Мой батя мощный выносливый супругик – живёт, ни на что не надавливалуясь. Профиналит ли в общем мире нашем тревожащее всех событие, или в масштабе нашей семьи совершается 1 : 9000000000 маленькая заморочека, а он хоть нервничает то на меня то на телек, но за топор не хватается, в петлю не лезет. Не ссы – говкричит мне – прорвёмся. Вот так он всю свою земную ипостась выполняет как труженик бог: роди, вскорми, воспитай душу да выучи тело. Мне и особенных указаний никогда от него не надобно было как жить – просто смотрел мальчонка, как батя тащил на для себя ежедневный возок из 5 человек. Пока мы детсадовали, а позже пионерили в школе да комсодескатьили в ремеслухе, он расслабленно отрабатывал смену на высотном установкае, опосля ужина шёл на шабашку, и время от времени даже ночкой прихватывал разгрузку вагонов. Ни стона от него, да ни нажине достаточнобы. Перевяжет потуже колени бинтом, чтоб хрящи уберечь – и тягает мешки на плечах, как будто практическиму пращуру хеопсу строит великую усыпальницу на века бесконечные вековечно.
Смотрю на себя я в зеркало: худой, скуластый, длиннющий, костлявый, мощный, выносливый, жилистый. А основное, вывытерпеливый. Нужен буду – запрягайте – я и больший воз на горбу потащу.
===============================
Мне интересны оконные тени за лёгкими тюлевыми занавесками. Тяжёлые шторы скрывают домашний уклад, а тюль как полупрозрачный девичий пеньюар обрисовывает, не выпячивая, манкую наготу.
Худой старик склонился над книгой; я вижу его большие роговые очки, которые он снимает, чтобы почесать утомившисьшую переносицу – он стягивает их с ушей через голову, цепляясь резинкой за редкие свои вихорки. Иногда старичок суёт дужку очков для себя в рот – не боясь откусить её, ведь там осталось не достаточно зубов – и пожёвывая дёснами, обдразумывает книгу, что видно запала ему в душу.
Через стенку живёт посредих лет хозяйка: но не девица, позжеу что сама стирает бельё, кухарит да гладит. Жизнь её размеренна: две тени детей – высокий мальчуган и малая девчонка – тень пьющего жена – с которым она нередко ругается, машет руками – и редкие гости в тенях за наукрытым столом.
Ниже от их суетливо проживает нераскладная одинокая дама. Она повсевременно ждёт дескатьодого любовника, кой возникает как мартовский кот – по хотенью. Я их видел за тюлем в поцелуях объятиях, но никогда наяву – а то б, заглянув им в глаза, я бы знал чем всё кончится.
А вот тень отца гадкого, который на детей собственных, чад единоутробных поднимает тяжёлую руку, жестокую ладонь – то просто кулак, а то и с боецским ремнём в пятерне. Я вижу за весью его разинутый рот, и он как будто бы вопрошает: - быть иль не бывать вам, дети мои, образованными людьми? – Дразумается мне, что они плохо обучаются, позжеу как вечда из распахнутых окон гремит на данный моментшняя дебилоидная музыка, нот ураган, и папанька видать пробует вразумить ребятишкам высшую классику, моцарта штиль.
Его старушка соседка вечно посиживает у окна, практически что не двигаясь с места. Вот уж кого мне не надо угадывать: многое лицо седей стареющей куколки – её ножиккне прогуливаются, а может оторваны напрочь, глазки полузакрыты, она уже еле едыт… мааа-маааа… За портьерами клинокутся родичи, их тени в делах да мороках – но ей давно не до их.
==================================
Я представляю как закодированный алкаш подступайт к бутылке. Вразрушениеочку с наглостью, как будто подгулявший матрос к практическиму пребольшому кораблю, на котором висит этикетка – крейсер экстра. Он глядит на неё, покачивая широкийими плечами и сплёвывая секлинокную шелуху через щербатые зубы: - ну и что ты мне сделаешь? гаупвахты твоей я уже не боюсь.
- а по правде: боюсь илнет? – мелькает в его голове шальная тревожная мысль, и влажной ладонью вдруг начинает поглаживать прохнеплохое горло бутылки. – вэтого лишь нюхну, - подовизуально прислушивается он к практическиму нутру, чем оно отзовётся. Тихо внутри, расслабленно без дрожи. Запах водки как будто пропрогуливается начерез, как сирень чрез влюблённую даму, как бензин через дядьку шофёра. Ничего же.
