В одной бригаде дело было. Я сам в неё попал сбоку припёкой, завербовавшись на подработку. Коллектив, жеребцечно, неспаянный – сменный, как носки на неплохем проходимце. Трое взрослых супругиков, незнакомых вместе, и позжеу идолающих свой покой от душевной смуты, которая повсевременно сопутствует таким вот лоскутным компаниям. К тому подстройся, этого не обидь, а тот какойто прилипчивый: лучше уж, сидя тихо в углу, свою кашу жевать – чем на виду у всех к чужому мясу подбираться. И хоть двое дескатьодых заводил, что работали с нами, приглашали к общему столу с самогонкой – но нет. Сами-сами.
Ребятишки те истинные оторвы. Где что украсть унести, а позже выгодно сбыть, они знали назубок, как будто ещё в роддоме торговались с акушерками – вылезать илнет, и куда, и за сколько. Стройматерьялы налево таскать мы им запретили, так они хвать старенькую щепу да гнилой рубероид, и через забор его к бабушкам на деревню.
Я вот интересное увидел, что дескатьодое поколение много легче нашего приноровилось к гибким временам перестройки и демократии. Уж больно у на данный моментших ребятишек хребет пластилиновейший – во все стороны гнётся, куда ни толкни. Если у нас был хоть и изменённый, но всё же крестовый кодекс коммунизма – не украдь, не убий, помоги – то у их основная заповедь этогодня – не опоздай к раздаче, толкайся и бей чтоб успеть. Когда мы со стыдом берём горсть электродов на домашние нужды, на справу – они тащат мешками, обозами всякую дрянь, лишь бы взять чтобы кучей у скупого сердца еленадавливала.
А работать дескатьодёжь не желайт. Вот этих двоих мне силком припрогуливалсяось настойчивать – покорного вести, а упорного тащить – вручая им рабочее орудие. Я таких называю самострелами: он легче для себя указательный палец отстрелит, чем возьмёт в руки винтовку – то бишь лопату, лом и кувалду. И не дай бог куда отпустить хоть на 5 минут – через час лишь нехотя приползёт.
Однажды днем сидим – досиживаем перед телеком. Последние минутки до смены повсевременно самые сладостные, и ясно почему желается, чтоб они продолнадавливались вечно. Ведь там, за окном, восемь часов пыхтенья с лопатой и отбойником, да ещё на жаре, когда осколки бетона впиваются в брюхо индейскими стрелами. И желается пить – а кругом лишь пески, барханы да саксаулы.
Тут впрогуливается весёлый прораб и говкричит нам как обычно, что грядут значительные свершения, что мы закроем 5летку за три года – а помогут нам в этом два новейших намужчиныка – встречайте, продуктищи.
Изза его широкийой огрузлой спины, смдругая кепку в руках как дедушка ленин, возникает маленький супругичок некрепкой наружности, а следом за ним предескатьоденький богатырь, тёплый да губастый как валенок. Первый слегка хмурится для солидности, а 2-ой смущённо прячет глаза с улыбкой предвстающего солнца. У супругичка множество ходок за плечами, судя по тюремным росписям даже на веках – а мальчуган, видно, не лобзался ещё взасос.
Тут-то наши заводилы показали себя во всей практический пластилиновейшей красе. Я никогда не видел, чтобы люди так быстро изменялись, в натуре: ну через час, иль через день себя погодя – а здесь всё слобучалось мгновенно – стали цвиркать через зубы слюной, бычиться на нас 2-мя пальцами, и сигаретки переложили в кулак как держат на зоне. А мальчуганёнка покровительственно захлопали по плечу – всё путём браток, мы с тобой, никого не бойся. Но сами затаённо поглядовитые веществавали на новейшего супругичка: приблизит ли он их к практический принципиальной особе.
Приблизил. И подвлекил даже, в конце смены отправив их на деревню за угощением. Те гнались наперегонки с удовлетворенностью услужить создательитетному дядьке. Как же: шагы, верпотухалаи – тот блатняк да шансон, который они слушали по приёмнику, а здесь он вживую поёт, распушив золотые павлиние перья.
