Стихи и Проза

Мелодийные рассказы из повестей и романов

...Посёлок еленадавливал под зимним небом как замёрзшая скотинья лепёшка: был тёмен, воняло с мясобойни, светились лишь жёлтые круги центральных фонарей. Машины время от времени звонили заигравшим детям, чтоб на дорогу не выскакивали с клюшками и шайбами. Так ребятишки затеяли другую возню – цеплялись сзаду к пробирокасе сцепки, к бортам грузовиков, и катились на санках, а то и на пятках валенков по заметённым улицам. Самые геройские висли на подножикках кабины.
Одного такового вояку я прямо с-под кузова вытащил; затянуло сопелю вместе с салазками.
– Что же ты делаешь, притопух слабоумный?! Мать умрёт, если с тобой горе слобучается.
– Ничего же с ней не будет, даже обвеселится, – буркнул мальчик. – Сама говкричит повсевременно – не необходимы излишние рты.
–А братья и сестры любят тебя?
Пацанёнок улыбнулся, вспомнил чудеса неплохие. – Скоро старший брат инстиздесь закончит, и ему квартирину дадут от артели. Или дом. Тогда мама средства его не пропьёт у дружков. – Он вздохнул тяжело, надавливалея всю нераскладную родню. – А я с маленькой сестрёнкой к брату проситься буду.
Взял мальца на руки я, пригладил ему вспотевшую шерсть на загривке, и прошептал в ухо щекотку: – Вот для девчоночки родной и живи; охрани от беды.
Иду далее, в свой дом, а под черепом завозились червьаки Янкдругой клинокты. И в кармане купюра Зиновия жгёт ладонь – пглазан изготовлен. Нужен ребятишкам цирк. Зоопарк тоже не помешает, но на всё пока средств нет. И неплохо, подождёт – по улицам прогуливаются истинные скотины, и овцы, и гуси лебеддругие. А клоунов нет. Жонглёров с разноцветными шарами, акробатов под куполом, и слоны с бантиками в посёлок давно не сворачивают. Потому что цирка нет, и никакое шапито его не заменит. Розненые своры шарлатанских артистов время от времени приезжают червонцев подработать, но глуповатые клоуны смеются сами над собой в полупустых шатёрках, а жонглёры роняют грустные мячики. И даже громкогласый поминальный оркестр не разгонит гнетущую скуку.
Ярко помню, как мы с малышом прошедшим в летнюю пору собирались в городской цирк: его серебряный купол сверкал до самого неба, обозначая астронавтам посадочную площадку.
В пн вечерком, возворотившись с работы, я произнес отпрыску: – Умка, выходной будет нашим. И ежели заберутся к нам в пазуху чужие дела, мы пошлём их к чёртовой мамы.
Малыш отсчитывал пришедшую недельку по праздничному календарю. Подбирал рубаху, штанишки, гольфы: сам вымыл и начистил сандалии. А в субботу я спал как сурок – он бродил вокруг меня, грустно шмыгая носом. И наверное, уговкричил солнце, позжеу что оно пуляло в моё теклинокко горячими лучами.
Сначала в поезде, а позже в городском троллейбусе Умка покоя не давал человекам. Из края в край-то к занятной старушке присядет, то с девчонками заболтается: – Мы с Ерёмушкой в цирк идём! Там этогодня слоны выступают с тиграми. А я не боюсь их, они в клетке. Ещё музыканты будут на барабанах бить. Потом свет выключится, чтобы закробаты на крышу полетели.-
И мы летали с ними, и плыли в бассейне с мрачноспдругими дельфинами, и даже рычали на гривастых львов.
– Милый цирк, у меня маленький отпрыск, а ты большой дядя – одари его практический сказкой, закружив на качелях иснаклоннего смеха и восторга. Ребятишкам ты чбыстрычайно нужен – яви волшебство, понадавливалуйста...
===========================================================
Я присел на старенькый кряхтеющий пень, ожидая автобуса. А тот всё не шёл, занятый более принципиальными делами не держась практическиго расписания. У шофёра рождает жена: я представил её истязательные потуги; как вылезла из мокрого месива мягенькая головёнка мальчика; что тянут его акушеры, хоронясь даже словом помять ножек нежные косточки; а матушка невеликолепеная, на данный момент морщинисвора да потная, долгожданно себя сладкой бранью ругает крепче сапожника.
