертвец, но лишь до новейшей кошмарной нглаза. И всё равно заберёт ведь с собой, раз под чёртом повадился бегать.
А у леса, за речкой, подживала старуха колдунья, которую хоть и страшились, как будто болотную злую кикимору, да за снеобходимобьем все направлялись, у кого в семье болящий. Приворотами тоже не брезгали в этом селе, ворожбой всякой загадокой – а винили одну лишь старушку в заклятьях собственных друг на дружку. К ней и пошла та вдовица, измаявшись ждать наречённой ей погибели. И дитё понесла, позжеу что бросить можь не с кем, или для нажине достаточнобы.
Старая приняла её равнодушно, много таких к ней прогуливалсяо, всё пустые людские соблазны. А к дитю, рассмотрев, прикульнула; долго глазки ему целовала, так что мама в загадоком кошмаре дронадавливала – ослепнет.
Темно уже, на дворе вечер поздний: ночевать оставайтесь. Что делать: остались. То ли зельем каким подпоила: расслабленно, тепло бабе спится, сновиденья великолепны как до этого в девичестве.
Только днем дом пуст; и коотпрыскка пропала засупругняя, а бабе, тем более вдовой, негоже расукрытой идти. Взяла она жжёный старухин платок, повязала до носа для себя, чтоб авось не вызнали – и ходу до дому с дитём. Кое-как добенадавливала незримо, петляя от брехливых собак, заскглазала трясясь, и щеколдою бряк.
Всё. Скинула боты с порога, вошла в горницу – и онемела от кошмара. На её кровати еленадавливала старуха в её же коотпрыскке – с её кошмарной погибелью в обнимку. А иконы в углу от греха занавесил господь чёрной шторой.
Я вышел из леса к подземному переходу. Он вёл меня через широкийую карную дорогу на другую сторону зелёного массива. Вход его был похож на раззявленный зев тёмной пещеры – и позжеу небезопасен, что непонятно как там у неё внутри. Козырёк необходимо входом из лёгкой оцинковки или разбили хулиганистые мальчишки, или зацепил ночкой неловкий грузовичок; и сейчас верхние ступени покрылись скользкой наледью. Я сполз по ним, до гвоздей вдавливая подошвы сапог. Внизу слету завоняло человеческим дерьмом – его я просто отличаю от скотского, оттого что подобные люди для меня скотов ужаснее. Но ежели б со мной так слобучалось – невмоготу до усрачки – то сделал бы то же самое. Правда, не посерёд дороги. Ведь обойдя первую кучу ещё на свету, я вступил в мрачнотку, как умный держась середины. Но видно, на таких дураков все западни и расчитаны, что через пару шагов я влез правой ступнёй глубоко – и омерзительно засмердело настоящим свежайшим гавном. Старый увядший запах дерьма и мглаза мне не так противен: он напоминает о древесном бабкином сральнике с дыркой в полу, об родном посёлке и босоногом детстве, когда непринципиально какая мягенькая травока колола монежные пятки, а от жёсткой стерни я как заяц подпрыгивал. Но тот кто хоть раз обсирался в брюки, и шёл в их до дому позже, стирался да размылся – он помнит жуткую и постыдную в один моментсть, которой избегнуть уже нельзя, и необходимо быстрее, скорейше глазаститься. Я глухо скрёб подошвой об пол, а звук этот в подземелье разносился гулкой шершавостью, гадко вползал в мои уши, как будто я передними зубами разжёвывал толстый картон. Мне мыши и крысы здесь были б приятнее; но сейчас я мог без опасения идти далее, ведь у того подленького серуна не могло быть две жопы.
Вдали светился седенький лаз из тоннеля, и всё равно этот чёрный переход попрогуливался на длиннющий гроб, в каком мёртво шуршали конфетные фантики, как кисея в себя облекающая труп. От удара сапогом отлетела консервная банка и загрякала по бетонному полу, где-то по стенам, как будто не в срок свой дуднула выращиваяпа труба из поминального оркестра: кукарекнула, извинилась, затихла. На сероватом холсте промелькнулнеясные тени – или вороны, то ль истинные птицы – а мне показалось, что могильщики спустятся вот, и помогут поднять отнести закопать.
