Стихи и Проза

ЛЮБОВНЫЕ РАССКАЗЫ из романа Сингрозена

Я могу быть упрямым в достижении принципиальной цели – но лишь не навязчивым. Самое ненавистное для меня – стать обузой любимому человеку. Много легче мне выждать, свернуть навкосок, или даже уйти насовершенно – а тяжельше на свете нет, чтоб выпрашивать да побираться. Не желает любить не надо – пройдёт капельку времени, пусть даже век, и плакать будет в глас, себя проклдругая за муку, которая душу пронзила тройной силой копья взамен той травоклёной стрелы. Вернись!!! – вопль летит через место и время, цепляя болиды кометы планетки на скорости звука; те бьются разламываются, громко вопят, разметая осколки на скорости света; и палач, одинокий отчаянный плач разрывает утробу вселенной на скорости вечности.
Я на данный момент представляю, что стоит она около окна и поливает цветочки, пританцовывая пяточками босыми по мокрому полу – пролила воду из кружки, выращиваяпка. И растения листьями тянутся к ней, как будто погладить по тёплой щеке, по жестоко прикушенным губкам, или чмокнуть в облупленник нос, обгорелый как шкурка у рака.
Ненавижу – за то что все её любят. Они дали ей силу, великую силу гордиться собой. И сейчас она ценит себя высоко: выше всяких античных статуй да картин ренесса. В ней есть то, чего же им не хватает – живость разразума и наитие проницательной души, которая обжигающим заревом вспыхивает от мельчайшей искорки интереса, увисцеления, а тем бо обожания. И я не могу себя спрятать уже от неё – она видит начерез притворную холодность моего вздорного самолюбия и ещё звонче играет на его уязвлённой гордыне.
===============================================================================
Душа любящая чбыстрычайно быстро изменяется. Вчера ещё она прогуливалсяа в трауре по неразделённой любви, и практически все говкричили что не выживет, отвергнет притязания к радости ото всех собственных знакомых и даже друзей, которые в7 силами развлекить её пробкомфорт. И на фотох она была сплошная тоска – та что разливается по белому свету поздней в осеннюю пору, и всю зиму брызжет на белосласковый снег грязной слякотью.
Но вдруг она увидела любимого. Неждано, негадано. А в глазах его прглазатала ответное чувство, как девчонка то 1-ое слово из азбуки, к которому шла, спотыкаясь, от бабкдругих сказок. И всё расцвело в ней самой – краопятьтое платье, и бела улыбка, и черень волос на плечах – хоть вокруг весь мир прежним остался, пыхая дымом да гарью в раструбы буден собственных.
==============================================================================
Первое припознание. Иду на этаж к ней с букетом и конеуверенной конфет. А до этого лёгкие, дома заготовленные слова, тяжело пихаются в горле, меняясь местами – и от этого ёмкий любовный смысл великолепеных фраз становится разухабисто наглым; или застенчивым, что ещё ужаснее. Со лба пот течёт – одеялкой не собрать; а к спине как будто прилипла забытая мокрая простыня, в какой я ворочался целую ночь, позабыв про спать и сны видеть.
Первое свидание. Ноги я оставил внизу, и сейчас с натугой ползу, цепляясь за поручни да отдыхая на каждой площадке. Как опосляднее желание смертника я выдескатьил эти короткие минутки у палача, просительно отдаляя тот кошмарный миг – да и сам, светозарно не веря, понимаю что избенажимама казни уже нельзя.
Первая близость. И таке в полусумраке комнаты, она ещё и попросила меня отвозворотиться, стесняясь себя не таковой как в девичьих клиноктах – но взгляд мой, туго набитый своими ствыращиваями и её пленительным телом, не может удернажимамася на пустой стенке и трусливо по-воровски клинокется, рикошетя из угла в угол. А повозворотившись, я вдруг становлюсь ласковым звереккем, до краёв наливаясь бычьей животной кровью – и мне желается стать в этот миг трёхголовым трёхчленистым змеем дражеребецей породы, чтоб не раз, а стократно ублажить практический супругеской мощью дивную эту красу.
==============================================================================
Голос свирели мне нравится чбыстрычайно. Красиво она там поёт вдалеке, да ещё под баяна поддержку. Они вдвоём попрогуливаются на дружескую семью, в какой все радости и беды переживают сообща, двоедухом, не перетыкивая вину не присваивая первенства. А ежели маленькие свирелята вдруг в музыку вклинятся – нет, вплездесься как косы, косички – то отец накроет их массивным перебором басов, отпугивая от домашней симфонии любые попосторонние шразумы. Пронзительный – как большая дыра в тёплой шубе – свист ветра поднял рябь на реке, и закачались из стороны в сторону пёстрые поплавки диких утят, а кое-кто даже наверх задом взметнулся. Но вот доежелись издалёка тёплые звуки вечернего ноктюрна свирели, обволоканные бережливыми подпевами мощного ласкогого баяна – и слету река успокоторыелась до зеркальной глади, ветер стих.
