Стихи и Проза

Ехидные рассказы из повестей и романов

Я этогодня давно уже холостяк. Я сравниваю свои заболевания с болезнями женатых продуктищей не нахожу ничего же общего. У меня мучается сердечко без ласки; а по вечерам запрогуливаютсяся яичка в волнующей истоме, в сладком предвкушении голенького счастья - но оно опять, как и вчера, обпрогуливается меня стороной.
Женатые продуктищи на это не надавливалятся: один тучно откармливает себя ожирением, второго морокит развившаяся подагра, 3-ий не справляется с нервами даже на работе - его измучила жена маленькими, но колющимсяи придирками. Всех троих каждый божий день бабы шпыняют то острым шилом, то цыганской иглой – дудудуляляля - об их мягенькие шкуры затачивая свои языки.
Зато у моих дружков на обед густые говяжьи борщи впридачу с курдругой лапшой - а я в уголке тихенько подъедаю овсяную кашку на подсолнечном масле, со стыдом хватая со дна редкие свдругие хрящи из набора субпродуктов.
Но я ни у кого не испрашиваю разрешения на любые свои прижелай и поступки, будя даже кто их посчитает вредными для окружающей жизни. Мои же продуктищи давно наобучались подчинять желания чужим советам да приказам, избегая некорректности практическиго поведения в мкричальных устоях семьи, в глазах знакомых и начальства. Трудно быть вольным, когда со всех сторон поступают команды - посиживать! фас! апорт! - и уже сердечко не слушается, не слышит самоё себя, а ждёт еще одного нагоняя за неусвоенную выучку.
Когда мои продуктищи прогуливаются с детками на прогулку - хоть в парк, или на реку - когда онлаского обнимают собственных жён, нашёптывая сладострастья на ушко - тогда я лежу на обтруханных простынях практическиго гордого воздержания и высокомерно сглазаняю всю эту хрень, что на данный момент выложил, выгавнял на бразумагу.

==================================================================

Работают супругики в лад, споро движется дело, и день уже к сверке идёт в ногу с течением времени. Муслим с младшим в углу батареи срезают сваркой, Янко железо резаком кроит, Ерёма лом старенькый-ржавый таскает на помойку. Так бы и доработали смену – надавливаль, заморочека слобучалась. Клемма силового кабеля на сварочном аппарате перегорела – с чего же её чёрт взял? – и выпал кабель на пол, носом в лужу. А вода ж электричество проводит – да ещё как: прямо под ручку возьмёт и тащится в обнимку с амперами и вольтами, долбая напогибель разгильдяев и глуповатцов. Вот Ерёме и досталось за его авось – надел бы резиновейшие сапоги и жил расслабленно – а сейчас помирает.
Вон он бьётся – скрутило, как будто ноги от задницы отстали, перевиваясь в беспощадные узоры судороги под чёрными красками боли. Руки скребут когтями ожелезненные мускулы, распрямляя их гнутые волокна, как будто в твёрдые кристаллы омертвевшей плоти можно проникнуть мягенькими пальцами, и уговорами добиться укак будтого наказания в отмену высшей меры. Не свинарник это – а вольер с дикими пантерами: они рвут, отшвыривая кроветья мяса, и добираются до сердца.
Ерёма уже отлетал – он увидел себя с потолка, он плакал о помощи, но явые бесы неразумные херувимы лишь истерично визнадавливали от радости, качаясь на тусклых светильниках, и темные тени рубцевалнепрощеньем отлетающую душу.
– я же не успел ничего же!! – закричал Еремей, да из глотки через жёлтые огоренные зубы вырвался лишь вой, заглушённый сытым хрюканьем ожиревших тварей. Ни Серафим, ни старшой не услышали; и Янко тоже, но он поднял голову на иснаклоние провода, затушив резак. И увидел умирающего Ерёму.
В их глазах, глядящих друг на друга, завертелась чехарда городов, садескатьётов, взрывов; дымились ракетные воронки, и люди в 5 шагах падали от шальных пуль и осколков – а они смотрели, вперившись ягразумусыми дырками животныеных зрачков, время от времени лишь меняя боезапас атяжеленной войны.
И Янко поднялся в опосляднюю атаку – под рёв вражьих штурмовиков и лязг давящих танков: рванулся вперёд, как будто и впрямь за его спдругой встала растёрзанная горстка окружённого батальона. Он нёсся, растаптывая мёртвую воду разношенными сапогами, никак не дразумая о том, что может погибнуть.
Янко успел сбить рубильник. Подошёл к хрипящему Еремею. – Ничего же: раз жив – значит, оклемаешься.
Ерёма что-то желал огласить – может, выручилибо; но Янко усмехнулся на его потуги: – Я не для тебя это сделал. Если б с тобой что слобучалось – двоих бы в могилу положили... Помни, нечисть: ежели предашь девчонку – я тебя убью, и тихо закопаю. Как Пимен нас учил.
– Спасибо... на тёплом слове... – улыбаясь краопятьтой слюной, поблагодарил Еремей, и сплюнул на пол.
– Да не за что, – зарнадавливал Янка и пошёл дорвеезать трубы...