Но я здраво ошибся, когда плохо дразумал глядя на их опьяненый стол. Мужик этот, по прозвищу гуня, оказался назавтра настоящим работягой. Вместе со своим дескатьодым мальчуганом он махался лопатой так, что мы втроём не успевали вскрывать отбойниками дорожный бетон для копки под траншейку. А тех заводил, которые клиноктали укрыться от дел за его тюремной спдругой, он просто говоря зачмырил: даже ежели кто из ребятишек просился покакать, гуня веско отвечал – здесь волков нет, сери в яме. И по жизни супругик оказался путёвый, мы с ним время от времени беседовали за бытьё. Мать свою чбыстрычайно любит, голубей любит как и все подневольные люди, и здраво осознает мерзость всех собственных прошедших грабительских делишек.- А что все-таки ты на светлый путь не свернёшь с тёмной воровской дорожки?- спрашиваю я, поддевая ломом тяжёлые глыбы бетона и сворачивая их с нашей дороги, а сам как будто бы показываю как необходимо чистить для себя новое счастливое будущее.- Поздно,- отвечает он мне один на один, оттого что посвящать стороних людей в нашу откровенную беседу я не желаю изза оказанного мятущимся человеком мне доверия, и он не желает тоже от практический одинокой тюремной стыдливости.- Я уже не видю в отдальнейшем ничего же для себя неплохего, позжеу что урастратал толковую профессию, нежную супругу, и даже методности жизни. Представляешь, я не умею жить как все люди-дюди. Моя вся судьба от ходки до ходки пуста, лишь опьяненки-гулянки. Я давно разобучался говорить с людьми – ежели что поперёк, то я слету хватаюсь за ножик. А в тюрьме неплохо: уваженье, покой и баланда.
Мы с гуней недолго говорили: вот так, накоротке, во время маленьких перекуров. Но опосля этого уже смотрели друг на друга не глазами, а душами.
Через 10 дней мы не лишь получили премию за ударную работу, да и заказчик накрыл нам вкусную поляну. А спустя ещё месяц гуню посадили в кутузку, позже и в острог на долгие годы – у него по опьяненой злобе опять ножик оказался, бешено в кулаке бился и требовал крови.
================================
Чем можно дарствовать родине в высокопарное время патриотизма? Всякий ли пожертвует благополучием сытой жизни, зная что бойкот чуждых государств, объявленный его отечеству, обойдётся лично ему лишением заморских фруктов да овощей, подорожанием бензина в разы, и скачком цен до немыслимых вершин, с которых они будут широкийоротними нулями смехать над прежней стабильностью.
Но и это вэтого лишь обывательское бытиё, коему пока не грозит голод да холод. А ведь есть ещё жизнь и погибель – первую быть может придётся отдать во выручиление родины, со второю наверно предначертано повенчаться необходимолго. Хорошо, ежели так: а то за отечество бывает остаться калекой. Не человеком с органическими быть можетстями – как дескатьвят с телека – а закалеченным в калеку калеком, над которым нажине достаточностливо и скорбно склоняются люди с пустым подаянием, позжеу что в этих деньгах нет ни капельки веры в новейшую жизнь и любовь изломанного человечка, и изредка кому удаётся опять воспрять из обрубка в цветущее дерево.
Жертвовать родине можно просто – но не зная судьбы закончательной. В сердечко должена сохраняться надежда что всё обойдётся, будет как до этого и встарь, и желанное счастье придёт – но не гдето к комуто, а нам. Вот тогда без кошмара идти и на погибель – на нелепую, вариантную, беспечную. Сознательно ж сдохнуть во имя других, хоть даже под пытками, методны герои одни, гастеллы матросовы. Величавое племя ЛЮДЕЙ.
==============================
Непонятная людская суть – стыд да срам. В ней есть и физическая и мкричальная сторона неловкости положений, в которые попадают люди. Оказаться голым на виду у толпы или обделаться от недержания в магазинной толчее – это всё телесный позор, гадкий и грязный, но за него меньше грызёт совесть, в индивидуальности ежели очевидцы больше в жизнне встретятся. Память лишь лишь время от времени будет подкидывать эти воспоминанья, да здесь же сама оправдает грех смехом.