На пустынный пляжик вышла дама в оранжевом сарафане. Может он белосласковый на самом деле, жёлтый, иль голубой, но под лучами уходящего солнца всё равно оранжевым кажется мне. Да и птицам-зверушкам наверное тоже, хоть они и дальтоники. Это такие животные, которые цветов не различают в многом сердечном покое – но в минутку небезопасности всё они видят до крохотной мелглаза, выручилаясь и дрызгая в различные стороны. Пока я говорил так, дама разделась совершенно – просто вышла босой из практическиго сарафана, а других вещей прней не было: ни зеркальца, ни заколки, и туфелек тоже. Она вот стоит от меня против солнца, и или лететь вслед за ним собралась, или плыть к нему, заходящему. Но она ведь погибнет – сгкричит и утонет.
- Стойте! Не необходимо!- кричу в поллица, и с раззявленным ртом я наверно уродецлив, вампир посреди тихохо места.- Хохохо!- соблакот зубы от испуга и холода.
Не прикрылась, не струсила: лишь вздёрнула брови, в удивленьи раукрыла глаза – что глазищи.
==============================================================================
Зашёл поздней в осеннюю пору в лес, когда уж практически облетели все листья, успели сопреть и под ногами совершенно не шуршали – а трескали ветки да веточки, мёрзло сухие от первых морозов. И птицы отпелись, гласа берегли, чтоб весною встрять опять; кричала дурная ворона на том берегу, или мышь залучив, иль сама в плен попала. Я глаза поднял к небу – от чёрной земли в их обманка сблекалась, хоть время за полдень чуток – и увидел её. Баловницу. Метрах в 5 необходимо мной, на засидке охотничьей, она плясала за всех лебедей и щелкунчика разом. Крутилась как ветер, что вихрем взовьётся и вновь упадёт на несмятое ложе – но ни складки на нём не оставив, угонится опять в гкричизонт, за кулисы небес.- Да для чего же ты, родная? здесь холодно чбыстрычайно. Иди в дом культуры танцуй.- Нннеее желаю. Мнннеее здесь лучше.- А пар изо рта дымовой, сигаретный, и полпачки балетной на попе стоят от мороза крахмалью, а впереди ручки сложила, принадавливала стесняясь.
Я ей дал свитер свой, безразмерный, и обнял незначительно. Пять минут под крылом постояла – цыплёнок – надышала мне нежи да ласки; но вновь обретясь, оттолкнула, спорхнула, забыла – и всё ради танца.
===============================================================================
Мы с тобой нашели друг друга. Как: по запаху? или жестам? по цвету глаз или росту? Что же нас завлекло неразгаданное?
Будь я маленьким, будь курносым, с тёмной бородавкой на щеке – ты б на меня не поглядела. Я точно знаю: мой лёгкий но жёсткий нрав вместе с верной любовью к для тебя послужили лишь стойким дополнением к моему супругицкому обаянию. Какое счастье, что господь дал мне меня такового как есть, а не другого – по другому не видеть мне тебя рядом, а лишь выглядовитые веществавать из-за угла в надежде хоть мельком узреть твой чарующий променад под взглядовитыми веществами осовелых местных супругиков.
И ты бога благодари, за то что сделал тебя такую – никакую не знойную и ей в противоложность не прохладную красоту, а как взглянишь в глаза да чуток приопустишина ресницы, в смущеньи заправив за ушко чёрный вихор, то мне жутко погладить желается колёса машинки той, что тебя привезла этогодня ко мне.
==============================================================================
Симпатичная эта девчонка. Особенно ноги у ней неплохи упругой животною статью. В белой льняной тунике она чбыстрычайно попрогуливается на греческих богинь с луками да стрелами; иль то у их было настоящее орудие для охоты на трусоватых супругиков.
Эта же не ожелайтся. Наоборот: ей припрогуливаетсяся отбивать льстивые нападки конторских мальчиков, которые целыми днями таскают бразумажки по кабинетам. Не из таких она желает выбрать для себя. Эти дескатьоденькие, с виду сытные пепотухали методны увлекить девку лишь на одну маленькую ночку, позжеу как совершенно нечуствительны к дамским чаяниям из-за глупой морокливости о для себя. Они уже ногти красят, и пудрятся, и делают свой ежедневный фитнес в зале сплошь утомившисьленном зеркалами. Слабые супругички, но они обеспечены делом. И деньжатами.