===========================================================

Страшусь смертне как боли, с которой она припрогуливается - а запотухалания глаз и разразума. Медленного: когда пропадают деревья да облака, речка над обрывом, и любимые люди наповсевременно за чёрным тразуманом прячутся. Но не надо от жизни нажине достаточности. Жалость и сострадание - эилицемерие богача к нищему. Или счастливеца к бесконечному горемыке. Истинно лишь милосердие. И разве не сильно оно во мне, ежели я сам, без подсказок, верующим сомировоззрением вознёс Иуду из предателей проклятых в героя. А быть может, это тщета равнодушия прячется под маской. Я растил её много лет, поначалу несытно подкармливая раздавленными букашками да сорванными цветами; позже стал кидать ей в лоханку резаные куски свинины и ощипанных кур; а вчера сунул в её пасть настоящего живого покойника - и до этех пор вспоминаю тихий скомканный смех, упрятанный под личдругой милосердия.
Когда помру я; и полечу на кошмарный суд для переселения бессмертной души моей в новое тело, то господь спросит, наверное: - Ты почему в беживотныеи жил, человек Еремей?
- Потому что тебя славят в иконах и житиях - и значит, настоящий супругик ты - а я могу поклоняться лишь духу страстей да небыли, но не равному для себя.
- Ох, какой гордец?! - осерчал господь, и ладонью мосластой так врезал мне оплеуху, что я из ботинок вывалился наземь: пятки грязные босые вертанулись выше головы.
- ай, дяденька! за что?! - хоть и больно мне край, и грустно на зло, но я в отместку руку не поднял, древняясь под шуткой спрятаться.
А он ответил мне: - Положено так. Господь зря человека не обидит, позжеу что правду блюдёт - добрую да злую.
Смотрю я в глаза его: посреди серебра божьих слёз проливаются искорки бесьского смеха. - Куда же вселить тебя, грешный отрок? быть может, за гордыню свою проживёшь новейшую жизнь в шкуре дворового пёсика, а? будешь к владельцевам ластиться, выпрашивая сладкую кость - а когда за провинность на улицу сгонят, подыщешь на нюх милосердную душу, старуху одиную в немощи.
И так господь это нажине достаточностно произнес, что занадавливалел я себя и бабку-придумку: хнычу на землю, а дождик текёт не переставая; вою страдательно, а ветер с дескатьоньями бьёт в громовые отводы - люди жмутся к выручилению изза порочной душонки моей...
==========================================================