Отличное место для загадокы. Здесь ведь быть может сама сингрозена – линия, путь или яма, связывающая меж собой любые мирины во вселенной. Вдруг на данный момент подо мною разверзнется плоть, и я полечу посреди горячого чрева земли – лишь пусть не смертельного – к всеразмерлющей истине жизни и разразума. Люди ищут её уже практически все тысячи лет, как низкие животные вместо здорвеевой правды поедая испотухалшую ересь – люди и в ноткискиваете, и средь роскоши мучаются да бедкомфорт, дескатьясь о счастье и зовя клинокту, чтобы успокоторыеть повсевременно живущую в сопредставлениях душу. Я тоже напрогуливался: я вроде без кошмара шептал для себя под нос – желаю провалиться, а сам страшно боялся практическиго невозворота от великой истины к пустым метаниям, в каких я оставляю любовь, веру и надежду. Если всё будет познано мной, до опосляднего атома духа и плоти, то кто же я стану таковой – я господь иль дескатьекула?
- Удивительно – как много вещей можно сделать бесконечными. Хотя бы наполовину. Взять те же кухонные ножи. Их ведь дешевле штамповать из армейской стали, которой пользкомфортся спецбригады. Теми штыками даже колющуюся проволку режут боецы – и ничего же. Купил людейин в магазине таковой, ему на поересизни заточки той хватит. А за половину жизни он сможет зарезать 18-ть тысяч людей. Если по 2-ва человека в день, то дело минутное. Но их же ещё необходимо скрыть, увезти, закопать. Да и в церкви хоть свечку, одну-одинёшеньку, а необходимо пбросить. Без неё грех, заблуждение. Нет, больше 2-ух на день чуток ли полобучается. За год выпрогуливается 600-сот, с выходными да праздниками. 18-ть тысяч поделить на 600-сот – годов 30-ть припрогуливаетсяся для броской многокровненькой жизни.
- Ты их есть пробовал?
- а что толку? зарывать намного быстрее. вот сам посчитай. в сутках 24-ре часа. 8-мь я сплю, остаётся 16-ть. зарезать – минутное дело, я для тебя уже говкричил. зато позже необходимо освежайшевать, выпотрошить, отделить грязные части от незапятнанных, тех чдругими словами можно. растапливай печку, бурляти воду, жарь да вари. как ни вертись , миленький, а больше 1-ого за день вряд ли успеешь. даже я не управлюсь. за год полобучается 300-та – отбрось выходные и праздники. ежели 18-ть тысяч на эти 300-та поделить, то должено остаться 60-сят годов броской многокровненькой жизни. а так не выпрогуливается, позжеу что детство, да молодость, да старость отбрось. то руки слабы, то в сердечко тревога, то нервишки в предпогибельи.
- Грехом ты себя не считаешь?
- а за что я родился таким необыденным все люди разны каждый ни на кого не похож те же насекомые букашки животные у всех их душа есть и походя мы их губим а опосля и бог нас я вот много дескатьюсь да картинки рисую иконки по 3-ри штуки за день выпрогуливается одну днем опосля завтрака вторую с обеда до ужина а 3-я частью мелочью посреди дня прихватываю за год больше тысячи выпрогуливается позжеу как выходные да праздники здесь не полосупруги у обслуги лишь бывают и ежели те 18-ть тысяч поделить на 1-ну тысячу с хвостиком так я за 15-ть лет не достаточно того что раздескатьюсь по 0-лям так и ещё практически всех отдескатьить мог бы кабы не изловили.
- Душегуб.- Подразумал я о нём.
насекомое поразмыслил он обо мне
По белому небу утка плыла. Чудный пёстренький селезень, и он в руках дернадавливал совковую лопатку, соразмерную со своим утдругим ростом. За ним поспешала побуревшая облезлая лиса, обеими лапами держась за прыгающий руль велика – было восзаметно по ощеренным зубам, как неприятно от тряски её отощавшему гузну. На лису громко тявкала лохматая собачонка ненеплохей породы и пробовала зло выхватить несколько спиц из заднего колеса. За псдругой тяжело трубил одинокий паровоз – без груза, без вагонов, с грязными окошками. Я уже минут 20 смотрел со дна ванны на свои плавающие игрушки, и почему-либо не захлёбывался. Задразумался, наверное.