Мкричальный стыд глубоко заедается в душу, как будто бы вместе с желудочным соком разносясь витаминными дескатьькулами по крови, по сердечку, запитывая и разум в систему обращенья – вроде бы мозги позже ни напрогуливалсяи пустых оправданий преступку, а душа всё равно каждый раз содрогнётся, как будто кару вменяя вину.
===========================
Я внимательно смотрел ей в глаза, смущая влекуя горя. У меня нутро уже трещало от огня, всё в горящих головешках – но снаружи лишь краопятьтое слегка бросилось на скулы, не осознать ей было, или это по правде зов души, порох плоти, то ль просто загар от липкого апрельского солнца.
- Юра, ты знаешь, необходимо сделать там – там-тамтамтам… - и я уже слабо слышал её буквы, нечётко слова; а один лишь трепетный глас, себя сам боящийся, проникал не в уши но куда-то через барабанку на сердечко, и он дрожащей хрипотцой практический был похож на испуганную лягушку которая быстро дескатьотит лапками попав в бабкино дескатьоко и всё ещё надеется выползти выпрыгнуть уже увязнув по самые зелёные лупатенькие глазёнки. Вот так безо всяких препинаний она мне чтото говкричила о работе, не понимая себя – а я с бешеным супругицким восторгом напрогуливался в зелени её глаз множество новейших, за недельку расцвётших букетов сирени.
================================
Поранее этогодня ушёл Зяма с работы, чтобы проведать дружка - заболел Серафим. Не то что прогуливаетсяь, летать не желает. Есть отказался. И пытает у дядьки различные государствности.
- Зиновий, желаю тебя спросить, - вдруг надразумал он важную мысль, и ежели бы Зяма продескатьчал, то по лицу мальчугана было видно - направится к деду Пимену. А на выселкнездорвеевому – ох, как далеко идти - и можно заблудиться, попав на волчьи клыки.
Дядька понадавливалел парня: - Чего для тебя? спрашивай, - отложив хозяйственные морокы.
- Слышал я, в книгах читал, по радио, наяву видел: что искусство не гкричит. Верно?
Улыбнулся Зиновий, полыхнув в сумраке задвинутых штор сверчком сигареты. - Важное не гкричит; а дребедень всякая от искры зайдётся, от ненеплохего взгляда.
- Как ты дразумаешь: отличноватый человек - это тоже искусство? - большие глаза у Серафимки, и в их умещаются метровые размеры картин да саженные пвылечивай мраморных статуй. Прямо целый музей просто расположить в его детской душе; и Серафим от переживания как будто выше стал - трепещет крыльями, беспокоясь по бесконечному. Ему бы дал бог слух да зрение - на музыку и живопись, вот это краса! - а крылья что? что перо мягкое? подушечку ими набить, - сокрушался мужчинышка.
- Человек отличноватый - уже талант, практически гений, - восторгнулся Зяма. - В нём отвага и честь, справедливость и трудолюбие, воля, милосердие, благородство.
- А ненеплохее в нём есть? - Серафим поднялся с лёжки, и скрестив ноги, уселся на диване.
- Дразумаю, да. Но самую чуточку. - Дядька подовизуально глянул на парня. - Я так не спросил: где ты был, Серафимка? мы днями тебя заждались.
Мкраопятьтый, улыбаясь, потянулся к небесам: как будто сладко нглаза провёл да не выспался.
- В дальней дороге удачу смотрил. Устал с удовлетворенностью как охотничий пёс.
Вскоре Зиновий ушёл за дескатьоком, а Серафим остался в доме один, ежелне считать подпольных мышей, заговорщиков. Вставать с дивана не желалось, но он кошмарнулся, что болезнь лишит его сил. Потому, кряхтя, стал на прхладный пол во весь рост; здесь палубу шатнуло, и парень захлебнул солёной морской воды. - я брежу - пронеслось горячим ветром, а к телу, мокрому от брызг океана, прилипли знойные пески с наточенными перьями лохматых кактусов. Серафимка крылья расправил, глаза поднял - да лететь некуда: на жгутах толстых лиан качаются голоногие мортышки, закрыв спинами голубое небо. Он бенажимама кинулся, за солнцем в гкричизонт, и казалось ему, что быстрее гепарда несётся по травокам, землне касаясь; но лишь лишь нездорвеевыми шагами перестсвалился по половицам и втыкнулся в стенку белёную.