И стал я мышью. Вдруг слету под носом выросли длиннющие усищи вместо маленьких усиков; нос ещё больше выращиваянулся вдаль, по воздуху быстро шныряя да нюхая; а глазки уже обыденную светлую комнату видели в большой угрожающей серости. Но основное, кошмарное: я унизился до самого пола, до плинтуса, чего же ранее не дозволял для себя человеком - и мои гордость плюсово честь поползли тихенько рядом со мной на карачках, выискивая для себя выручилительную щель. По дороге мы наткнулись на интересную книгу - я на днях от неё оторваться не мог - но на данный момент не до букв, не до чтения, и я впился в её твёрдый корень зубами и рвал переплёт на лохмотья, рьяно подготавливая для себя тёплое ложе в загаженном месте. Притаился и жду.
Но через пару дней я освоился. Заслыша маленькие шажки, юркую беготню, стал выбегать им навстречу, обнюхивая ближих соседей и дальнюю дворню. Молодые мышата уже не прятались по углам, завидев мой любопытствующий нос, а хоть не совершенно уж практическительно, но здорвеевались первыми. Я увидел, что больший пиетет здесь все испытывали к закоренелым мышам, а в индивидуальности к наглым старожилам, которые знали самые короткие и безнебезнебезопасные тропки к продуктовому чуланчику, а кое-кто даже геройски обжился в кухонном буфете. Они и впрямь стали для нас героями, посмертно уходя то в кошачьи лапы,то под гильотину мышеловки. Запах их вонючего же помёта был долго и чётко различим - в отличие от лёгкого запашка презираемых трусов - и скоро я вослед за горсткой храбрецов тоже повадился шнырять на кухню за сыром да сухарями.
Характер мой поизменялся. С каждым божьим днём я всё больше жаднею. Если человеком мог снять с себя опосляднюю рубаху для голого сирого и страждущего, то сейчас без зазрения подленькой совести таскаю для себя конфеты да пряники из детской плошечки. А не так давно даже укусил годовалова малыша за кусок плеснявого сыра, который он тяжело придавил практический задницей что не достать. И таковой здесь поднялся рёв! я драпал в свою норку на четырёх костях, рисуя по полу хвостом вэтого себя от трепета до дрожи, и просто перескглазав игрушечный грузовик, юрко шмыгнул в половую щель - в лоно, чрево, утробу - радуясь, что кошка не перепахала меня своими ржавыми зубами.
Я уже не читаю книги, а в прямом смысле грызу гранит науки. Физика, химия и литература захламили мой ласковый желудок свинцом да бразумагой. Картины больших мастеров мне кажутся неплохей подстилкой для строительства тёплого гнёздышка. А лучше всякой необычной симфонии мне в уши вливается отрадный визг обалдевших мышей, которые негаданно вдруг нашели в тазике целую гору объедков, вкуснятины.
Если б не крысы. Эти прожорливые твари захватывают для себя фавкричитные куски, гребут отовсюду своими беспокойными лапками – и хоть их незначительно, но они крупнее всех прглазах по весу. Они хитры, ловки, и просто уживаются в стае - а мы шатаемся друг от дружки вразброд, и позжеу шерстим мелочёвку у крыс спод хвоста. Их даже кошка боится: она громко мяукает, оохранникно вползая в тёмный чулан, и жеребцечно же, все вкричишки смываются, заметая следы.