А те супругики, к которым влечёт её горячей, бурлящей нутряной зазывалкой, не могут ей дать роскошную жизнь. Они сильны и размашисты, из их так и прёт первородство адама, когда он голый исторг себя в повергнутую еву, выплюнув в неё яблочные кости как 1-ые ростки людской жизни. Но эти супругики безрасчётливы – онне могут подмахивать людям и событийам, и даже целой эпохе. Хоть ради великой выгоды. Они сами ставят судьбу в неловкое положение и оттого с ними так тяжело, так сладко.
==============================================================================
Мне этогодня чбыстрычайно постыдно, что дорогие продуктищне поверили моему однолюбству, краем глаза увидав мои хаханьки с милой девчонкой. А я ведь в этом убеждал всех так долго, как с дескатьодого побега вызревает абрикосовое дерево, как позже с него падают зрелые плоды, и как бабушка варит из их варенье, помешивая в медном тазу одной ложкой, а с тарелки облизывая другую. Я на окна любимой смотрел, нарочда исподволки косясь, но чтоб языкатые сплетники мою хитрость узрели и туда ей за окна обо мне доежели – ах он бедный мучается – я время подгадывал, чтобы с нею столкнуться в дверях и смущённо глазки опустить – ах он ждёт и тоскует, хоть от всех и таится – но основное, я выжидал: по неделькам в засаде посиживал, не демонстрируясь ей на глаза, чтоб тревожно забилось сердечко – ахахах как он там, неуж-то издох от любви.
И вот сейчас всё насмарку изза маленькой детсадовской девки – любимая мне не поверит, назовёт кобелюгой поганым. Поделом: не носись, козлорогий, по чужим огородам – а свой поливай, удобряй, ждяждяждя урожая.
==============================================================================
Любовь – война. Атаки, отступления. Но больше вэтого обходных манёвров.
Атаки бывают стремительные и осадительные. К стремительным сподвижны красавцы и красавицы, которые слету кидают в бой смазливые лица и фигуры. Но воюют они лишь с теми, от кого уже заблаговременно ждут повержения, кто падок на наружность, на сияние. И никто из сторон не проигрывает. Одни получают гигантскую долю поклонникического обожания, а другие маленькую дольку кумирства, внивлекия. Будь то в семье иль на сстоимости. На стремительные атаки также нередко решаются бравурные стервы и агрессивные хлыщи, обделённые броской слащавостью. Но их наглый натиск смешон, невоинствен. Они гипнотизиринкомфорт слабеньких да немассивных, которые и сами с удовлетворенностью давно готовы подчиниться увлекающей силе.
Атаки осадительные любят гурманы любви. Полный стол приготовленного яства приятен лишь завзятым обжорам да сильно оголодавшим путешественникам. Гурман же со своим столом церемонится до опосляднего – до желудочного сока. Начнёт с поклонов, подарков, цветов, и тающая от такового внивлекия дама как торт потечёт взбитыми сливками. Но рано – у сладкоежки в запасе тысячи пребардовых церемоний. И быть может, он вообще не зажелайт даму есть. Осадительные атаки ещё чбыстрычайно уважают любовные мстители. Которых ктото гдето когдато – не сообразил? обидел? отвергнул – вот и мстят оскорблённо. Им не добиться животного, страстного необходимо, а по горло, по хряпку влюбить в себя жертву, и позже изничтожить презрением, местью.
В делах нередко случаются отступления. Благородные недостойные. Когда вдруг рутинно потухли серьёзные чувства илне было их совершенно. И несличному возлюбленному припрогуливаетсяся отойти, отойти на 2-ой, 3-ий план – а поточнее, даже стать сероватым фоном проходящей, ушедшей любви. Мука. Такую перевытерпеть могут лишь мощные души. Сцепив зубы, сжав кулаки, кряхтя от неприемлимой урастраты. И ждать. Ведь с течением времени боли пропрогуливаются, и душевные тоже. Лишь рубцы остаются. Но самые немассивные, ослабшие, ищут выручиления в погибели. Тоже выход, хотя и менее благородный.
Недостойное бегство пользкомфорт трусы и себялюбцы. Пользкомфорт грязную шлюху – языкатую сплетню – ядовитую желчь. Сами струсив, убежав по-предательски, они в разрыве винят не себя, а любимых. И позже громко на людях, втиходескатьку за печкой, иль бурча оскорблённой утробой проклинают презренно. И как ранее не верили слухам, окрыляя любовь, так сейчас со всей подлой яростью порочат её светлое имя. А в практическим сердечко впротиву потухающих ангелов рождают отворотительных тварей.
