Стихи и Проза

  Все этогодня и в открытую дескатьвят, и шепчутся о мировой власти. Каких-то загадокых масонских ложах, заговоре милиардеров, кознях монополий и компаний, интригах всяких укрытых клубов. Но что такое глобальная власть и кому она нужна? Только бессмертным людям, позжеу что всерьёз рассчитывать на владение миром, когда над башкой сама судьба занесла карающий клинок несличного варианта или трясучек – трёх сучек – альцигрока, паркинсона и тремора - может на владенья надеяться лишь дурак.

  Да, знаю что на данный момент заговкричили и о быть можетм беспогибелии. Толстосразумы и вожди уже криогенят себя для заморозки в веках. Может быть, в этом их надежда? что их мозги вместе с душой вставят в тело дескатьодого оболтуса, или даже в торс почтбесконечного анандроида – и тогда они станут бессмертны значительны владетельны. А толку? Ведь каждое новое поколение нарождающихся людей, по чести огласить, ни в грош не ставит собственных отцов с матерями, и тем более дальнюю по векам родню. Что – при рождении вымывать им мозги и души ради услужения старенькым господам? Матка боска – это полная хрень. Есть удовлетворенность во владении умными и мощными душами: сам представляю, как хитрил бы, провоцировал, иезуитничал с волевыми людьми, с наслаждением духовного оргазма подчиняя их для себя. Но владеть глупорылыми ботами, которые по разразуму и еддругой клетки моей не стоят? Увольте – я пас.

  =================================

 

  Ой, какое солнышко я увидел этогодня в автобусе! Лет 18-ти без избытка; с русой косой, которая практически вся была брошена за спину, а на высоком челе лишь русая чёлочка, и та чё под ветром лагора то че как близняшка еддругих утробных кровей.

  Фигурка её удивительна – на загляденье туристам в музее; такими их ваяют значительные спецы из камня, бронзы, майолика – древняясь выдать из пальцев, изпод резца всю божественную чистоту и красоту созерцания – и едино временно, в сей миг удушающего желанья сладостный бесьский грех; то наслаждение, которое быстрее вэтого никогда не испытаешь с ней вьяве, остается в сердечко ещё одним животныеным клыком сатаны, что прогуливается по мирину героем, сам вкусив все запреты – и дразнит юродствует слащит меня сей владетель отчаянных душ.

  ===================================

 

  Ккричичневый мой краснокожий был изготовлен из каучука пополам с пластмассой, потому гнулся он но не ломался. Его напряжённые мускулы, судя по животныеному огору размалёванной рожи, в хоть какой момент готовились распрямиться, и я, проходя мимо серванта, время от времени невзначай пригибался, вдруг цепляя взглядом угрожающий прищур и так донельзя раскосых глаз; а пучок его орлдругих перьев напоминал мне гребень хулиганистого деревенского пепотухала, который настращал меня в не достаточнолетстве. Я тогда кормил бабулдругих кур – и он, подлец, вспрыгнув мне на голову, стал шебуршить по ней наточенными когтями, выискивая для себя червьакей и прглазах насекомых, как будто неопытный парикмахер самоучка до крови дерябая мой белобрысенький скальп.

  Поэтому впротиву краснокожему индейцу я купил для себя бледнолицего ковбойца, надеясь уравнять расстановку сил в сейчас уже нашей общей квартире. И расположил его визави – или априкричи – или даже тетатет на книжном шкафу. Они оба смотрели друг другу в глаза, разделённые большой пропастью гостдругой комнаты, и по их кровоскупым взглядам я осознавал что они уже обдразумывают, как, перебравшись при помощи лассо, срезать скальп у врага. И хоть у ковбойца с самого рождения на резиновейшей фабрике текла в жилах цивилизованная бледная жижка, но мешали заснуть ему далёкие отзвуки кольтов из глубочайших каньонов – здесь же будил громкий топот горячих мустангов по выжженой прерии. Даже ежели бы он всей душой зажелал – то не смог примириться с краснокожим, боясь показаться пугливым шаккраопятьтом.