А когда вышел из ванной – голый, не обтираясь – то меня встретил с гармонью мой сиреневый кот. Он стянул с себя полинялые трусы – с музыкой, не разбивая нот очерёдности – и отдал мне, сказав что на данный момент гости придут. Уже звонили три раза. Я вытащил из холодильника ореховый торт, облизнулся шутя, и сел ждать. С четвёртым гулком колокольчика на балжеребце приотвкричилась дверь – без скрипа, а петлне смазаны, а ранее скрипела, ворчала, рычала, с обидой жила – и впустила прелестную гостью, неждано виденье, лохматую белочку.
- Такое бывает лишь у алкоголиков,- говорю ей,- а я совершенно тбыстр,- в боязни обрушения устоев сна, бытия, и действительности.
- Ты оопьяненён понивлекием мира, понятием истины, и веришь для себя. Но ты заблуждился в практический эйфкричии, а это небезопасно. Эх ты, сыкунишка.
Что-что? что он произнес? Ах, это благооообразличный седенький дедушка в одеяльном одеянии, которое принял я за шубку и беличий хвост!- Ну, здравствуй.- Я положил его голову для себя на грудь, как отрубленную, как на плаху, и тихо заплакал в седоватые волосы, как будто с самого родильного не достаточнолетства не знал никакой осязательной ласки, и как будто даже на словах мне от неё сухарные крохи доставались. Как же так вышло, что роднее этого старичка у меня в жизннету. Почему его милостивые глаза там внизу, под рубахой, как будто душу из меня вынимают, отряхая всю грязь, весь налипший позор, стыд и срам за себя, за людей.- Как мне тяжело жить с тобой, дедаааа.
- Горюшко ты моё.- Вздох тяжёооолый, мой груз взял на пвылечивай.- Живи. А я завтра гонца пришлю.
- Ну и что ты обо мне и о для себя дразумаешь?- он выращиваянул губки точьвточь как медведь за мёдом. Видно, чбыстрычайно желал получить доп информашку.
- Дразумаю что мы, люди, лишь клетки твоего сетевого поля и ты нами играешь морокливо.- Склонив голову, я ехидно косился на него. Было приятно чувствовать себя ровней великому. И ему, казалось, тоже – во всяком случае он дозволил мне уже практически все, хотя мог бы и стукнуть дескатьнией по башке. Конечно, я б опять родился – здесь же – согласно его практическиму предначертанию; но поди проживи новейшую жизнь, ну из мамы набело, ну и кем ещё вырастешь.
- Дурень ты.- Он смехнул, запрокинувшись к небу, и изо рта невзначай вылетело гыгы. Ну хоть расшиби меня отсюда об Землю, а наш он – весь по повадкам.- Тогда бы я точно знал обо всём в твоей голове, не спрашивал зря.
- Может, притворяешься?- заколебался.
- Не заслужил!- Огрубел гласом. Вознёсся статью. Сверкнул глазами. Гром и дескатьния!!
Вот он какой – дед замануха. Я снадавливался в орех, сам зелёный.
- Исстращался, сыкунишка?- в этом ласкогом ишке стало вдруг наслишько непереживаемой ласкогости, что я было расплакался; но взглянув на себя со стороны, гордо утёр помокревший нос:- да ни капельки. Я к для тебя без боязни, а со всем уважением.
- Это неплохо. А то был у меня здесь один наглец. Судьбой недовольничал.- Он мотнул головой осуждаюче. Или, может, прогонял ветер худых воспоминаний. Но сейчас тот свистел в мои уши.- Жил на земле он помногу раз – пахарем, ратником, дьяком, рабглазам. И пустой ему жизнь почемуто казалась – умничать чбыстрычайно любил, в7 командовать мстилось. Каждый день вопрошал в небеса: тварь я дрожливая иль право имею на всё?- и так он измучил меня преклонённо, униженно, падально – что царём его сделал. Представляешь: ЦАРЁОООМ!- эхо его слов громыхнуло по небу, оставляя буквенный след как папиросные кольца.- И что?! Свои же убили его, холуйская челядь зарезала в опьяненом угаре. Ведь жил он по-прежнему: те самые опьяненки, гулянки, дебоши да оргии.- Тяжко вздохнул, надавливалея нас слабеньких и бренных:- Чего толку судьбу-то поменять, коль душа начерез гнилая.