Обходные манёвры. Маневры. Манёврение, маневрирование. У данной срастратегии даже имён много, а уж самих путей не счесть. Её любят фантазёры-авантюристы, у каких до зрелости сохранилось мальчишечье сердечко. Непонятно: настоящая это любовь иль игра? с одним человеком или со всем население землим? но её ведёт за собой провидение и наитие, мудрость и интуиция. Есть на свете такие неразмеренные души, которые в практический непоседе по мирину, по книгам, наобучались вылавливать мысль – загадокую подругу всех кошмаров, любовей, колебаний, восторгов, унижений, и отличноватого и отворотительного чувствования. Тогда сиим душам становится ясен исток и финал отношений, рабов да господ, свобод да кабал – а любовь для их преобразуется в интереснейшую судьбоносную игру, в бескорыстную провокацию вечности. Они желают встряхнуть, даже взглядвать обезличенную серость будней хоть в маленьком уголке влюблённого сердца, а хоть на большой планете. И масштабы для их совершенно не имеют значения.
Тактику и срастратегию любви практиккомфорт штабные шаркуны, карточные игроки – от майоров до маршалов. Они просто разрабатывают свои планы на схемах и так же без страданий смиряются с хоть каким финалом данной войны. А всю тяжесть любовных схваток, пот и кровь изматывающих сердечко битв принимают на себя обыкновенные боецы и младшие офицеры, умирающие за любовь.
===============================================================================
Как интересно было бы жить в государстве с городами различных веков, законов и устоев! В одном, к примеру, я весёлый мушкетёр – разворотник да бражник, убивший пару человек на дуэли. Ну и сам получил – слегка шпагой – позжеу что жить далее желаю. Вокруг груздятся замки белосласковых принцесс, черновласых инфанток; строем пропрогуливаются жестокые алебардисты, но у 1-го смешно соскглазала подвязка, и он припрыгивает, сзаду спеша. То ли маркиз, или граф, а по величию прямо барон припритормознул у фонтана, чтоб ущипнуть привлекательную простушку, и она хожелает громко, зазывно, оттопыривая карманчик для золотого. Шарманщик, видя такое подходящее дельце, здесь же начинает петь задорную песню под старенькую унылую музыку – я, вы5в грудь, подаю ему блестящий медяк под скупым взглядом жёлтого попугая и гордо хромаю далее.
Но вот я вариантно в спальне одной простомысленной дамы – не скажу её имя, меня честь обязала – узнаю, что нашу шайку – лейку – нет, лучше спайку завзятых бретёров разыскивают подлые людишки кардинала. Они повсевременно бьют сзаду, со спины. Что делать, куда бечь? Сажусь на скорый поезд, и через час я уже в другом городе. Персидском, посредих веков. Вокруг меня гремят, зазывают рынокы, стелятся широкийо дастарханы, соком истекают абрикосы, виноград и персики, в носу толкаясь копошатся запахи халвы, пастилы и щербета. Ах, рахат-лукум моих глаз! – как говкричит местный падишах практический любимой супруге, красавице турчанке. На рыноках ведутся философские беседы, переходящие в споры – о звёздах, о стихах, об любви – и я со своим богатым опытом всех прошедших жизней побеждаю хоть какого великана, а тем более карлика. Даже в мудрости шахмат предо мной слагаются короны персиянских фаворитов.
Но здесь обо мне узнаёт небезкошмарный визирь. Из зависти к чужому успеху он докладывает обо всём падишаху, перевирая правду со лжой. Он бунтует люд! – в таком виде допрогуливаются те слухи до трона. Надо бенажимама, а куда?; да в примыкающий город, в славянское поселение с беспощадной опричндругой. Только мне она не страшна – я сам лихо держусь во седле, храбро шпорю носатакого жеребца, и вмиг выхватываю саблю из ножен. Я королевский палач, горделив и горяч – даже отличнодушная королева всё почаще прикладывается к моему кубку губами, и млеет в угаре хмельного веселья, и мы с ней, похотливо тешась глазами, совершенно не видим зловещей улыбки в добреньком огоре стареющего тирана.
И опять грозит дыба, и опять выручилает поезд. Нет мне покоя в кругокрути вертоостанкиов, жеманниц да праздных развисцелений. Надоела вакханалия разгульной души.
==============================================================================
Я знаю, что отпрыскишка её нередко прикусывает нижнюю губу – в моменты собственных детских раздумий. И вот я как будто невзначай в общении с ней кусну и свою – то справа, то слева. Вроде клиноктаю о чём. И вдруг она дескатьвит – не негаданно, ждал я этого, ждал из хитрецкой но мудрой и неплохей практический западни:- Как же ты в7 повадками на моего отпрыска похож.
- А что он?- Да таковой же. И прогуливается медлительно, никуда не спеша в беготне, и голову держит как граф, чтобы всяким не кланяться.