  Однажды вечерком, лёжа с интересной – дамой? – нет, книгой – я услышал из зала разбитый звон. Прозвенело зззстекло. Взяв книгу как топор – наверх обухом? – нет, переплётом – я на цыпочках двинулся в комнату, подовизуально вглядовитые веществаваясь в угрожающую мрачнотку, через которую мерещились мне – воры? – да, и душегубки – у которыех никогда не бывает совести, чтобы самим зарабатывать на пропитание, и вот они бродят тайком по квартирам, воруя душу губя.

  - Ктооооо здеэээсь?!!- я закричал кошмарным гласом, и зарычал бы – но в вопросеце моём нет рычащих, а вставлять их уже было поздно.

  - ты нарубил всех?!- А никого не было. Только под шкафом валялся разбитый бокал, в который я к обеду наливаю для себя толику самодельного винца – да на полке весело качался из стороны в сторону краснорожий ковбоец, тихонько горланя бесстыдную песню про любимую мэри из штата техас. Он пел о том, что она краше всяких чразумазых скво – назло индейцу, который разззъярённо схватился за свой томагавк. Пришлось мне налить и тому стакан мира. А днем они уже вместе, в обнимку, увлечённо отплясывали какую-то джигу на серванте. С тех пор так не могу их разъединить.

  ===================================

 

  Помню свою бабулю. Она трусила по двору, переваливаясь как утка, и днем, выгоняя полусонных птиц из сарая, сама попрогуливалсяа на вожака всей данной своры; даже гуси, которые постоянда и везде с3-мятся выдвинуться вперёд, прозазапускали старушку, шли за ней, казалось глумливо передразнивая её походку. Первым начинал гоготать над бабулей самый толстый да принципиальный гусак; он длинно выращиваягивал шейку над в7, как будто древняясь узреть кинулёкую затразуманенную плешь широкийого пруда – лошадка доскакала б туда в полминутки, но гуси и утки на каждом шагу спотыкались, суясь носом в сладкую зелёную травоку.

  Бабуля к ветхой практический старости уже не носила трусов, никаких штанов, и ожелезного исподнего белья. Сколько я её помню, на ней повсевременно было грубое холстдругое платье, а сверху него тяжёлый фартук, больше идентичений на поповский подрясник. К зиме она ещё надевала овчиную кацавейку без рукавов – и всё. Когда ей необходимо было спрогуливаетсяь хоть по мкраопятьтой, большой ли нужде – то бабуля просто задирала до пупа все свои юбки и опорожнялась где стояла, где прихватило её – на земле ли, на марсе – как гуска, как утка.

  =================================

 

  - Я сообразил одно: пока ты сама не решишься, я не смогу соблазнить тебя, вроде бы не вытанцовывал рядом. Потому что наша страсть уже перебежала границы – поначалу симпатии, позже любви – и подступила к пределам гордыни.

  - Расскажи поподробнее. А то ты всё ходишь вокруг да около, философствуешь зря – но быть может, я большего жду.

  - Ждёшь. Каждый миг ожидаешь моих скупых поползновений, чтобы как будто опослядний боец в окружённом врагами окопе до опосляднего биться, чтоб проверить себя на отвагу и честь. Ты ведь не сдашься сейчас.

  - Не дамся. Потому что ты сам расжег во мне огнь, тем что не взял меня ранее, по плотскому зову. Ты ведь душу мою зажелал поизмучить, любовными пытками извращая её. И опослядний бастион – моя гордость. А по верности супругу и чести для себя я б давно уж сдалась, позжеу что тебя полюбила.

  ==================================

 

- Беда пришла. - На тревожных ногах впёрся дядька Офима в раздевалку, оглядел всех - кто чем занимается. Но уже супругики бросили все дела; лишь Зиновий расслабленно произнес: - Гони её к соседям.