- ты совершенно уничтожил его?- спросил я шёпозже, не дыша не тревожа.
- Да нет.- Он усмехнулся, озорник, оголив левый клык и пару зубов рядом.- Червём его сделал. Ползает где-то в земле. Зато сейчас ни о чём не дразумает.
Маленькому мне чбыстрычайно нравилась новейшегодняя ёлка: я обонадавливал мандариновейшую суету вокруг неё и густой ежовый запах морозной хвои. Начинался мой праздник с того, что батя устанавливал сплавическую крестовину на пол, доставал с полки топор, и с весёлой улыбкой клоуна, а не мясника, зачинал подрубать еловый комель. Я заглядовитые веществавал в крестовую дырку – там было мрачно; туда практически до локтя влезала моя худенькая рука, белосласковый снег с голубым отливом не достаточнокровия, а обратно как фокусник я вытаскивал ржавую кость. Но никто не ругал меня за детскую шалость – и мама смеялась, и сестрёнки хихикали, а отец дед мороз смехал.
Первой на голову ёлке санадавливали звезду, которая наточенными своими углами попрогуливалсяа на краопятьтую птицу, сияя от жёлтых фонариков где лапы и клюв, и где хвост. Со звездой ёлка преобразовывалась в коренастого будёновца, героя людейской войны, в индивидуальности опосля того как её широкийую грудь мы обвешали орденами сверкающих шаров и опоясали портупеей разноцветного серпантина. А командирским наганом с боевыми лимонками послужили хлопушки.
Мне здесь же зажелалось поиграть в боециков. Внезапно весь мой мир сузился до одной данной ёлки – она вместила в себя место и время. Круглые зеркала стеклянных шаров отранадавливалневедомые глубины государствных волшебных комнат, и тусклых призраков от слияния света и тени, и меня самого – длинноносова пухлощёкова карлика. Я казался для себя сказочным троллем, а оловянные боецы стали моими куклами.
Подошли ко мне вальяжным вразрушениеочку шагом матросы:- привет, капитан!- и смотрелсяи они по меньшей мере чёрными анархистами, а в прожжёных карманах бушлатов распахнутых, и за поясом тоже, звенели там нагло бутылочки рома. Подползли пограничники тихенько, псы без намордников:- салют, командир! предъяви документы!- но я их боюсь, я совершенно ещё маленький, и из всех документов при мне лишь метрика, а овчарские псы уже оскалили морды, кошмараясь тому что съедят. Но здесь вылетают будёновцы конники прямо с ветвей:- не дрейфь, эскадронный, все наши с тобой!- брызгала пена с жеребцей и с усов, да грякали сабли об шпоры звеня, и лихой командарм из седла соскглазал, целовал меня крепко:- Живи!!!
Для меня он жил колдуном. Я видел лишь его руку с ночным горшком. Бледная и матовая как бивень слона – или даже мамонта, что 10 тысяч лет проеленадавливал в бесконечной мерзлоте, а сейчас вот оттаял чтоб вылить горшок из окна. Сначала звенела щеколда, позже открывалась медлительно форточка; и мне казалось, как будто бы застоявшийся в хате воздух там загустел студеньком, а он его сосал и отхлёбывал хоботом, чтобы впустить свежайший через неширокийую щёлку.
Для соседей он был колдуном: они видели длинноватую белоснежную бороду, которая несколько раз выпрогуливалсяа к почтальонке за письмами. Глупая баба практически все и солгала – но наверно, когти и впрямь его были длиннее собачьих. А по другому почему пропадали коты да кошки, которые устраивали свои мартовские женитьбы в его диком саду? ведь они, бедолаги, как под землю ввалились, даже не поняв, в каком кошмарном месте им мяукать приспичило.