===================================================================



Бесшабашда и весело Янкины ботинки загрякали по хлипким ступеням вагончика. Уже много раз пенял ему Зиновий, чтоб не грохотал сильно, а то порушится лесенка под недюжинным весом. Ослушался, гад.
И вошёл он совершенно свежайший, неутрешний. И с порога заявил: – Братья мои!
Мужики было поразмыслили, что рехнулся. Да нет, почудилось.
– Поглядите вокруг природной среды. Красиво жить на свободе. А мы всё к стакану тянемся. – Тут Яник потёр ладошки, обводя хитрецким глазом ухмыляющие лица. – Но ничего же. Я научу вас книги читать. И в театр укажу дорогу. А ещё мы всей кодлой соберём силы, чтобы строить ребятишкам цирк.
– Понесло мандкрасная.... – Зяма расслабленно пережёвывал секлинокки, сплёвывал шелуху в сплавическую банку с окурками. – Иди в дуркин дом читать проповеди, с нами говкричи по делу.
– Да разве я просто так? – возмутился Янка, и зажелалось Еремею поддернажимама вдруг вражину.
Тогда заявил Ерёма: – Чем бы заняться всерьёз, чтобы работу нашу детвора запомнила? О позжеках я говорю.
– А много их, детей? – оскорбила Зиновия продуктищеская подначка 2-ух простомысленных балбесов. – Вы лучше на бабах собственных потрудитесь, чем зря языками трепать. А то вон в первых классах не достаточнолеток не хватает, и они за партой по одному посиживают.
– Будут, дядька! будут. Давай сыграем на спор. – Еремей быстро размешал кости, шмыгая ладонями по столу как заправский фокусник, а глазами шулера уже приклинокал одному ему видимые метки на рубахах домино. И пнул всё от себя, чуток не расплескав кости на пол.
Ещё с голыми руками, ещё пока слепо шаря по белому месиву игры, как будто сдобная кухарка-пирожница заправляла яичное тесто, и перекрестившись, вбила в муку дюжину сопливых желтков – так Янко по наитию уже моргал практическиму партнёру Зиновию обоими глазками, как будто на руках у их и пустёра, и шестёрочный дубль – спёкся пирог.
А Зяма на его мимикрию – ноль внивлекия. Пусть для себя гримасничает дитя неуместное: основное – в карты к противнику заглянуть. Вот дядька выкобенивался так и этак, заворачивал свою гутаперчевую голову до шейного скрипа, а увидав загадокую костяшку дубль пусто на руках у Ерёмы,горько поник – и башка скатилась к ногам.
Её уважительно поднял Муслим; рукавом обтёр скричинки и пыль занедельную, а позже на Зиновьеву козявку одел сверху, да стянул потуже расшатанные болты дядькдругого скелета.
И вот начинает Муслик игру, заводя практическиго передового жеребцыка с одной ногой. Выполз одер еле-еле в инвалидной упряжке; а как грохнул еддругим копытом об стол! что аж на противной стороне земного шара у иноземца зубы клацнули. – аханьки! – задронадавливал прохожий, – война началась.
У Еремея под носом пустой дубль в пальцах прячется, и позжеу Заяма решил вытравокить из жеребцушни эту холостую лошадку, чтоб она опосля бпищне наделала: и всё кормит её половой, прошедшегоднюю труху в зубья тычет с надеждой, что собьёт горемычная засов древесный – и в поле сигом, на сырой травокосрез.
Но Ерёма крепко за узду держится, и лишь лошадка копытами бить вознамерилась – он уже всем телом ей шейку пригнул, напевая в дрожливые ушнежные слова: а о чём они, то неведомо – да обмякла в любовном позыве её бабья душа.
Тогда без потуг Янко зарпягает собственных четверных рысаков, целую квадригу, и давай пулять по сторонам охвостьем кнутовища: жеребцы орут в глас ,и он пуще разъярился:
– Эх, Зиновий, была не была! Или первыми придём с тобой, илвраги об нас, падших, ноги сразламывают!
– Погоди, паря! – вылупился дядька, приглядев по сторонам – кто на запятках виснет. – Ты ж меня не кидай, а то ведь один в схватке останешься.
Только не притормозить уже Янку, он на целый круг супругиков обошёл; сломался кнут, стал хлестать рысаков по ушам ладонями – как будто охамлённая дама на первом свидании... Жаль, подвёл парня азарт – шкураули жеребцы его за обглазану, с игры вон. Про намужчиныка забыл Янко, оставшись с отрубленным троешным дублем. Да-ааа, не игрок.
Плачущим укором поглядел дядька Зяма в потолок, словда именинный ангел привёл его к позору, засадив в пару с таким беопятьтым дружком. – Ох, Я-аанка, – густо пробубнел он в печали, и даже Ерёма спрятал улыбку, хоть сердечко пело от победной радости.
И оставались у Зиновия две пустых костяшки на подачу, и пришлось ему заслать одну из их под Ерёму вперёд – опосля ловкого хода Муслимушки.
– Ура! Чисвора победа! – Еремей хлопнул по столу, и задронадавливали от испуга чашечки на полочке. – Ты проиграл спор мне, дядька Зиновий.
С душевным трепетом Зяма подошел к практический выходной одежде, выращиваянул из кармана бразумажника кругленькую купюру и бросил её на кон вместе с черепками жадности. – На цирк.
======================================================