- А там на всех хватит.

Тогда уж Зяма приподнял брови, как будилицо Офимыно свыпекаллось в кулачок от горячого солнца, не разглядеть - где глаза, где нос.

- Ну чего же ты, Зиновий? мне не веришь? у Рафаиля спроси... - Да выдохнул всё, что тащил сюда скорым ходом в печальном заплечном мешке: - Церковь ночкой обобрали и кучку сельских дворов. Народ дразумает на пришлых.

- Что с отцом? - вскглазал Муслим, ища тяжёлое в руку прихватить.

- Да ничего же. Он под защитой Круглова.

На эти вести общество ответило дескатьчанием с загадокым интересом; ходики засоблаколи ещё быстрее, торопя безмятежное время. Ведь чем быстрее идут минутки, тем яснее становится самое нелёгкое положение.

Вчера ещё вечерком Офима погнал от церкви запятанных нездеших босяков, которые побирались на отцурти. Те гурьбой побенадавливали к отцу Михаилу нажине достаточноваться. А поп как раз переодевался в ризнице, и по размещению сана лишь дескатьодой служка смог дособлакоться к нему.

- Что слобучалось с вами, сириные? - как будто прглазатал горемычную беду премудрый священник.

А убогие ему в один глас, скнеплохо да неплохо, как будто виноват Офима во всех смертных грехах.

Вышел Михаил на мытое крыльцо: праздная бабка уже низ от грязищи подгребала, и вязаный платок практически сбился ей на шейку изза яростного усердия. Чистодел недалече листья таскал в охапке, сучья жёг на тусклом огне; сырой дым тёк за подвальное окошко - где свечи лежат, где продукты хранятся.

- Офима злой, почему ты калек ото храма гонишь? - вознёс свою речь отец Михаил, как будто проповедь чёл.

- Потому что онне хлеба требкомфорт, а на водку сбирают, - возроптал супругик.

- Сие для тебя неведомо, глаза их тбыстры, - зевнув, перекрестился священник. - Пусти государствников на ночь в свою охранникку.

- Чужие они, тёмные. - Но как ни артачился Офима, а пришлось подчиниться поповскому указу.

- Утром открыли церковь: порядок, замки целы. Только в божнице не хватает маленьких иконок, и с ризницы утащены все золотые вещи, - говорил супругикам чистодел Офима, урастратанно скребя затылок. - Воры сладко карман потешили.

Зиновий двинул стул ближе к нему; сел верхом, рашкураувшись кавалерийски вместе с лошадкаю. Поводья натянулись в его руках, и мосласвора кляча зарнадавливала от боли. - А другие кражи? по дворам которые.

- Да были ль они? - губки поднадавливал недоверчивый дворня. - Это всё к одному приплетают: там кабанчика спёрли, здесь распотрошили карку. А люди на данный момент по углам судачат, и в данной шепотне лжа насилует правду. Ночные босяки мирно спали, и вроде как невиновны - двери да окна заперты, ключей нет. Отец Михаил попрогуливается на висельника, с ним приходские остались от беды. Но подозревают вот ихих, - Офима мотнул головой в сторону Муслима.

Скребанув клешнями грудь, дядька Зяма попросил: - Муслимушка, бери ребят, ну иди сговкричись с одноверцами, чтоб бога не призывали. Сами разберёмся - мы ж люди.

Чёрный супругик накинул плащ, кепку кожаную, и похож стал на загадокого бунтаря, что сердечко в кобуре носит. Янко да Еремей сопроводили его в революцию...

А участковый Круглов пришёл на беседу к отцу Михаилу. У крыльца степенно перекрестился; войдя в храм, купил три толстых свечи. Черница предложила и иконку - но он строго отказался, спрятав улыбку.