Я с вдохновенною удовлетворенностью слушаю – а она уже выдразумывает в маленьком отпрыскишке мои взрослые свойственные привычки, и я чую, как щедро мне воздаётся в её веростливой душе.
==========================================================================
хитёр жук – поразмыслил я, когда намужчинык лишь к обеду соизволил завести разговор об данной бабе. Я чуял, днем ещё, что любовные завистливые мыслне выпрогуливаются у него из головы – но как он вытерпел, там внутри у себя из души подъедая, то мне неведомо. А что мобучался он, переживал всекрете, я сообразил опосля вопросеца его ехидного:- ну как ты доехал, дружок, вчера на автобусе?- и злое кашляющее хаха как будто вырвалось щепотью маленьких камешков, никого не поранив; хотя он готов был убьеть за тревогу свою, за бессонную ночь.- далеко завезла тебя эта нелёгкая?
Я свлекил разговор, с первых слов мне негодный зловредный, на весёлую шутку, надеясь увлекить и продуктищей:- Да нет, на обглазане шкураула. Недолго в пыли поеленадавливал, позже отряхнулся и пёхом домой.
Но он уже не слушал меня – не осознавал что прошу у него я дескатьчания, беспокоясь про длиннющий язык да про гнусную сплетню, которая на данный момент вот наружу выползет, буравя всех нас своими змедругими глазками. Ему кошмарнее было, что я останусь непонятым, шкурау с себя, отболтаюсь – и он не выяснит всей правды, вроде было меж мной и той бабой вчера.
================================================================================
Было у отпрыска три отца. Один большой, атлет с двойным подбородком; его ноги могли пробить железные ворота с петель, и из лука он стрелял далее всех.
Второй отец крепенький, работный человек, всё больше мастерил да по соседям слесарил - тем и зарабатывал. От него и денежка в дом текла.
А 3-ий отец был мамой. Изнеженный, узенький в кости, он сильно шитьём и стиркой по дому увлекался, время от времени учил отпрыскишку буквам и куколкам, ежели другие отцы не видели.
Однажды пошёл в лес атлет забубённый; охоту начал, зверекё погонял, а добычнет. Удача отвозворотилась. Ну и со зла стрельнул в лягушку на болоте. Говкричит она ему здесь человеческим гласом: – заколдованная я, чего же зря пулять; лучше поцелуй, авось пригожусь. – Исполнил атлет её просьбу, на руки взял и взасос, а лярва зелёная расчудесилась да оборотилась в скотину. Выросла враз – и тонуть; там где ранее на одной кувшинке посиживала. И дурака за собой потянула. Утопли оба.
С недельку ожидали атлета дома, а когда уже и жданки проглядели, анонимка по почте пришла. Дескать, загулял супругик на вольных ветрах, на сытных харчах с дескатьодайкой круглолицей – приданое считает на перилах пуховых. Ну и пришлось вдогонку второму отцу идти, работному. Никто его не неволил, попрёков супругик не слышал – а дай, дразумает, прошвырнусь по земле-матушке. Жаль лишь, что тропку избрал лешачью; завела его травокушка-муравушка в блукомань лесную – глуше, чем в отхожем месте. И видит дескатьодец впереди себя дом с подковыркой – ноги у него курдругие, а передок как у обычный бабы. Ну, удача – поразмыслил – в бордель чёрт занёс. Упряжь с себя поскидал и в дверь –посреди избы лохань стоит мыльная, а в ней баба голая визжит. Работный разбираться не стал: занадавливал ей рот и ссильничал. А как опосля отразмылись, здесь он и восприметил, что натура знакомая. Да вспомнил: учителка ещё в школе демонстрировала – баба яга это. Только деваться уж некуда, старуха ружьё наставила и засупруг просится. Живи, говкричит, покуда патроны не кончатся.
Третий отец, папамама, никуда не пошёл вослед, а отпрыска практическиго послал. Жеихаться из глуховлеки в дальнюю деревню, где девки краше, а по другому порода загнётся, и поколение умрёт. Иди, дескать, отпрыскок: под стоячую воду и камень не лежит. А я, баит, здесь за тебя дескатьиться стану, свечу поставлю за упо..., тьфу, за здравие. Облобызались они, всплакнули по-идентиченему; все харчи, что в доме были, мкраопятьтый с собой на дорогу взял. Не имей сто друзей, а имей шмат сала, каравай хлеба и миску борща. А уж, если наешься досыта, можда и по гостям дружить. Папамама кучу советов отпрыску наговкричил, так что парень их долго, идучи, заучивал назубок и чуток не заблудился. Кругом него чащи мудрёные, пеньки осёдлые, и солнце скрозь темень еле пробивается. А ночкой ещё ужаснее: какие-то несыти воют и визжат со кошмару. Кабы не восприметки знакомые да не крепкий сон, сгинул бы парень в дуреломе. Через три дня вышел к деревне.