Я опять дождался нглаза, чтобы полететь душой к нищему приюту, где мне и грош ласкне подадут. На перекрёстках расставаний смерчи да ураганы, на крестах сбыченных дорог распяты стоны и рёвы, ленты пустынных просёлков обвисли под жутким ором тихого бесчуствия. С бродяжьих троп летят письма, белоснежные конверты по драгоценным адресам, где разлука-чразума вымкричила людей и память о их. Между влюблёнными или друзьями повсевременно остаются парсеки места, раскиданные не в межах да границах огородов и государств, а в 2-ух сердцах, коматозящих болевым шоком долгой обиды.
Я вижу её во снах, и где б ни выдалась ночь посреди суток, отрываю краюху времени, и вызывая любимой образ, говорю с ней. – здравствуй, желаю для тебя раогласить, как моё сердечко вытравоклено, как огненным тавром пятеро в душу тыкнули, а 10 дернадавливали меня. И хоть я рычал, сумасшедший львиный осёл, но на данный момент мне сладка эта боль, не восполнить её земными радостями. Если б я знал, что стану горем счастлив, то убил тебя ещё ранее. Потому что ты баба, приринученная доброта, и больше всех за любовь в ответе.-
Я зрю впереди себя её видение, упрекаю и дескатьюсь: - ежели б тебя не было, я не стался. Ты сотвкричила во мне супругика, родила в пытках тягостных, сейчас уйти хочешь. Что же мне, вместо тебя девку дескатьодую свести? у которой любовь мамынская сгнила в 5 абортах, опосля услад бемусорятных. Дерись за нас! даже сероватые крысы обороняют собственных детёнышей, и ты дай нам к груди присосаться, выдоить млечь животворную.-
Я держу наяву Олёну в объятиях, пока Умка балуется в лазаретном фонтане. - Что с тобой? - под ладонями как будто отбойный дескатьоток дрожит, и тряска эта всей земле передаётся.
- не знаю, Ерёмушка. Колотит меня от озноба. Боязнь, может - или заскучала чбыстрычайно. - Уткнувшись в голубий ворот моей рубахи, она смотрила без остановки: - Раз, два, три...
- Что ты считаешь?
- Сердце. Бьётся быстро, не как повсевременно. Значит любишь, веришь, да? - Она в глаза мне кошкой прыгнула. - Чего ты дескатьчишь?
- Жду.
- Смотрне пережди. А то позже измучаешь время невозворотностью, меня истомишь укорами - чбыстрычайно мне желается боль твою завтрашнюю спрятать в бабкину кубышку и закопать под крестом. Вдруг на мне смертная печатка лежит? - жена улыбнулась ясно через потаённую тревогу.
- Да ну, для чего же ты на небе такаяя. Вопервых, - я стал пальцы бабьи загибать, - гулящая, вовторых курящая, в3-я частьих...
- пропащая, - она ухватила меня за краопятьтые уши, и приблизилась губами. Они потрескались от зноя внутреннего, где сердечко разгорело горящий очаг крематкричия. Согбенные служки в длинноватых одеждах неслышно скользили по чистому кафелю ккричидора, сочуственно поглядовитые веществавая на всех гостей. Уже давно они приговкричилнездорвеевых, отшептали их в тихие минутки сонного отдыха, и лишь заглохшая печь мешала опосляденькому выполнению великого таинства.
- Скоро меня в ней сожгут, - хихикнула Олёна цыплячьим гласком; а я в упор разглядел её с различных сторон - ощипаная курица, бледная как дескатьоко, а над пупком мелко светится нижнее рёбрышко, идентиченее на забытый доктором ножик. Я засмехал, распугав сюсюкающих людей: - Операция будет удачной. С наинаилучшими докторами. Даже не дразумай бояться, не смей уйти - с того света ворочу.-