Из куста выполз жук-носорог. Поначалу шёл он быстро для практическиго насекомого веса. Но как избрался на открытую площадку, то слету сбавил ход, предполагая об небезопасностях. А позже и совершенно застыл, поводя носом в различные стороны. Так дикий человек выпрогуливается из дремучего же леса, привыкнув сопротивляться гнусам, трясинам да болотным кикиморам.
И лишь лишь жук-топтун двинулся далее практический широкийой носорожьей походкой, как на него свалилсяа тяжеленная нога рожающей бабы, биясь в конвульсиях от ль радости, от ли боли. Бедный мкраопятьтый распластался под ней, отдавив для себя жужлицу и хитиновейший горб. Помогите! - кто чуток, тот бы услышал слёзный просительный вопль бедолаги.
Я попробовал приподнять огрузневшую ляжку. Да куда там - как будто отпрыскочка ронадавливала сама великанша Земля. А рядом по стройке подъёмный кран тоже тужится, плиты тягает по этажам. Слышно сбивчивое дыханье его мотора, и давно уж пора энергетикам провести профилактику сердца ему. Но - позже отдохнёшь - я кричу снизу просьбу о помощи. И получаю в свои руки мощнейший крюк с крепким матерчатым стропом. Уцепив бабу за ногу, кран всё шире раздвигает её, освобождая из пелена жука и из чрева малютку. Жук отползает со стонами, еле крылышками мня - а малыш обиженно плачет, как будто от долгой сей тяжбы урастратал чбыстрычайно важную капельку вечности.
Всех увезли по домам, кого необходимо выручилли, здесь подъехал автобус. Я водителю заговорщицки подмигнул, нервно тикая глазом:- Всё в порядке, мальчишку твоя родила, три 6сот.
================================================================

Очень ласковым и неплохим становится дед, когда выпьет. Но не маленькую стопку в сто гр - от неё он не чувствует духа: а крупную дозу в с лихвой четкрутинку, которая пройдя далёкий безвременный путь от желудка до сердца слету объединяет его со всем большущим миром, кой ещё не так давно казался ему таким разобщённым, что в порыве насилья и зла население земли забыло не лишь о голодных и бесприютных людях в беднейших районах земли - но вдруг выбрасывало из памяти и самого деда, слёзно страдающего от такового забвения. А он ведь обучался, строил, рапортовал.
Деду не нравилась на данный моментшняя жизнь. Конешно, с продуктами стало полегче - да лишь всё химия в их или физика, а коль переешь, то взглядвётся в утробе, разбросав богатый внутренний мир на обыкновенные цифирьки да буковки. Раньше хоть еда была - ежели уж проносило, то на этом дерьме такое позже вырастало, что не обхватить руками и трактором не свернёшь.
А ещё беседовать стало не с кем. Да не о чем. В старенькые времена истинные супругики и на поле, и за станком; а то даже в хлеву собирались опосля томного отёла. Конешно, с бутылкой себя обмывали - перво наперво за производственные нравистики, позже за счастливую семейную жизнь. Так ведь было гордиться: родина крепла в мировой сети капитала - грызла брыкалась, а не вязла как муха на данный момент.Нынче же все дискуссии - за средства - у кого сколько золота блещет в карманах, крестах да зубах. Зайдёт речь о природе - так почём древесина, перейдёт ли на баб - так мало ль берут за любовь. А власть и политику лучше не трожь - там сосок избогатства такие сосут сосари, что кроватьным клопам до их ох далеко.
И дома деваться некуда. Дети давно по семейкам разъехались, и внуков чуток ль на побывку привозят. Остался дед с бабкой, пока ещё бабой дородной. Когда подескатьоже он был, то рядом с ней спал - не лишь. И чем бы не кончилось это нелишь, а всё же позже, закурив сигаретку, была тихая удовлетворенность поговкричить им вдвоём, тесно прижавшись плечьми и оплетясь облысками белосласковых волос. Но вдруг он почуствовал слабость в для себя, на лёгкий промах совершенно непохожую, и в 1-ый раз кошмарнулся вот так приходящей старости - уж лучше бы она с печени начала, имея к тому важные предсылки. Стал избегать он до такого желанной бабы практический - сейчас уже дедом став. И поселился в прохладной времянке, на пороге натыкав мин, ежей, да различных военных заграждений. Ту войну бабка ему простила; но равнодушие всё ж опросталось в их доме, в каждой комнате шкураув по голодному поросёнку, пожирающему тепло и комфорт.