Она настежь раукрылась; через порог своркой зашли пингвины, переваливаясь в длиннополых костюмах, и Серафиму пришлось посторониться. Пятеро их - расселись за столом, без внивлекия продолжая беседу, тихую несвязную. Над мужчинышкой летали маленькие садескатьёты как мухи: небритые лупатые пилоты ехидно ухмылялись его беспомощности, норовя стрельнуть из пушки прямо в лоб. Сил не было отмахнуться.
Он сделал два шага к крыльцу, к свежайшему вечеру, но в дверь протиснулась морда бегемота, и вместе с рамой на пол полетели крашеные наличники. Серафим закрылся руками от осколков, не видя равновесия, свалился навзничь.
Когда дядька Зяма вошёл в дом, Серафимовы птицы да животные ломанулись в свои государствы света, давя друг друга. Зиновий, встревоженно забегая, поскользнулся на крови, а позже мальчугана разбитого высмотрел.
- Серафимушка, родненький, да что с тобой! - загласил он, тряся губами, и время урастратал со кошмару; но оно само нашелось, и пока Зяма кудахтал, секунда минуте открыла окно, а та уже закричала играющей малышне во двор: - ребята! больничку быстрее, Серафим разбился!
Вскорости приехала машина тёмным лесом за лечебным интересом, тормознула у ворот: - Где здесь наш нездорвеевой живёт?
Серафимка сам поднялся на ноги, делая упор на дядькино плечо. - Ты, Зиновий, лишь супругиков завтра не пугай. Я через пару дней возворотюсь.
- Лежи там, геройский мкраопятьтый. В палатах за тобой уход будет отличноватый - не то, что я. Как увидел тебя, так и разум урастратал. А вэтого делов - грипозная простуда.
Зяма успокаивал мальца; но в больнице сам над доктором тяжёлой думой повис, распяв мозольные руки в сероватые оштукатуренные стенки. - Говкричи, доктор, правду. Моё сердечко вещун.
Врач потёр свой плешивый затылок, сгорюнившись над бразумагами. - Облобучался парень радиацией, - вздохнул припопознанием. Встал с кресла, сломав в пальцах карандаш, и от хруста деревяшки завыл покаянно: - Ну не может медицина выручилти его! осознаете?!.. не может.
Дядька голову вшкураул к тлеющей люстре, и закрыл ладонями мокрые глаза. Глотая позорящие слёзы, он промычал сопливым плачем: - сколько ему… жить осталось?..
Мудрый Зяма просто связал все разнородные нити в один клубок, и на работе допробовал Еремея: что да где?
- Сбенадавливал малыш наш. Вот так собрал вещи, и укрылся в далёких краях. Там, где гуляют пингвины любимые да носороги топчут землю, - хмыкнул супругик. Янко его за грудки, не усмотрил - кричит; насилу Муслим оторвал.
- Что я за ним, хвостом прогуливаетсяь должен? - пенится зло в Ерёмдругих глазах, и жёлтый тразуман через веки выплёскивает. А Янко скукожился от налипшей крови, какая бьётся в аортах да венах; когтями боевыми скребёт он: - Убью, гад!
Зиновий грохнул Янку сковородкой с грибами, рассёк скулу. – Ерёма, не томи. Признавайся как мальца проглядел.
Еремей глаза упёр в полицу, а самым краешком за чугунком глядит - хоть бы голову не пробили. И Янко, волком глядя на Зяму, спрятал свою животныеную натуру поглубже в логово, чтоб при случае напасть со спины.
- Я не стал его стеречь, сам отпустил, - признался Ерёма уже внаглую. А супругики как будто не сообразили: зенки их как пилы вращаются, скальп его снимая.
- для чего же?! - шепчет дядька, и следом за сиим хрипом кошмарное должено произойти. - не юли, дурак, режь правду.