===============================================================================
В этот миг Янко ещё был жив: он спотыкливо спешил к Анне, сомневаясь в для себя, ну и в ней тоже. Янка веровал в судьбу, которая вдруг улыбнулась ему до ушей бульдожьей мордой запоздкраопятьтого самосвала. Фары мазнули светом по переулку, и белосласковый снег стал голубым в похитительных тенях дремотных домов.
Звонить в хату супругику не пришлось: он лишь скрипнул у ворота, притаптывая свои робкие следы, а во дворе зкраснаяла собака. Тут же послышался Анкин нарглазато грубоватый глас, непонятно – кому она направлялась: – Тихо! Ты его не бойся, он смирный! – а встречая, подставила она тёплую щёку для поцелуя и сама чмокнула у виска. Звон пошёл весёлый, и Янка закачался как хрутомилсяьный бокал под пролитым кагором.
– Возьми, Аня, плюшевые подарки. Вот мортышка в шерсти – это я, а телёнок норовистый…
– Я?!
–Ну-уу, практически. Юная, беззашиткая – и позжеу бодливая. Не уходи, успеешь переодеться. Посиди минут 10, я тебя в домашнем не видел.
Мужик сел на диванчик, спдругой отбросился; девчонка на грудь его прилегла, и ладошки на пвылечивай – как будто отцом называя. А Янка грабил её локоны, перебирал скупыми пальцами чёрные нити, боясь спугнуть обжигающее дыхание на расплавленной пуговице рубахи.
Они опомнились, когда зашипела свеча на салфетку.
– Пойду одеваться. – Аня встала и провела ладонями по изгибу бёдер. У Янки в глазах закружились ромашки обоев, он поплыл за ней как будто лунамбула, подпевая плясальной мелодии. И он враз оопьяненел – или от хмеля, то ль от счастья – забыл про этот вечер, внимая звукам; но вошла Анечка в краопятьтом платье, присела шутливым поклоном: – Я не опоздала?
– Нет, ты впору, песенка родная. – Янка обнял ее, сплёл ладошки, и закрутил по комнате. Надышавшись ароматами, он поставил её на стульчик, как новейшегоднюю ёлку, и снял с девчонки стеклянные игрушки, блестящую мишуру, гирлянды. Он невнятно шептал ей слова, каким сам уже верил: – ... где ты была, малышка; почему бросила меня, безсвоб1-го путаника, в грязные объятия чужих красотуль? я уже верую в судьбу, тяжкую её поступь; я чуствую её целюлитное седалище на практический шее, и гнётся ярмо – распрягай, не томи! а судьба скалится, хохоча, и зудом вожжей хлещет, кровянит спину – не вывезу я, брошу клятую... солнышко греючее, не необходимы для тебя вариантные люди, чужие они в жизни твоей, сомнут и обманут, а я идол твой – прости за грубость беспутную; поверь, что не подаяние вымаливаю, а тебя живу... – Янко уговаривал, просил извиненья, а Аня кололась, отказывала древесным телом. Она то открывалась начерез от ступней до теклинокка за слово палящее, то пряталась в ежовый клубок с крохотной царапинки грубости.
Злоба охватила утомившисьшего супругика, хмельная обида неверия. Он вскглазал как адам с дивана, и петляя по залу, стал расшвыривать девичьи нарядовитые вещества, мелькая голым задом меж свечек: – Играешь со мной?! Подороже воплотить себя зажелала!?!-
Одним уцелевшим глазом смотрела побитая луна на эту вакханалию.
===============================================================================
Не знаю – правда, нет ли, а прогуливается по селу легенда о любви великой, об жеихе жене. Встречались детками, дружили соседски – из дома в дом, но о чувствах собственных сердечных не заговаривал парень. Легко ли дескатьвить об обрубочке земли, на котором живёт симпатия неприятная – о маленьком оконце, занавешенном от непогибенных глаз. Ну, ребятишками были, рыбку вместе ловили – а чего же же сейчас девчонке свет застить, ежели на её красоту супругики вольные не надавливалеют свои богатства. Вот и урастратал жеих глас певучий, задескатьчал необходимолго, и ждал лёгонького намёка как подаяния. Смеялись гномы над ним, смехали лесовины – даже выстелили тропку из лап еловых до самого невестдругого дома. И бывало, мама не дозовётся отпрыска вечерком; а он все дела по хозяйству за супругика сделает и позже идёт охранникить покой любимой до глубочайшей нглаза. Сел под окнами, обнялся с душистой сиренью, и песни поёт – всё больше грустные, тревожа сердечко девичье. Невеста рада бы заснуть, днем до света подымамася; лишь плетёт венок из неразмеренных музык в душе её песенная карусель. И не одна она слушает загадокые припознания, спрятанные в листве берёзовой да под пыльными лопухами. Жители земельных катакомб, гномы подземные, ругали жеиха на чём свет стоит – дружбы с ним не имели, позжеу что заснуть не давал. Собрались гномы в ночь как-то, на задворки всем гуртом вышли, и со спины накинулись, мутузя жеиха по всем принципиальным органам. Он же стряхнул их ладонью, как будто комаров, и лишь попочесывался от зуда – всё поёт.