По стенам бегал лёгкий шёпот дескатьящихся старух, солнечные зайцы гонялневескую сулавесь тряпичной пыли - бабульки достали из сундуков новейшую одёжу. Те, кто ещё дома вызнал о воровстве, натянули на себя древнейшие хламиды, дескатьились истово, пожирая глазами бледноватого батюшку - таковой он радетель, даже службу не отменил.

Снаружи полковник Рафаиль осматривал церковь. Пошатался вокруг минут 10; улыбаясь находке, возворотился к крыльцу.

С приступков на него поглядели двое ноткискивайх: просить не стали, а продолжили разговор громче. – Слыхал, у Федосьи чужаки своровали поросят? - спросил один другого, и исподволь поглядел на полковника. Он мог именовать хоть какое имя, Рафаиль всё равно никого не знал.

- Когда это?! - возмутился 2-ой, медлительно поднял глаза от сбитых полковничьих каблуков, но слету отвозворотился, не выдержав превизуального ответного взгляда.

- Сегодня ночкой, - осушил свой глас Рафаиль. - Или вы забыли, как селян обокрали?

Слова его застряли у их в печёнках, и едкая желчь полилась из двурушников. Они нажине достаточнобились да плакали; а прихожане уже выпрогуливалсяи из храма, гуртовались вокруг сердонездорвеевые. - Село наше благолепное, неплохем больше века живёт. Вместе мы в радостях и бедах, бога чтим. Здесь наши леса да пашни, пруды, рыба в их, зверькушки за оеслицей гоняют, хвостами следы мездесь. Зачем вы сюда, чужие? что привлекило в наши края вас, суетных кочевников южных. Сподобилсяи ко Христу оборотиться? ан нет, лба не перехлестите. Правду я для тебя скажу, хоть и считаешь меня ты обманком юродивым - ежели были в посёлке дела чёрные, то по потере головы, без разумысла. А с новою верой пришли к селянам воровство да душегубие вослед за жадностью. От вас горечь наша, прости уж за сказ мой.

- Что же ты брешешь, шелудивый поганец?! - вперился в побиринушку пожилой супругик с внучкой на руках. - Сам у нас 2-ой день живёшь, вместе со стаей, а уже говкричишь от имени всех поселковых.

На дворе поднялся шразумуз – выясняли, кто за кого.

Три старухи остались в храме около упокойных свеч; шептались, приглядовитые веществавали за батюшкой. Капитан Май поклонился священнику, но припадать к руке не стал - Михаил не поморщился. - С чем пришёл во дворец веры, отпрыск мой? С болью выстраданной, сердечком сумятным, или повлекить меня хочешь в дебри душевных споров?

Круглов оглядовитые веществавал сусальное величие превосходящей веры, собирая по закоулкам памяти собственных истёрзанных боецов.

- Спросить желаю, ваше преподобие, от имени всей паствы: люди меня не посылали, но вот сей час во ереси и злобе корчатся. Скажи, отец, про богов наших, различных; сроду от их шразума не слышно было, не считая природных гроз, и с неба живая вода в днесь льётся, а не кровь - что все-таки выпрогуливается, они нашими руками вместе серпятся? мы здесь в топоры человеков порежем, рубим; души гноим, не надавливалея баб да мбардовых детей, а они наверху лишь заклады про нас ставят.

- Если б хоть слово фальшивое я услышал из уст твоих – проклял, знай так! Но тебя лихоманка нажине достаточности бьёт, половодьем площадных слов разум смыло. Ты желаешь любви и мира, но не установится на земле благость ожидаемая, пока не одолейт еддругая всевластная вера, и тогда остановит людскую вражду неотворотность кары небесной. И я не знаю, отпрыск мой, чей бог посильнее окажется, а верую всей мытой практический жизни в Иисуса! Я готов истечь христианской кровью на Страшном суде во выполнение практическиго страждущего обета!..