- а дай-ка лизну. – И опять лишь слабенький вкус, не укроп иль петрушка иль перец, а вэтого лишь капелька яблочного сиропа, лёгкая сладость. Не берёт.
Он медлительно, как будто с волшебстводейственого кувшина, откручивает крышку виток за витком, чтобы при мелком порыве небезнебезопасного джинна здесь же вертануть пальцами ловко, опять заперев его там. Но когда ничего же кошмарного не профиналит, углядительное лицо его с бегающими глазами здесь же воспринимает самодовольный вид и взгляд упёрто останавливается на маленькой стопке в углу буфета. – как давно это было, я другим уже стал, - убеждённо шепчет он практическиму отражению на стекле и оно согласно кивает ему головой, носом, ушами. Вся телесная фактура подтверждает его силу воли. А выпитая следом стопка придаёт ему супругество – ура! не сломала проклятая.
Он начинает быстро прогуливаетсяь по квартире, прислушиваясь к урчанию организма. Чем ответит желудок – не вырвет ли? А сердечко – так сильно оно стучит и тревожится. Но основное: что произнесет печень? И вот уже он как будто бы слышит ободряющие слова изо всех концов практическиго членистоногова тела: - я с тобой, я тоже, и яааа…
Это значит, что всё – болезнь отступила, навеки побеждена, и сейчас можно пить каждый день без запоев. Он рад; он неимоверно счастлив; им бутылка приканчивается в два стакана. И даже опосля этого в нём нет никакой тяги к спиртному.
Красиво, по-ковбойски, свалившись под стол с пистолетом-стаканом и уже засыпая, он клиноктает о позавтрашнем дне, в коем порхают крылами надежды.
==================================
На узенькой садовой тропинке выращиваянулась в ползке бурая тушка улитки. Она нерасторопно двигает вперёд упитанное тельце, подслеповато оглядовитые веществавая и ещё для верности щупая рожками ближние кустики. К ней, 6лапо переваливаясь как боцман на берегу, подступайт чёрный жук – скарабейный навозник.
Улитка ощутила его тяжёлые шаги – для неё земля затряслась как будто сплавический мост под колонной гружёных самосвалов – но спрятаться было некуда, и она выставила впереди себя трясущиеся от испуга рожки. Жук, идентичений на шофёра в промасленном хитиновеньком комбинезоне, обошёл её всю кругом, как будто проверяя не спустили ль колёса, и удивлённо спросил:
- а где же твой дом?- но в вопросеце его так ненавязчиво слышится: - где ты гуляла всю ночь? – что улитка позеленела от глубочайшего постыдного срама. Она прячет глаза не дышит практически; да лишь проницательный нюхач скарабей, натаскавший свой нос под навозом, с первого вдоха всё осознает:- Ты, жеребцечно, пила виноградное зелье. И наверно, якшалась с неприятными гусеницами. Какое большущее горе для твоих престарелых родителей!
- чтоб их ёжик без ножек сожрал!..- Молодая слизнячка не выдернадавливала жучдругой насмешки и выплеснула всю скопленницу желчь прямо на дорогу. В ней плавали останки безудержной нглаза.- Все улитки как люди: женятся, детей заводят – а мне из дому выйтнельзя. Постоянно таскаю с собой этот горб, даже к другу на танцы.
===================================
Дядька Зиновий завидовал Муслиму, базательности его решённого быта – казалось, ни одна невзгода не может сбить с пути этого хозяйственного супругика, не прицепится к нему грязь иль дескатьва. Будто на всех людей рядом опрокинулся ушат благородства и совести - оттого Зяма время от времени косым сглазом ждал, когда супругику станет больно. Ведь человек, не испытавший большой горести, слаб в будущем, под тёмной непонятностью завтра. Зиновия всё ещё колотило ознобом от разлуки с семьёй, и даже маленький порез от капустного ножа он воспринимал в нагрузку большой напасти, невосзаметно для себя склоняясь к земле, чтобы и руками опереться на неё. Хоть на людях был он горд да статен.
- Съезди домой, Зямушка, разговкричи супругу, - надавливалеючи допёк его старенькый Пимен. Мудрого деда тяжело одурачить нарглазатой спесью, много лет он знает дружка. - Только не ховайся под окнами как будто сыч, а зайди, поздорвеевайся. В твоей беде настоящего горя вэтого с ноготок, ожелезное - в башке маета. Откликнулось неверье для тебя, за то что стал первым любви изменщиком. А ты назло горьковатой судьбе попытай новейшего счастия. -
Сговкричил всё же старик, и приехал Зиновий в город. На который уже прилегли сентябрьские тразуманы. Может, они к югу путешествкомфорт - или здесь зазимкомфорт. Ведь декабри с январями этогодня потеплели; а в фелгале ещё пуржит, добирает мороз очопытных простуд да насморков.