Его бурьянистый неопрятный сад был похож на африканские джунгли со змеями скорпионами, или на таёжные дебри с гнусом да мошкарой, и когда сверху с дерева, непонятно породы какой, вдруг падало перезрелое яблоко, то из зарослей вырывался целый рой насекомых, как будто данной дырой был волшебством пробит освободительный ход для навеки заточённых. Там внутри, казалось, под пыльным зелёным покровом, прятались те самые неведомые твари, которых колдун варил ночкой в кипящих чанах, долго на печке обсушивал, и позже наговаривал им чёрные души, чёрные пречёрные приказы, чтобы уже во зле выпустить на волю. Я сам, к тому времени взрослеющий супругик, огородился от него нередкой сетью на бетонных столбах с фонарями – и даже выкорчевал голую межу в огороде и меж нашими душами, перепахав её как делают пограничники.
Получается у нас с тобой, как в притче про журавля да цаплю. Долгая разлука вымотала нам любовные нервишки – мускулы и сухожилия – но я супругик, и смог её перевытерпеть легче. А ты в 1-ый же день нашей встречи – я видел, я знаю, и помню – чуток было не бросилась на мою шейку, чтоб обнимама целовать. Да гордость тебя сдернадавливала чуток, хоть и тряслась ты до дрожи, дронадавливала до встряски, вместо валидола засовывая под язык окровавленную губу. Ты тагора меня за собой на верёвочке как убойного быка, у которого в нос продето кольцо – побрякушка, а больно невмочь – подгибались копыта мои, и колени размякли в телёночный студень, а я силился всё огласить пару ласковых и ласковых слов, но для тебя лишь мычал их невнятно.
Вот за эту любовь ты и мстишина. За что слабость свою показала безудержной удовлетворенностью встречи тогдашней, за что я был таким неуклюжим как будто очухавшись поздно в апреле от спячки, за чуждых прохожих людей языки которыех встали слюнявой стеною меж нами. Но представь, как я сдохну – вариантно не в срок под колёса попав или шейку свозворотивши с большой высоты. И для тебя от большого мира любви остается сероватый мирок наилёгких симпатий, привязностей – я знаю, я помню, у меня уже было – они станут являться в судьбу мокрой хмарью, она устоится, наберёт свою крепость, и чрез пару годков завоняет потным смрадным грешком.
Ты зла на меня, за то что здорвеев я размеренным гореньем любви, а ты заболела смертельною страстью, и лёжа гнойным обрубком в кровати, тихо гонишь меня:- Прочь!
Уходи. Мне не нужна твоя нажине достаточность.
Волком гляжу:
- Ах, нажине достаточность?! Да я вытерпеть не могу тебя всею силой души!! Я мог бы на данный момент веселиться с девчатами, пить вино, из их огненных уст пригубляя весёлый стакан. Мне бы сесть за отчаянный руль, и опьянено сметая на чёрной дороге все краопятьтые по пути светофоры, собирая костёр за спдругой, впереди гонються ветра, штормового стихийного. А позже в ярой драке истрепав полицейских, смехать в казематке, кровью щерясь на крыс. Но я сижу здесь с тобой, выношу твою утку с вонючим дерьмом, подмываю тебя и меняю простынку чтобы не было пролежней, а когда ты входишься в кашле таз сую под блевотину. Потому что люблю тебя, сука, и до погибели любить тебя буду.
Две дамы с собачками – белоснежные, гордые, завитые в кудельки и локоны – встретились чопорно, сиятельно, отрадно – и расцеловали друг друга в щёчки. Потёрлись незначительно шёрсткой, обнюхали кто чем пахнет и сели болтать на скамеечку. Они вспоминали знакомых – кто жив, а кто погиб, женился, развёлся – все правдивые анонсы вызнали, и те что не чбыстрычайно правдивы, но желается верить – про старенькых и новейших, чужих и собственных кобельков. Ну всё это ахи, да охи, да вздохи жеребцечно: что время течёт как река и смывает значительных людей, а чего же уж тогда говкричить о обычных обывателях. И долго посиживали они, сплетясь волосами, хвостами, ослабив банты и ошейники.