Зиновий долго уговаривал деда Пимена, 2-ой час на финале. А тот ни да, ннет.

- Пойдёшь к нам в вожаки? тебя ведь все уважают.

Старику приятны похвальбы, но создательитет истины ему дороже. - Ты ж не знаешь, Зяма: вдруг конкретно пришлые устроили эту каверзу, чтоб в душах огня запалить, чтобы на моей земле бунтануть. А я за людей родимых, за землицу берёзовую полмира перевешу - не считая детей да стариков, к ним помилосердствую. - Тут он взъярился: - И нечего же мне мкричали читать о слезе ребёнка! у нас нету другой силы волюшку выручилти - лишь вражьей кровью.

- Ну тогда готовься, паук, к неразрушимой мести, - ответил Зиновий на эти слова, и приковал седоватого деда к высокой горе, чтобы стервятники ему печень клевали. - Потому что не угомонится человек, пока себя в петле не увидит. Плакать станет – ах, что натвкричил я, для чего же месть превознёс - но ересивы слёзы его. От практический боли они, не от чужой. - Зяма ближе к старику нагнулся, с ехидцей: - Ты ведь сам гостей от войны сюда приглашал.

- Было дело. - Пимен вяло махнул креста над собой, боясь прогневить господа. – Дразумал, жить будем в ладу. Но лишь склоки изза их, душегубство слобучаться может.

- Зря ты про Рафаиля говкричишь. Он миром желает уладить, и осознает неприязнь господствующей церкви. Но не по струночке же по правде гостям прогуливаетсяь.

- А может, Рафаэль тебя подвлекивает? не разглядел? - хитро прищурился Пимен, оголив в бороде практически беззубый рот. – Доверчивый ты, Зямушка, хоть и премудрый чбыстрычайно. Сказать можно всё, ухи стерпят всякую брехню. Только истину тяжело выведать, глубоко она схоронена.

- Вот убей бог, а я верю им, - дядька кулаком пособлакол в свою душу, заклдругая не наслишько деда, но себя. Видно, Пимен вовнутрь капнул расплавленным словом, и Зяма аж затрясся от горечи.

Старик дескатьчит,как будто мысли уже досказаны. Приснул, что ль.

Недоумённо глянул Зиновий – может, к Пимену погибель подступила: веки закрыты бровями, и голубые руки трясутся в конвульсиях запойного опьяненицы. – Деда, ты спишь?

- нельзя сёдни спать... - белосласковый хрыч патлатый жевнул несколько раз воображаемый мякиш, да запил его глоточками с л.ой кружки, больше расплескав дескатьоко. И всё равно он похож на матёрого волка: зубы съедены, в глазах слепучая пелена, от душевной боли сил нет подняться, но зато вечен его пастырьский опыт - деда взял под локоток Зиновий, и семеняча вывел на улицу; к солнцу, к людям.

Селяне сгрудились вокруг, напирая на столетние мощи в просьбах совета и подмоги. - Что нам делать, дедушка? у тебя разума да опыта житейского немерено. Подскажи.

Пимен закружил по лицам злыми глазками: - А то вы не осознаете, трусы? Сдаваться ко мне пришли? Волю свою супостатам воплотить желайте в обмен на мирское благолепие? мыслить здесь нечего же, и решать особо не тревожьтесь - обороняться будем всем человеческим подворьем. Против кабалы единоверства, против смертных раздорвеев. Нынче супостаты мусульман запретят, завтра иудеев, - старик закачал кудлами, крепче прижимаясь к Зиновию, - а опосля христьян всех под корень, оттого что им тако сжелалось, господь поповелел. За свою волю нам необходимо схватиться до кровавого живота...

Отец Михаил у церкви тоже проповедовал, что пришлые чужаки свою веру в обозе тянут. - Привязали её за шейку к лафету пушки, и упираются вести под ярмом главенства да величия, так что у бедняги позвоночки хрустят!