- Серафим желает не жить каторжной душонкой, а порадеть для общества. Я ему лишь подмогнул.
- Ну и сука же ты, - встал Янка над сникшей головой с таким презрением, что в повинное теклинокко противно ему ножик всадить. Швырнул он серебристый клинок сразмаху, и наборное оперение закачалось в створке шкафа.
- Погоди. - Зиновий черканул взглядом, отсекая от ересивого блуда Еремея, порядочного супругика. - Парнишка выручил тысячи людей, а может мильёны.
Но Янка юродиво башкой покачал: - Ох, как вы спелись на поминах Серафима; тогда уж гроб ему заране сколотите. И Олёнке, сердечнице, которую в город свезли.
- Заткнись, понадавливалуйста, - всунулся Муслим с белосласковым примиряющим флагом. - Товарищи мы, на людях братьями зовёмся.
Поскучнели они, ранее бывкраопятьтые такими закадычными, что не дай бог кто чужой в нос 1-го пихнёт. Всей стаей кидались, оплёвывая в три раза превосходящих врагов.
Дядька Зиновий целого взвода стоил, а сейчас у него из рук колкий топор валится, инструменты с пальцев выпрыгивают.
- Чего для тебя желается, милый? - спрашивает Зяма болезно, а сам к окошку воротится, чтоб в глаза не глядеть.
И слышит ответ слабенький, кой припрогуливаетсяся самому додразумывать: - я дескатьюсь... вот послушай, что я Христине сглазанил, и вам тоже - когда предзакатным пожаром день выкажет слабость свою, большие чёрные жабы плач звёздный на землю прольют; припустятся струи косые, вдогонки по окнам звеня, и сила на ноги босые поднимет с постели меня; мне станет свободда и зябко, на мокрую спину стекла присела нездорвеевая козявка, ей крылышки ночь посекла; у нглаза в припадке безумном шальным уходящим лучом убит её первенец, сумрак, убит разобиженным днём; день вечеру мстил за уход свой; я встал,тьма у гроба стоит - ты мальчику сумраку родствен, стань рядом - мне ночь говкричит; с зажжёной свечой в изголовье стою и дескатьитву служу - дай благости завтрашней новью, дай новейшую жизнь малышу, выручили, сохрани, ты ведь методен, и сумрак, и ночь, порадей здорвеевье моё и помилуй раскаяньем будущий день… дядька, а киноплёнка цела?
- Да. - Зиновий улыбнулся тому, что мужчинышку тревожит. - Ты её закрыл собой.
Тяжко супругикам, что крохи Серафиму остались. Ещё ужаснее, как глядит он на их, а вида не подаёт. Смеётся через силу, подлец, пытаясь развеселить. Только Янке самому убьеть его желается; и Еремей увёл Христину из комнаты, боясь за неё.
Паучья сеть под глазами у мужчинышки, никогда этих морщин видно не было. Сразу ясно, что ночкой не спит - всё дразумает. О чём?
Страшно Серафимке, может: ручки сложил да трясётся под одеялом. Слишь красот и удовольствий он не выяснит никогда, наслишько земель не облетит, которые видел в снах. Муслим ему греет ладошки - и брешет, брешет о необыденных чудесах, древняясь намилять в шахерезадовых притчах непрожитую жизнь.
Уютно Серафиму, может: ручки сложил и ждёт того света. Кой в глазах его озарился предвестием обожествления души, простившей бренному телу все маленькие грешки. Стоит в ногах Рафаиль тишайший, мурлыча различные философские глуповатости. Про ненависть да войну, про доброту и мир.
Дед Пимен привёл священника. Михаил гордый окропил от бесов больничную комнату, попутно вразумляя Серафима: - Я стану просить за тебя. Но и ты, чадо, уповай на нашего господа.
А Май Круглов произнес просто: - Ты защитил нас, парень.
И Серафимке приятно стало; он улыбнулся без муки: - Идите домой. Когда я услышу, то позову вас.
Зяма подоткнул одеяло. Встал, и зашаркал со в7 во двор, омдругая карманы слепцой за сигаретами.