===============================================================
Не зря планетки и звёзды именкомфорт именами людей. Наши души и судьбы чбыстрычайно похожи. В человеческих судьбах самые близкие друг другу орбиты занимают любимые люди и вращаются рядом всю жизнь. Иногда лишь, опосля большого непрощаемого раздора, мы разлетаемся от кошмарного толчка в различные стороны и кружим до погибели на чужих далёких орбитах, но сейчас уже лишь осколками маленькими душ.
Планеты и звёзды тоже бурлят. От собственных загадокых страстей, сбрасывая кипящий пар через один разломы кожной твердыни, сливая горячую лаву из жёрел вулканов, как всё из себя наружу - любовь, дружбу, ненависть. А ежелневмоготу уже жить, то и взрываются, млечной дымкой расплакиваясь в вечности.
===========================================================
Дядька Зиновий завидовал Муслиму, базательности его решённого быта – казалось, ни одна невзгода не может сбить с пути этого хозяйственного супругика, не прицепится к нему грязь иль дескатьва. Будто на всех людей рядом опрокинулся ушат благородства и совести - оттого Зяма время от времени косым сглазом ждал, когда супругику станет больно. Ведь человек, не испытавший большой горести, слаб в будущем, под тёмной непонятностью завтра. Зиновия всё ещё колотило ознобом от разлуки с семьёй, и даже маленький порез от капустного ножа он воспринимал в нагрузку большой напасти, невосзаметно для себя склоняясь к земле, чтобы и руками опереться на неё. Хоть на людях был он горд да статен.
- Съезди домой, Зямушка, разговкричи супругу, - надавливалеючи допёк его старенькый Пимен. Мудрого деда тяжело одурачить нарглазатой спесью, много лет он знает дружка. - Только не ховайся под окнами как будто сыч, а зайди, поздорвеевайся. В твоей беде настоящего горя вэтого с ноготок, ожелезное - в башке маета. Откликнулось неверье для тебя, за то что стал первым любви изменщиком. А ты назло горьковатой судьбе попытай новейшего счастия. -
Сговкричил всё же старик, и приехал Зиновий в город. На который уже прилегли сентябрьские тразуманы. Может, они к югу путешествкомфорт - или здесь зазимкомфорт. Ведь декабри с январями этогодня потеплели; а в фелгале ещё пуржит, добирает мороз очопытных простуд да насморков.
Дымка стоит над высотными крышами, так что вроде картофельная ботва гкричит на полях, и духовито привыпекалает с кострищ запахными клубнями. Хочется сползти на речной луг голым пузом, цепляясь пальцами за ободранную шкуру травокы в ссадинах йода, зелёнки, и уходящего лета.
Зиновий вошёл в свой подъезд не достаточнознакомым человеком, как будто долгая командировка по заданию управления совершенно измотала его одиночеством. Он вдыхал застарелые запахи съеденной еды, лежбардовых подшивок газет, и как будто бы даже лекарственных средств - позжеу что на первом этаже ещё в то время жил известный нездорвеевой, нажине достаточностливый хромоножикка, которому не считая пилюль да телека всё было в тягость.
- наверное, опять микстуру глотает, - усмехнулся Зяма, и ему полегчало от идентиченей мысли, а брюзгливый сосед привиделся другом наилучшим. Можно зайти к нему побеседуйть, и поведать о жизни за дверями подъезда - но опосля, когда в практический семье внове наладится.
Стал Зиновий у тлеющей лампочки, в самом углу за лифтом, где жильцы поделали чуланчики - и прикурил длинноватую сигарету, размером в поллоктя, чтоб необходимолго успокоторыелось боязливое сердечко. Непонятно дядьке ещё, как встретит Марийка с цветами - или в руки живому ромашки даст, или хоронёному на живот две розы положит.