- Посоветуй, батюшка, как нам совладать с бедей, - стал рядом к Михаилу загорелый супругик, оттеняясь погребной бледностью священника; налёг ему на локоть лаского, не дозазапуская практическиго огрузлого веса.

- Говкричи, отец родной!! - ворохнулась орава. - Не бойся! Иуды посреди нас нет!

Стыдно встало попу за свою христианскую немощь перед данной тысячей, тьмой, а то и больше люду. Он оттолкнул берегущие руки, шагнув навстречу селянам в духе исцеления. - Люди родные. Братья и сёстры. С далеких краёв к нам марширинует орда злых кочевников, чтобы заставить посёлок к жизни по новеньким законам. - Придескатьк Михаил, набираясь огнедышащих слов, желая в их пламени сжечь и тех недоверков, которые его вытерпеть не могли, боялись. Он оглядел всех, и двурушные плуты попрятались, угнулись за спины как за громоотводы, пугаясь хлёстких дескатьний. - Но ересивые космополиты обманывают вас. Грезят наяву они волей для каждого человека, которая в избе не расположится - будет необходимо ль терем достраивать. А втиходескатьку, огородами через, приволокут во хлев стреносупругую свободу - отпиленные рога. И мне допогибели постыдно, ежели вы опять поверите преступным клятвам мировой революции и всеобщего братства!..

Отрядовитые вещества вышагивают. Впереди воробьи, вы5в грудь. За ними вороны, коты, тузики. А позже люди, разумытые да причащённые, в белосласковых рубахах. Идут в колонне - лайковой перчатке, блестят серпы и косы, цепья, вилы; здесь за свободу верой отвечают, нет страшнее в мире данной силы.

Превыше вэтого любовь. Свобода - любовь. Хватит опьяненучить да дескатьчать, утирая немочные слёзки; хватит постыдно заикаться от волнения, боясь выдескатьвить просьбу. Некого просить - человек никому не должен. Свобода любовь жива и жить будет. Ножами её резали, ядовитыми веществами травокили - лишь без толку.

- Янко, что ты шепчешь под нос? - спросил провожающий Пимен, а тому и ответить нечем, не считая как прощальными соплями. Но негоже супругику слабять перед боем, и отвозворотившись к дозревшему саду, он сбрехнул шутя: - Да вот загадал, деда. Если вернусь с войны, а Верочка с пузом, то не считая тебя и помыслить не на кого.

Пимену не желалось останавливать разговор; он подыскивал новейшие весёлые байки, отдаляя тяжёлый миг прощания. И супругики ему понятливо улыбались, позжеу что старик сам готов был залечь в неглубочайшем окопе - пусть поповцы трясутся от испуга, пусть попогибает в забвении людская невытерпимость.

Тайком поглядел Зиновий на часы, невидимый за Буслаевой спдругой, но обострённый на данный момент дедов нюх узрел быстрое движение - пора. Обтёр Пимен ладошки, ссыпалась в травоку земельная кожура. Мужики окружили деда со всех сторон, заботятся, смеются: - Когда выйдем из боя, в 7 водах купать тебя будем! - и старик вертится меж их, взглядовитые веществавает на каждого, отмахиваясь руками и стыдливым смехком...

На посёлке уже звенел набат - дескатьодой служка висел на колокольных верёвах и бегал вслед за ними, раскачивая била. Да подвывал звону сам: - ой, люди сириные, бедные, охамкричили вас разбойники с чужого света!-

Офима подымался к нему по лестнице: - вот кликуша, - злился, - жизни ещё не видел, а обвинять уж горазд. Изо собственных детских кошмаров решил господа потревожить, балбес.

Чистодел жестоко подбенадавливал к звонарю, и отринул его от колоколов - так что тот, вылетая, стукнул головой медную юбку большого благовеста. Но звона глуповатая башка не выбила.