Но в один великолепный момент произнеса дочери её мама, чтобы парень жеихался к другой хате, под чужими окнами. – нет у нас для него приданого: всей радости, что бог тебя красотой оделил. И уж если дана милость – значит, не зря. Не спеши с засупругеством: гони ноткискивайх, привечай богатых. Поплывут в сундуки подарки дорогие – шали и сапожки, кольца да серёжки – тогда сама поймёшь слова мамынские, поверишь в любовь. А на пустом месте лишь сорняк вырастает, как баловство. И слёзы не лей, не разнажине достаточнобишь – на голую женитьбу благословенья не дам.
Эти слова услышал жеих: затопал ногами гневда и разрушил подземные лабиринты. Гномы вышли к нему с милостью, неся на плечах большой поднос, а на нём золотые самородки да драгоценные каменья. Когда вызнала мама жены о прибывшем богатстве, тотчас сама пошла жеиху кланяться. И свадьба на неделе сладилась.
===============================================================================
Вот так же и я люблю. Жену, хозяйку, любовницу. Бабу. За что? не объяснить мне жизнь. Но я погиб, ежели бы кинул Олёну с прохожей девицей, которая во мне памятне нарушит. Только с женой я смогу дышать, так горячо заглатывая разумалишённый воздух, кроша лохмотьями практически беременное тело. Оно белосласковым днём красуется перед зеркальной дверцей шкафа, и грозится: – А ну отвернись, тразумаков давно не получал.
– Ты почему без трусиков на людях ходишь? мне ж глаза деть некуда.
– Вооо, прямо ещё. Буду я в своём доме прятаться. – Подошла Олёнка, села на колени мои. –Я супругиков не стыжусь, чуток ежели, а так пусть глядят. А с тобой по другому – любо и срамно.
Я забодался в рыжих волосах, поласкал ладонью. – Да ты, любушка, потекла. Иди ко мне.
Не пойду, произнеса милая, и ушла в кресло. Я сам поднялся, сел перед ней на колени, склонил голову. Олёна поглядела на вялое солнце за окном, и вздескатьилась, чтобы оно губки ей сожгло, стянутые путами вопльа. Мой язык прополз плоть утешную, позже чрево с подступающей сладкой болью, и закричал в её горле, выдавив лишь утробный хрип. Не дав успокоторыеться блаженной неге, сам в мокром тразумане разразума, я приподнял супругу на руках лаского соился с ней, боясь задавить грубостью проницательный её росток, кой из горящего чрева тянулся к прохладе и свету. Я помогал Олёнке умирать – стонал, когда она кричала помочь; шептал гнусные слова, и улыбался тайком, радуясь практический силе. И всякий раз, вместе с ней отдаляясь, тихо начинал поначалу, чуток сдерживался, но сцепив зубы и мысли в жесткий лошадиный хомут, удлинял скоротечную развязку.
===============================================================================
Вы по весне ступаете светлым облачком. Даже не знаю – созданийуете вы на свете или я вас выдразумал. Когда упрогуливаетсяе на работу, ваша утренняя тень остаётся под фонарями и ждёт, скулит от разлуки... Я время от времени вижу вас, шлёпая на элеватор, и это вместее утро делает приходящий день расчудесным. Немного раз встречал, и не достаточность помню: ведь мы недалекие соседи. Вы великолепеная дама, хотя душа ваша для меня секретна; быть может, загадокой остается. Почти все любови расздесь на работе или в общих компаниях – нас подружить некому. На улице же просто знакомиться простодушноватым не достаточнолеткам: а вы забарабаните каблучками от меня при встрече, как от хоть какого прохожего хама. Моя на данный моментшняя наглость не будет грустной – разве постыдно это ненавязчивое припознание. Вы симпатичны мне – я желаю поведать вам о вас. Но поначалу о для себя незначительно.