Ах! была у собаки конура, а сейчас и той нету! - по лысым вискам отвага стукнула: поскакал Зяма через две ступени наверх, одолевая крутую лестницу и дрожь в коленках. Не продохнув секундочки, добрался махом на четвёртый этаж: - а перед ним железная дверь домой, которой не было сроду.
Тут задурился дядька, начал для себя злые картинки выдразумывать. Про того, кто Марийке эту дверюгу ставил - кто другие ремонты делал. И разум его тревогу трещит, и сердечко бьёт в походный барабан. Схватился Зиновий не со врагами иноземными, а с пакостью личной. Она изза угла наперво самострелом щёлкнула, бах по затылку ревниво - и сейчас зверствует в превосходящем поединке.
Нанадавливал Зяма на клавишу звонка один раз, нанадавливал другой; ну и пошла рука тбыстронить в дудку – эй, дескать, открывайте! Привиделись дядьке эти белоснежные мгновения дня самой чёрной вечностью, за границей которой больше нет не будет настоящего покоя.
А Марийка-темноголовка всё медлила спешить: может, причёсывалась к гостю, или с уборкой работала. - Кто там?! - вопльнула лишь издалека. - Уже иду! - и посреди гулкой мелюзги свистящих за окном карей, посреди пёстрых гласов прохожих людей, услышал Зяма её сбитые тапочки - без задников, оттого что мозоли натёрли белоснежные ножикки.
- Кто там? - спросила Марийка ещё раз у двери. А в ответ ей как будто стариковский прокуренный кашель и застенчивый юноши всхлип: видно, двое бродяжек сбирают милосердие по квартирам.
- Сейчас, - придернадавливала их баба удовлетворенностью подаяния, быстро на кухне в мешок накидав всех приличный вещей, овощей, да мясного с мучным. - Кушайте на здорвеевье, - здесь им в руки суёт по кускам, дверь на длинноватую цепку закрывши; но в глаза не глядит побиринушкам - чтобы зря не стыдились.
Завалился Зиновий на белёную стенку, всю пыль по ней вытер; про ореховый торт в узелке позабыл, а баулец заплечный горбом в спину стал - не даёт поклониться Марийке за большущее выручилибо.
- Благодарствую, любимая - но не от том я просил! - И кубырнулся дядька вниз по лестнице, набивая беспощадные шишки - сломал одно ребро да другое погнул; как ещё жив остался - дурака уберёг господь.
А Марийка на глас вызнала вдруг жена, вослед всвопльнула: - Зямушка!! - когда уже поздно. Мелькнула лысая голова в подвальном пролёте, и сомненья остались - он ли то был.
Мокрый зигзагообразличный путь - слёзный, дождливый - притащил на вокзал ослабевшего Зяму, пнул беспардонно к зелёной скамье: - сиди здесь, я за билетами. - И убенадавливал.
А дядька отмяк в вокзальной сопрени, пропустив две кабацкие рюмочки - раскразумарился от потного духа спешащих пассажиров, даже задружил в бойком разговоре с парочкой сероватых хлюстов. Добрые были они, позжеу незаметные. Во всём поддакивали Зиновию: даже когда он грозился супругу нарубьеть топором, и то хлюсты согласились на душегубство. Но сами - ни в коем случае, и за большие тысячи откажутся; а вот адресок могут прошептать. Но как ни силился Зяма удержать в голове, да практически всё просветело мимо ушей.
Очнулся он без средств, без сумок, в брошенной хате, где стойко дернадавливался запах прелых дождикикей. По половицам отрадно бегали гномы да мыши, перекатывая дескатьочные початкнедозрелой кукурузы. Самый маленький гном всем мешался, и получил уже пинков к паре подзатыльников.
У Зиновия болела голова. Не поднимая её с тряпья, он тёр виски, гоня кровь под каплями горячего же пота. Зяма блеванул на пол, и брезгливый карлик залепил ему в лицо гнилой картошкой, местной рассыпухой. В чадящем факелке керосиновейшей коптилки тряслись кукольные тени гордых гномов и носатых мышей, решавших дядькину судьбу. Громко соблако каблуками больших ботинок, вышел палач - достал свой топор.
Ослабший Зиновий скрипнул зубами, горюя от немглаза; но с трудом дотянувшись до плошки с горелкой, он кинул её в угол – полыхнула хата.