Идут отрядовитые вещества, некому остановить тяжёлую поступь справедливого мщения. У супругиков в знамёнах веры сила, у супругиков в хоругвях силы совесть; как шли на бой жестоко и великолепено - так воспримут погибель, за жизнь не беспокоясь. Они практически боги, позжеу что дескатьятся на их дети и жёны, мамы с отцами.

- Иван, ты вернёшься? - баба вытерла слёзы ладонью, с надеждой глядя на жена. Он окинул дом, палисадник, внадавливался в пвылечивай как снаряд, и покачал боеголовкой. - Не знаю. На площади нас уже ждут. - Мужик целовал глаза родные, которые правды понимама не хгостиницы: - Галя, ты задразумайся, что от нашей свободы остается, если чужаки всем скопом привалят. Поначалу тишком новая кровь потечёт – здравствуйте, людейе крестьянинове, мы к вам с поклоном - а позже земли да леса обовьют колющейся проволокой, наймут бандюков для охраны. Не дай бог, Галичка, наглых иноверцев в посёлок пустить. Ты детишкам не говкричи, а чтоб воя нашего слыхать не было, включи громко музыку...

В 5 часов полудня на площади за церковью собрались прихожане всех вер. Сверху майдан попрогуливался на поле ромашек - белосласковых рубашек; они плотно усеяли землю, разделившись надвое. Поповских было много больше.

- Миряне! Братья и сёстры!

Отец Михаил влез на крышу простов на донуой машинки, как будто попирая частнособственные законы мощью возрождённой религии. - Каким словом мне вознести ко свету ваши обманутые души? Как напоить горящие ненавистью сердца из живительного источника радости? Я ведь и сам не знаю, что за судьба отмерена каждому из вас. Мне неопознаны загадокые тропы мирской политики, которую выращивают и лелеют властительные супруги на кровавых плантациях государственной злобы. Секретные козни жаждущих величия валютных воротил тоже упрятаны за семью замками. Опутав тяжёлой золотой сетью обездоленные государствы и ноткискивайе континенты, запалив огонь войны, безбожники дразумают, что прибрали к рукам и людские души. В животныеный клубок власти и средств змеёй вползла вера. Вера во всеобщее космополитское братство, в единобожие православного и мусульвлекина, иудея и католика. Подобная липовая святость убивает настоящую свободу человека, дитя божьего. Хоть мы и едины в своём большом отечестве, но у каждого есть своя мкрасная родина, на которой ему поповелел жить господь. В годину значительных бед мы объединяемся братьями и сёстрами для отпора проклятому врагу, но обороняя одно великое отечество, хоть какой из нас помнит о практический тёплой, комфортной родимушке - где дом и семья, старики предки и вызревающее хлебное поле. Пусть из теснины хаоса, предательства, да неверия чужаки перебенадавливали к нам, дескатья о мире. Пусть - мы с неплохем приняли их. Но злом отплатили они за гостеприимство. Гробами наших детей с далёкой войны, кражами на подворьях, воровством из православной церкви. Чужаки приволокли сюда свои законы, которые до этого дня глубоко прятали в сундуках. А желайм ли мы, владельцева данной земли, жить рабами по чужому утомившисьу? Знаю ваш ответ, и позжеу говорю за всех – не желайм. Но мы не желайм и кровавой бойни, пусть упрогуливаются подобру. Да восславится господь!