Старик да старушка, натужно кряхтя от долгой прогулки, опасливо сели на соседнюю лавку, боясь поколоть об жёсткое дерево свои дряблые кости. Старичок уже с палкой, а бабуля пока ещё прогуливается сама, помогая супругу с другой стороны – держит за руку, притворяясь что держится. Всё давно уж говореда ими в беседах, занаслишьях, и в ссорах: посиживают они тихенько, не взирая вокруг на всех прглазах людей, и кажется как будто в себя лишь глядят – внимают вовнутрь, ожидая. Безмятежный 2-ухлетний мальчонка погнался за голубем, споткнулся об дедову палку; тот было не выпал в асфальт, но бабулька его схватила в объятья, и вдвоём они так покачались, не брёзжа – им что мальчик, что голубь, неживая помеха.
Влюблённая пара всех мимо идёт, волоча за собой белосласковый свадебный шлейф – пока он совершенно необузный для их, но на нём с большой помпой цветов и подарков разрушениеились для трапезы нетбыстрые родичи, друзья да знакомые: а их накорми, приласкай, обогрей. И практически все будут ещё припрогуливаетсяь опосля женитьбы, желая стать ближе, душой породниться – но не хватит тепла. И начнутся обиды, позже подозренья, в неплохий любящий дом проникнут интриги и сплетни. А быть может, нет. Весело, славно заживут дескатьодые в семейном ладу – есть такаяя порода людей, добродеев, в каких нутро само тянется к ласке, и в свет направляется темная тьма. Это они дескатьвят, что всё к лучшему – они верят свято, ежели всем сердечком поверили.
Если бы я хоть на миг стал господом, то непременно крутанулся бы колесом по небу, пусть даже не в явом господском обличье – жестоко, разгромно, вселенно – а в виде жизнеотрадного паренька, бряцая на весь белосласковый свет карманными железяками. Ещё б и запульнул на кого бог пошлёт червьакивым огрызком яблока, а червьак внутри будет лететь как в ракете, ухмыляться по сторонам, что вот он какой известенкий летун – и даже падение вниз не смутит его погибельно, он ведь жизнью героя себя заслужил. Когда червьачок тот шлёпнется прямо на головы ротозеям, то я слету вселюсь в его душу – хоть самую маленькую, я ужмусь, я сумею – мне так интересно, что чуввввствует он, что за чуввввства чувввствительные ползают в нём, туну и обратно вытягиваясь. Но это совершенно ненеобходимолго, грустный седей воробей меня завтра склюёт, полетаю незначительно – и в кошку. Буду долго мяукать, живучий да вольный, но мыши и крысы мне – бррррр, а есть всё равда их придётся. Самое наилучшее, кошмарное самое – жить в человеке и клиноктать дерзновенно, что вот завтра я стану властителем мира, владетелем душ, и тогда я смогу истребить все пороки, грехи, все поправить нелепые выходки маленьких клопов, главарей, президентов, от которых небезопасно тревожится мир, от которых щемяче, покорно, без слёз погибают голодные дети. Видеть всю эту падаль завистливых, скупых, пугливых потуг человеческих невмочь – лишь кто мне подпроизнесет как сделать мир лучше, опять побожески его сотвкричить. Свята моя душа и бессмертна – но умирая, рождаясь, умирая, рождаясь, я опять попадаю сюда, где ничто не изменяется. Здесь неплохее всё пресекают клинокты и надежды – что светлое завтра придёт как фантом, иль виденье из облак – и никто не живёт настоящим этогоденьком.
Бес закрыл толстыми веками свои кротовьи норы, и казалось, задремал. Но я слабо поверил ему, чуток на мизинчик. У старенького господского цербера ушне опустились как у спящей собаки, а были напрясупруги. Они у него подрагивали – так бывает, когда мимикой лица притворяешься перед тем, кто внимательно на тебя глядит. А я на бесову хитрецкую морду глядел не отрываясь – глядел, а не смотрел, позжеу что упёрся взглядом в него жестоко, ведь от преодоления его хитрости моей зависела победа в коварной интриге, и в жеребцечном счёте зависела честь невинной души, каковой я повсевременно считал свою душу – пятная её всяческими грехами, и приходя в восторг от её детской незапятнанности. Удивительное дело: к подлецам грязь сама липнет, и все сплетни да слухи ведутся по их подлому адресу, даже ежели они уже давно переродились и сталневосзаметно святыми, то всё равно до погибели их будет преследовать всяческое недоверие со стороны далеких и близких – он, дескать, подлец, лишь на время поправился, а как сорвётся с цепи, то ещё ужаснее всем будет. Зато ежели у человека остаётся ребячья душа бескорыстная, ему и по мере взросления будут прощаться все мерзости, совершённые им в угаре безвредных потех да развисцелений – про которые взрослые люди с поощрительным смехом меж собой посудачат: да простим, дескать, тому, кто не вырос ещё из маленьких штанишек.