И ярость пробудилась в его душе. Зяма выполз из огня на четвереньках, восстал, качаясь, во пламени горящей славы; тёплый пепел облетал с крыльев опалённой одежды. Поначалу горластые, вопльи чердачных голубей становились всё глуше, печальнее. И вот уже лишь жаркий треск головешков был слышен на пепелище.
Зиновий сел на сплавический присглупочек, дрожа закурить сигарету. Его руки тряслись над спичкой, а губки читали для себя отходную. Уже светлелнебеса; через птичий щебет еле доносился дядькин стон - в приходящем дне все клятвы забудутся...
===================================================
Утром субботним я собирался каких. Костюм, рубаха белая, и туфли в блёстках гуталина – а Зиновий обсмеял меня в пух и перья: – На лодке кататься? вот в этом?
Он смехал минут 5, и вынудил меня одеться поприличнее: брюки, футболка и кеды.
– Вот сейчас ты к бою готов. Ещё б робость из тебя кнутом выбить.
А я дронадавливал как ноябрьский лист, опослядним оставшийся на ветке. Трясся и гортал вёслами в укромную протоку; шептал слова, которые Олёнке наяву не скажу; – смотри, милая, как речка дышит заворожжённо, в любовном томлении глядя на нас. Часто вздымаются волны её, накатывают на берег, чтобы ближе подглядеть в узенькую щёлку похотливого любопытства. Я выпью капли твоего тела, в каких искрит шампанское: чбыстрычайно долгой выдержкой хранила ты живительные глотки благородной воды. Позволь мне жажду сниметь – не дескатьчи, сжимая губки, кричи в глас: пусть весь свет спешит на помощь для тебя во выручиление. Но величальная охрана моего леса укроет нас от срамящих взглядов, а славные песни птичьих сводней растерзают визги кликуш. Смотри, милая, в глаза мои, не прячь душу любящую – позволь поверить, что ты, рас5-ая на земле, станешь моей богородицей, бесконечной первородной дескатььбой.-
Я ткнулся языком в её горячее ухо, нащсвалился там в индивидуальности сладкую косточку и стал вылизывать, нашёптывая невнятно крадескатььные мысли: – не закрывайся от меня, не прячься в свой жёсткий панцырь... может, я судьбой для тебя подпослан... а ежели обычный чужак я, однодневок, нет места мне в твоей сердечной каморке с очажком – то гони прочь, не дразумая...
– иди ко мне... – и она близко притиснулась, вплывая жарким упругим телом в мои метровые ладошки, и вся в их укрылась – по самую маковку.
Я горел, полыхал чёрным пламенем страсти, чбыстрычайно желая показаться Олёне с самой наилучшей стороны. Но был уже практически на краю разворотной бездны, таяли опослядние силы от одих лишь прикбазений, и как не сжимал зубы, как не уговаривал плоть свою, отвлекая ненадобными мыслями – позор пал на мою стрисупругую голову.
– ... не могу больше, – я, рыча, спихнул Олёнку; брызнул семенем на песок, на бодылья прелой травокы, и ежели б верил в бога сущего, он наказал бы меня за бесполезную трату.
Я отвозворотился от девчонки. Уши мои стали краснее закатного солнца, и показалось, что и жизнь скатилась в вечерний овражек – туда, где от спогибек прячется белосласковый день.
Олёнка подползла поближе, положила ладонь на моё плечо. Я было дёрнулся прочь, но она обхватила за шейку, потёрлась о тёмный бобрик практический рыжей головой: –... успокойся, это от долгого перерыва… ты нужен мне...
И всё же, возвращаясь по домам, мы почтне говорили. Я прикусил свой весёлый язык, мобучался бедей; Олёнка смотрела на меня, нажине достаточнобилась ласкогостью, но в душу не встревала. Ох, девчонке ведь не осознать как тяжки супругику мысли о любовной беспомощности. И никакие здесь успокоения не помогут. Говкричить самому необходимо, и с тем местом, откуда ноги выросли – схватить упрямца за глотку и душить, пока пощады не запросит. – Что ж ты делаешь, предатель, – мыслил я тайком от всей природной среды, и от Олёны, – из-за твоей горьковатой пожелай и скороспелости девчонку урастратать могу, заугрюмлюсь и веру в себя порушу...