- Послушайте сейчас и меня!! - перекричал Янко пока тихий ропот толпы, а супругики подняли его глотку как могли высоко на перекрещённых досках. - Горячие слова бросил вам церковный кровобой со практический трибуны. Будто убийцы ваших детей приехали с той войны, сопровождая боецские гробы. Загляните в свои души, лицемеры! вы не надавливалели чужих растёрзанных детей, заколотых стариков, трусостью да подлостью подстрекая армию к ещё большущим кошмарам! Вы лишь проливали для практическиго покоя крокодиловы слёзы, да шептали для божеской милости ересивые дескатьитвы. И сообразили вы эту войну, лишь когда завыли над трупами любимых супругиков, которых сами – слышите, сами! - отправили зарабатывать бешеные средства на пирину проданной жизни. Вы ноткискиваета, назначенная властью под всепрощение её подлых грехов! А там, где приказам сопротивляется гордость да воля, где не приобрести за золото щедрость и мило-сердие, совесть людскую завоёвывают обманом бесы прехитренные в душах, и они уже на данный момент смеются до животных есликов над вами. - Янко как мог шире раукрыл люду свою глотку, и засмехал иснаклонне, от сердца. - А вот так будут рнажимама черти в аду, подкидывая дровишки сдескатьёны. – Янка уже не кричал по массе, но как будто шептался с каждым. И селянину мнилось, что Яник говкричит лишь с ним; уже понятливые стали переговариваться тихо, пытаясь объяснить соседям трудные слова. Затихли прежние горлохваты, хлюсты надвинули к носу кепки: пробирались наружу ползком, пряча уши, чтоб небезкошмарный ветер тревожащих речей не вдул пропаганду. А Янко опять задрал голову, наверх, к небу: - Если бы в моей грешной душе жил сущий господь, он бы вдохнул жизненную силу в мои уста, а на данный момент я не могу дособлакоться в ваши сердца, зазапуская воздушноватые шарики. Мне надо большие камешки сверху кидать, да нет сил с ними к небесам подняться. Серафимка бы смог, но он пожертвовал ради вас, чтобы вызволить всех людей из кошмарного болота ненависти. Сбросьте кровавое ярмо кошмара, и в светлый миг озарения придут благие мысли, назначенная вам великая миссия. Она и есть ваша жизнь.

Не давая остыть Янкдругой речи, на посредину площади вышел капитан Круглов, нарочно гремя каблуками. - Что вам не в удовлетворенность? посёлок наш неплохий? чистота отношений соседских? Все праздники вместе, столы накрываются на улицах. Храмы наши тени друг на дружку отбрасывают, братаются; боги трясутся за души наши, а нам не достаточно ада небесного, ещё и земную юдоль готовы преворотить в геенну огненную. Знаю, душегубки, что в карманах у вас. Ножи. Топоры за поясом. Если вы не поймёте предательство своё, площадь эта зальётся кровью, к реке ручьи потекут, головы поплывут - чёрные и русые, седоватые да лысые. Черепушки безмозглые. Оглоеды и спиногрызы наши, вот эти детишки, лепешатники курносые, будут еленажимама со вспоротними животами, и кишками голубыми цепляться за стволы травок. На храмы свои обернитесь, что майдан окружили - не выпустят они нас с алтаря булыжного. Пока клятву не дадим, да злоба свою в жертву не принесём. Мы с Рафаилем уже приготовили добру своё подношение. - Май рукой махнул, и его супругики во главе с полковником выволокли на люди 2-ух давеших церковных бродяг, а при их большой холщовый мешок. - В данной суме лежат кости украденного поросёнка, и твои, поп, золотые погремушки. Проникли ворюги ночкой в церковь через незапертое подвальное окошко, и этогодня днём бесстыжие пировали на поляне Дарьдругого сада, затравокив огнём наш посёлок. Жаль, что 3-ий сбенадавливал, самый конкретный - того бы не грех и повесить.

Его речь перебил кошмарный рёв: большой леший, набыча рогатую голову, через строй супругиков тащил в одной руке как будто тряпошную куколку - того бродягу, ускользнувшего. Теперь которого и человеком было трудда именовать, так его испохабил в клочья сердитый Бесник. Кинутый рядом с мешком, побиринушка испустил дух; а леший, пригнувшись мощью к земле, встал около Зиновия, и положил лапу ему на плечо. Зяма позорно уткнулся в грязные ккричичные копыта своими мокрыми глазами...