Бес не дразумал засыпать. У него кончик хвоста подрагивал в нетерпеньи, выписывая практический кисточкой различные загогулины, и те оставляли в пыльном воздухе безграмотные метки – чёртки, буквы, запятые. Угрождает – поразмыслил я, когда увидел на пустом месте восклицательный знак. Свои загадокые мысли цербер укрыл под тяжёлыми веками, а из-под хвоста всё равно очевидное сыпется. Не заснёт не пропустит – что все-таки делать? В томном раздумье я подошёл к местному супругичку.
- Что здесь у вас твкричится?- Я обвёл руками всю эту сероватую фантасмагкричию, которая делилась надвое высоким кирпичным забором. Всё пропало, всё пропало – так и зудело в голове.- Ты сам-то кто?
- тише, тише, не кричи,- он в беспокойстве заоглядовитые веществавался по сторонам, мельтеша всюду своими ручками да ножикками, и хоть был он плотен, как будто до рыгачки набитый пробирокасой, но видно так испуган ещё при рождении, что опосля погибели от испуга не отошёл.- Нас могут подслушать.- Он мне напомнил 1-го маленького ябеду из детского мультика. Тот согласился помочь, лишь когда ему пообещали великолепеную игрушку. Я вытащил из кармана брелок с домашними ключами и запихнул в его слету сжавшийся кулак.- Это для тебя. Они подступают ко всем замкам,- солгал я практический пока нечищеной душой.- А сейчас рассказывай.
- да ничего же в индивидуальностиго. Здесь плохо, а за забором рай. Там живут святые и праведники, просто безгрешные и себя искупившие. Люди говкричили, что там неплохо, но сам я не видел. Высокоооооо,- его грустное сонадавливаление потянулось к острым пикам забора, прошебуршило пару метров в колющейся проволоке, и исколотое, шлёпнулось к ногам. Ябедник от него отодвинулся тревожно.- А здесь у нас, где мы на данный момент,- я подметил, как он боится даже произносить адово слово,- собрались большие и маленькие грешники, которым бесы, бесы и черти выпаривают души для рая. Мы тоже будем в нём жить, но лишь маленькими животными.
- Клопами, чили? кровушку высасывать?
- ну для чего же ты так? мы станем собачками, мышками или жучками, кому повезёт как.
Этот переродившийся жучок уже стал так благостен, что все-такилал бы я поглядеть на него в те моменты земной его жизни, за которые загремел он сюда.- А больно, когда вас выпаривают?
- да нисколечко…послушай, а ведь мы с тобой где-то встречались.
- Ну да, мы знакомы,- и я его ранее видел.
Он так повеселился данной вариантной встрече со мной, что обнимамася даже полез, лобзаться. А мне постыдно чбыстрычайно – лицо-то я помню, и лысину помню, и колобок его тела – ну имя забыл. Здорвееваться необходимо, за прошедшее спрашивать, за на данный моментшний день как живёт – но в голову лезут виталики, кольки, андрюхи. И спросить неловко: он больно нежен от чувств, он прямо пляшет от радости – и вдруг я ему: звать тебя как?