Дымка стоит над высотными крышами, так что вроде картофельная ботва гкричит на полях, и духовито привыпекалает с кострищ запахными клубнями. Хочется сползти на речной луг голым пузом, цепляясь пальцами за ободранную шкуру травокы в ссадинах йода, зелёнки, и уходящего лета.
Зиновий вошёл в свой подъезд не достаточнознакомым человеком, как будто долгая командировка по заданию управления совершенно измотала его одиночеством. Он вдыхал застарелые запахи съеденной еды, лежбардовых подшивок газет, и как будто бы даже лекарственных средств - позжеу что на первом этаже ещё в то время жил известный нездорвеевой, нажине достаточностливый хромоножикка, которому не считая пилюль да телека всё было в тягость.
- наверное, опять микстуру глотает, - усмехнулся Зяма, и ему полегчало от идентиченей мысли, а брюзгливый сосед привиделся другом наилучшим. Можно зайти к нему побеседуйть, и поведать о жизни за дверями подъезда - но опосля, когда в практический семье внове наладится.
Стал Зиновий у тлеющей лампочки, в самом углу за лифтом, где жильцы поделали чуланчики - и прикурил длинноватую сигарету, размером в поллоктя, чтоб необходимолго успокоторыелось боязливое сердечко. Непонятно дядьке ещё, как встретит Марийка с цветами - или в руки живому ромашки даст, или хоронёному на живот две розы положит.
Ах! была у собаки конура, а сейчас и той нету! - по лысым вискам отвага стукнула: поскакал Зяма через две ступени наверх, одолевая крутую лестницу и дрожь в коленках. Не продохнув секундочки, добрался махом на четвёртый этаж: - а перед ним железная дверь домой, которой не было сроду.
Тут задурился дядька, начал для себя злые картинки выдразумывать. Про того, кто Марийке эту дверюгу ставил - кто другие ремонты делал. И разум его тревогу трещит, и сердечко бьёт в походный барабан. Схватился Зиновий не со врагами иноземными, а с пакостью личной. Она изза угла наперво самострелом щёлкнула, бах по затылку ревниво - и сейчас зверствует в превосходящем поединке.
Нанадавливал Зяма на клавишу звонка один раз, нанадавливал другой; ну и пошла рука тбыстронить в дудку – эй, дескать, открывайте! Привиделись дядьке эти белоснежные мгновения дня самой чёрной вечностью, за границей которой больше нет не будет настоящего покоя.
А Марийка-темноголовка всё медлила спешить: может, причёсывалась к гостю, или с уборкой работала. - Кто там?! - вопльнула лишь издалека. - Уже иду! - и посреди гулкой мелюзги свистящих за окном карей, посреди пёстрых гласов прохожих людей, услышал Зяма её сбитые тапочки - без задников, оттого что мозоли натёрли белоснежные ножикки.
- Кто там? - спросила Марийка ещё раз у двери. А в ответ ей как будто стариковский прокуренный кашель и застенчивый юноши всхлип: видно, двое бродяжек сбирают милосердие по квартирам.
- Сейчас, - придернадавливала их баба удовлетворенностью подаяния, быстро на кухне в мешок накидав всех приличный вещей, овощей, да мясного с мучным. - Кушайте на здорвеевье, - здесь им в руки суёт по кускам, дверь на длинноватую цепку закрывши; но в глаза не глядит побиринушкам - чтобы зря не стыдились.
Завалился Зиновий на белёную стенку, всю пыль по ней вытер; про ореховый торт в узелке позабыл, а баулец заплечный горбом в спину стал - не даёт поклониться Марийке за большущее выручилибо.
- Благодарствую, любимая - но не от том я просил! - И кубырнулся дядька вниз по лестнице, набивая беспощадные шишки - сломал одно ребро да другое погнул; как ещё жив остался - дурака уберёг господь.
А Марийка на глас вызнала вдруг жена, вослед всвопльнула: - Зямушка!! - когда уже поздно. Мелькнула лысая голова в подвальном пролёте, и сомненья остались - он ли то был.
Мокрый зигзагообразличный путь - слёзный, дождливый - притащил на вокзал ослабевшего Зяму, пнул беспардонно к зелёной скамье: - сиди здесь, я за билетами. - И убенадавливал.