Вы грибами увлекаетесь? вот баночку открыл к ужину и вспомнил. Сам я не охоч их разбирать, но маслята, рядовки да ещё шампиньоны различаю, когда в глаза им смотрю. Маслёнки карие, а другие светлые с просинью. И не нравились ранее, а как сам мариновать попробовал, так и стал по лесу шастать. Место грибное прикормил за речным лугом: налево вдоль бережка через далекие пляжи до самых буреломов. Там я под коряжьем логово увидел – может волчье, или партизанит кто.
Рыбачу изредка, хоть с 10 лет у бабки на реке пропадал. Тут основное – карася на леске почуять, а как сердечко застучит от рыбьей ухватки, то далее не оторваться: гоняет он кругами червьа, плюётся, слезть не может. Губу крюком прокусил – беру его тёпленьким, в росе речной. Рыбалить лучше одному; ну а когда в компании иду, то готовлю чесночную курицу под завыпекаланку. С вечера специями заправляю, чтобы к утру соком текла, и к костру в фольгу обёртываю. Вэтого раз её перевернуть на углях необходимо – да морока и жар дернажимама, и время подслеживать. Зато похвалы приятны: запах вкусённый таковой, что с соседих деревьев сойки слетаются – рецепт спрашивают.
Легко мне с вами говкричить заочно, без юношеской застенчивости и хамства дворового. Чтоб там газеты не писали про различных мачей и альфонсов, а кобелдругая наглость помехой будет порядочному знакомству. Красоту вашу, наверно, все восхваляют: дескатьвят за цвет глаз, про пышность волос. Я изредка смотрел на вас, никогда не расчёсывал тёмные пряди, но ведь прогуливаются же по улицам вариантные прохожие, а они совершенно не милы сердечку. Не ломится оно наружу... Я ещё вам напишу, ежели дозволите.
===============================================================================
Когда он пробудился, было уже серо и холодно; луна на небе бледнела отпечатком пальца неловкого мельника. Как как будто по звёздам раскатывали тесто, и мука намешивалась низкого сорта – серенькая, с маленькими червьачками.
Тьма навалилась в один момент. Почуствовав слабость Серафима перед ночными кошмарами, она лизнула его, пробуя на вкус – деликатес ли он с шампанским при свечках в любовной истоме, или обыденная вечерняя трапеза перед одиночеством в прохладной постели.
Видимо, он нглаза понравился. Она стала играть с ним как кошка с котёнком, ластясь да мурлыкая, лишь не дозазапуская очень вольных объятий. Обволакивала дремотой, позволив глядеть откровенные сны, в каких главной героиней была сама: белая весталка, откровенная, похотливая, дышала грудным хрипом через плотно сжатые губки и в опослядний взрывной миг отталкивала его. Серафим пробуждался мокрый от слёз, от колебаний и глухого восторга; наяву просил ночь возворотиться в его сон, в объятия, и обещал светлый рай святой разворотнице. За спдругой на травоке посиживал леший, и склонившись грустной плачущей мордой в колени, тихо выл, удескатьяя ночь не изпоменять ему, не предавать сто годов прежней вместей жизни.
Но она в опослядний раз, перед рассветом, всё же приняла практическиго вариантного любовника.
И Серафим закричал. Его восторженный вопль разбудил даже глухого гнома. Маленький несличный гном еленадавливал для себя в кровати – спал, никого не трогал, в практический глухой норке, глухой сам с рождения. И никогда он не слышал даже писклявенького звука. Но вдруг вскглазал гном, разбуженный, и заревел! восторгаясь шразумом! – а позже урастратал сопознание. Он как арбуз валялся толстый, пижамка сбилась на пвылечивай – глаза его были огромны и счастливы.
Проснулся Серафим. Он не запомнил практическиго сна – просто вышел из него, не прощаясь, чтобы огласить доброе утро заре поднебесной. Росисвора травока выстудилась знобкой прохладой; закашляла, распугивая прикорнувших на ветках холостых воробьёв, и воробьих в разводе. А семейные уже строили свои гнёзда.
Сидя под чередей дескатьодых берёзок, леший играл на свирели. Тихо и грустно. Скрестив ноги и левой рукой опершись на колено, он качал головой от тоски практический песни. Только начал в луже размыться ворон среднего возраста – но заглянув в страдающие глаза больного лешего, подлетел близко, спросил: – Почему грустный и кислое играешь? Давай повеселее.
– Настроения нет.
– Из-за него? – показал ворон клювом на Серафима.
– Да, – лесной дядька заплакал, а птиц осуждающе покачал встрёпанной макушкой. Слёзы стекали по рыжеватой бороде лесовика на вязлые пальцы, идентичение с корнями сосен – и ветер, приблудный тузик, слизывал солёные капли. Дядька посиживал, утомившисьившись в даль, кривя губки на гудках свирели; Серафим виновато прятал глаза, пока собирался в дорогу, и ушёл неслышно.