Ах, уж эти церемонии. Наводящими к делу вопросецами пробую склонить его к теме труда, чтобы всдержать в голове где вместе работали: а он, поросёнок, мне травокит свои забавнй рассказы про старенькых знакомых, которых я больше забыл чем его самого. Но мелко поддакиваю – чтобы верил – трясу головой – пусть прояснится. И возникают видения в призрачной дымке: освещённое подземелье метро, позже жёлтые стенки вокзала, тускловатый свет высоко фонарей – прямо под куполом, бегущие строки ночных объявлений – что поезд незначительно опаздывает а значит необходимолго, заснувший носильник в тюках чемоданах – и вор подбирается к ним, из норки вырвалась мышь на свободу и клинокется в отчаянной смелости меж большими корками хлеба, а ко мне подошёл генерал милицейский и просит паспорт. Я шарю в карманах, как как будто он был – документ, но давно репрессирован службой порядка, и я тоже с ним вместе расстрелян лежу.
Ах какие расстрелы я видел, когда был живой! Гимназистки в чулочках да гольфах голубеньких тканей глушили кумиров собственных не в запятанных пустых подворотнях, недостойных величия гения, дара, таланта – а прямо в бравурной массе, когну идол вспрогуливался на балкон с баллюстрадой и оттуда помахивал ручкой в перчатке надушенной, вышитой, белой. И много люда в слезах истекалось; там падали ницом на площадь курсистки, пижоны, мадамы; и сам превспрогуливаетсяель людный в обузе практический неотложности – депеш, документов, указов – умиленно всех видел.
Лицезреют красоты природы, греховное таинство любящих тел, бесценную живопись в старенькых музеях. Одному вдруг покажется тяжким картинный мазок, и громоздкой фактура и фон. Где же лёгкость таланта?- воскликнет обычный созерцатель, вперяясь лупато как сыч в 2-ух шагах от неё. На холсте воздух нем, невесом, но откуда-то вдруг дуновенье и матерьи парят, облекая фигуру, откуда-то вдруг вдохновенье и глядит из рамы помещик живой, рядом кроткая дама, дети с собакой, которая подняла хвост и написает кажется лужу.
Один мой знакомый, ни ненеплохий ни неплохий, а так – размазня, купил для себя пса – зажелалось у дома похвастать. Дом свойственный, почтдорогой, пёс породистый – машина, карьера, жена. Всё великолепено ухожено, лоск. Да собака не к месту стара оказалась – дружки подпроизнеси ошибку. Он отвёл её к речке, как как будто гуляя, обнимал целовал на тропинке, как как будто друзья, кусок мяса скормил – лучший ломоть от сердца. Но стеная и плача столкнул её в прорубь. Пёс всё-таки избрался, рыжий бродяга, отряхнул свою шерсть и возворотился домой. Три дня он еленадавливал у ворот – ни куска – и от голода помер. А может, не голод то был.
Худо дело, когда есть нечего же. Не жрать – икру, лососину, балык иль салями – от пуза – а кзаснуть ломоть хлеба. Чтобы опосля месячной объедаловки жмыхом, лебедей, отрубями, запаренными в древнем свинячьем корыте ненадобном – наилучшей толикне ждя – почуять хоть запах чуток того хлебушка, что когда-то томился за печкой в духовке, и сенцы загрусупруги были под с3-хи мешками с мукой. Самому супругику уже неплохо – не труд помирать – и жена с ним просто отойдёт, как ушла от их древняя бабка, которую слету перстали кормить, когда почали опослядний мешочек – совершенно еле мкраопятьтый уклуночек, пуд шелухи. А дети, детишки, как глядят щенята, хоть самих их грызи чтобы глазья закрыли, не глядели бы так богородично, божьи твари с икон, он ведь тоже вот так помирал распухший от побоев отпрыск божий, и смеялись над ним, с любопытством глазели вон те, сытости радые под пятою тиранов, так похожие на этих скотов, ожиревших в холуйской милости.
А большая скотинка, наверно, имеет душу. Я сам видел как обиженная лошадка плакала, жестоко к тому же норовясь при входе в свой хлев. Она целый день с владелецом возила сено на высокой тележнице. Он сгрунадавливал его на огороде по-быстрому, и опять обратно той же дорогой. С ранешней рани до самого вечера, дотемна тёхала. Стёрла свои каблуки, полузды от натуги сгрызла – а владелец, чалдон, забыл накормить. Водки взял для себя полграфина, закуску на блюдо порезал, и в баню ушёл. Размкричило, распарило дурня: он в сомленьи, лошадка в слезах. Как живая, ей
бо. |