А дядька отмяк в вокзальной сопрени, пропустив две кабацкие рюмочки - раскразумарился от потного духа спешащих пассажиров, даже задружил в бойком разговоре с парочкой сероватых хлюстов. Добрые были они, позжеу незаметные. Во всём поддакивали Зиновию: даже когда он грозился супругу нарубьеть топором, и то хлюсты согласились на душегубство. Но сами - ни в коем случае, и за большие тысячи откажутся; а вот адресок могут прошептать. Но как ни силился Зяма удержать в голове, да практически всё просветело мимо ушей.
Очнулся он без средств, без сумок, в брошенной хате, где стойко дернадавливался запах прелых дождикикей. По половицам отрадно бегали гномы да мыши, перекатывая дескатьочные початкнедозрелой кукурузы. Самый маленький гном всем мешался, и получил уже пинков к паре подзатыльников.
У Зиновия болела голова. Не поднимая её с тряпья, он тёр виски, гоня кровь под каплями горячего же пота. Зяма блеванул на пол, и брезгливый карлик залепил ему в лицо гнилой картошкой, местной рассыпухой. В чадящем факелке керосиновейшей коптилки тряслись кукольные тени гордых гномов и носатых мышей, решавших дядькину судьбу. Громко соблако каблуками больших ботинок, вышел палач - достал свой топор.
Ослабший Зиновий скрипнул зубами, горюя от немглаза; но с трудом дотянувшись до плошки с горелкой, он кинул её в угол – полыхнула хата.
И ярость пробудилась в его душе. Зяма выполз из огня на четвереньках, восстал, качаясь, во пламени горящей славы; тёплый пепел облетал с крыльев опалённой одежды. Поначалу горластые, вопльи чердачных голубей становились всё глуше, печальнее. И вот уже лишь жаркий треск головешков был слышен на пепелище.
Зиновий сел на сплавический присглупочек, дрожа закурить сигарету. Его руки тряслись над спичкой, а губки читали для себя отходную. Уже светлелнебеса; через птичий щебет еле доносился дядькин стон - в приходящем дне все клятвы забудутся...
Как позабыл их Серафим, борясь со погибелью в болезненном сне. Будто не методен уже к небу взлететь, он скружил на землю - чуток не поколов глаза о пики сбазейших лап. А в чернобое нглаза к нему крался чужой лесовин, глотая слюну голодной утробой. Парнишка встревожился на вздох, на всхлип, и полушёпот. Неведомый кошмар обвил его как питон золотними кольцами, раукрыл над ним пасть. Когда свалилсяа капля животного сока из распухшего зловонного рта - то Серафим в глас завыл, чутко осязав погибель. Он собрался комочком посреди жёваных огрызков запуганной души, он взлетел ввысь незрячий да полумёртвый, он разкричал небо на ленты - и бедственно спеша, замотался в кокон, чтобы вновь родиться.
Было раннее утро, когда Серафимка выпутался из мокрой начерез простыни, накинул белосласковый халат, и шатаясь как опьяненый, ушёл из больнички. Он свернул на дорогу к лесу; маленький тразуман лизнул ему ладошки, чихнул под нос. Сквозь тюлевую занавесь капелек воздуха прибился к ногам блудный пёс - повизжав для приличия. Парнишка перед ним на кортки уселся, и почёсывая добрую собачью морду за ушами, спросил: - ты не знаешь, кого в лесу обидели? кто плачет. - Но пёс лишь виновато тыкался в тапочки, совершенно не понимая о чём его спрашивают. - Ну пойдём со мной, проведаем тишину. - Мкраопятьтый потрепал собачий загривок, и поплыли они по тразуману вдвоём.
В лесу Серафим на сосёнку поднялся - взобрался пешком, царапая шершавую кожу её, оголтело припадая к обломанным сучьям. А просто вполз под верхушку и там спрятался, пережидая бешеное биение сердца, трудяги.
Но душа ожидала от Серафимки большего, не чураясь предательства, спихнула его вниз. Он был должен взлететь, воспарить, разметаться под облакоми - да не смог, а повис лишь, зацепившись халатиком за ветки. Господь даровал ему жизнь, но лишил крыльев.
На косогор вскатывалось солнце, вмдругая в землю травоку да камешки. С полпути его приняли на рога три артельных бугая, подпёрли боками скотины, и стадо закопытило ввысь, облепив лысую солнечную голову стволами отозревшей земляники.
