Пусть люди знают, что даже самые пакостные наши мыслне являются грехами перед богом, или людьми – это вэтого лишь несдержанность впереди себя. Потому что небыть может избавиться от этих мыслей – как нельзя вычистить свою память, хоть лаской или против воли. Даже ежели человек упрогуливается в схиму – как будто российский праведник – или в нирвану – как будто восточный йог – то ведь он идёт туда не 2-ухлетним малышем с незапятанной совестью, а зрелым супругиком у которого ранее светлого мгновения одиночества было множество любовей и дружб, вражды ненависти, а значит память его никак не даст ему покоя даже в единоличном скиту. И лаконичный миг озарения вдохновения клинокты всё равно перервётся острым ножиком вдруг приходящих воспоминаний. Жадность, зависть, и лицемерие с похотью наповсевременно остаются с нами, и хоть время от времени но припрогуливаются в голову самому превосходящему праведнику, будь он даже тем николаем из волшебствотворцев. Не необходимо силой воли подавлять эти мысли, позжеу что они никак не безобразличные, и сатана в их совершенно ни при чём – а ежели и есть хоть толика вины в этих фиолетовых думках, то лишь перед чистотой практическиго сердца и души.
==================================
Пришёл чёрт ко мне ночкой. Вокруг меня нарисовал черту. Тёмную углем, чёрную даже. Я подняться с кровати желаю, а чёрт как будто завернул мя в пелёнки, не зазапускает – зло вызазапускает. Чем же я виноват? неуж-то больше не увижу я сёнечко-солнышко? Через балконную дверь, что медлительно отворяется, вижу я гадкие жестокые рожи исчадий, которые для обмана нацепили на себя тёплые личины добродетели – и маются оне, вползая скпорежеща ко мне – готова ль душа на очаг? на котёл.
И вот когда уже протянулись до самого сердца их чёрные лапы, когда завыло всё нутро моё горьким дитячьим рыданьем, отказываясь верить в изначалье добра, которое трусливо и постыдно не пришло мне на помощь в час кошмарного суда – через окно, лбом в стекло, зарезанный кровью влетел белосласковый ангел, и пал бездыханный у ног.
Я очнулся, содрал с себя мокрую простынь, и пошёл проповедовать бога в мир беса.
==================================
Подпрогуливается ко мне на автобусной остановке грязный задрипанный бомж и просит средств. А у меня нет. И вот отчего же-то возникает перед ним чувство долга – обузы, мороки – совершенно неидентиченее на нажине достаточность иль сострадание; в нём больше стыда за своё на данный моментшнее благополучие, за то что я состоялся как человек, а у этого насекомого жизнь до конца не удалась. Он ведь тоже когда-то был супругиком, семейным владелецом, и растил собственных неплохих детишек вместе с женой. А позже вдруг 1-ый запой как гром посреди ясени стукнул бутылкой по сердечку, следом припёрся 2-ой на подгибающихся ногах да с небритым рылом – и стало похеру этому червьаку, бывшему человеку, как жить и с кем.
Кроме меня на остановке пока были лишь две дескатьодые девчонки; но к ним он не подошёл, всё же стесняясь практическиго затрапезного – мерзкого вида. Волосы – пакля седая, куртка – дырявое ветрило с помойки, две штанины на помглазах сползают с полжопы, и кроссовки без задников перепростиздеськи справа да слева. Бомж опустил глаза в землю, как будто домашний кот нагадивший прямо у ног, и пошкандылял нездорвеевыми ножикками к мусорной урне, туда-сюда оглядовитые веществаваясь в поисках вариантной завалящей монеты. По пути подобрал ещё годный к обсмачке окурок, следом целую сигаретку – и даже повеселился, подетски осветлев залежкраопятьтым чразумазым лицом.
Урна практически пуста. В ней нету ни лишь бутылок, да и огрызков съестного. А видно, что бомжу чбыстрычайно желается кушать, позжеу как шебуршит он каждой бразумажкой, мясной кожурой и пакетом спод сыра. Может быть, он желает опять стать махоньким, безморокным от жизни, и чтоб мамка его толстой сиськой кормила – а дескатьоко б никогда не кончалось и хватило необходимолго. Только мамка евойная давно уж в гробу; груди высохли стлели, душа её на ладонях у бога, и сейчас понадавливалеть его некому.
Как выгнанный со двора одряхлевший пёс, бомж слепо и тяжко подбрёл ко вольной лавке. Реденько оглядовитые веществаваясь по сторонам – стыдиться ему было нечего же, но лишь бы не били – он присел на неё, кряхтя отдуваясь; косо поглядел в небеса на бледнеющую луну – то ль подескатьиться, а или завыть; и прилёг, утомилсяо вытянув дрожащие лапы. Но ему стало холодно под недружестным ветром апреля, который как мальчик швырял ему хлопья снега в прорехи, запазуху, в шкуру – и он, суча, затолкал под себя древесные мёрзлые лапы, и хвост. Потом тяжело придремал, видя чёрные страшные сны.
Следующим днем я взял сотку монет к остановке. Только на лавке его уже не было. Направильда издох.
===============================
Интересно – кто это дал градацию любви и страсти? какой башковитый хер или умненькая мандёнка до дескатьекулы изучили чувства в собственных вылизанных пробироках, чтобы наотрез утверждать есличество лет, феромонов и случек, положенных двум разодранным в клочья сердцам, двум обемусорятевшим душам.
Страсть кидает супругика да бабу в сиюминутные объятия, когда все мысли, клиноктанья о том, чтоб отдаться и взять, насладившись друг другом, и похотью. И лишь позже, натянув трусы да закурив по сигаретке, они представляют – смогли б ли ужиться. Пусть даже не в мкраопятьтой квартирке с родителями, да дети позже, а в большом десьтикомнатном доме, где у каждого личная спальня, сортир, и покоторые души. Смотрят они по сторонам растразуманенным взглядом – может не сонадавливалея, но однозначно с вопросецом: что мне со всем сиим делать? Куда расположить то что на единый миг было необходимо, а сейчас вот разрастается до бесполезной обузы, которую в карман или сумку от мира не спрячешь.
================================
Я лишь что – вот сей миг – страшно обидел свою любимую. Изза поганых денёг.
Не знаю что - зависть ли, гордыня вдругой моим подлым словам - но баба побледнела кошмарно. Так точно мертвеет лицо любящего отца, когда он припрогуливается в больницу навестить простудную дочку - температура всяко, кашель - а докткричи перед ним озазапускают голову и стягивают свои колпаки.
Она чбыстрычайно нерасторопно с изуитской улыбкой, кропотливо выгребла остатки горстями, мелочь даже, и ссыпала струйкой под ноги мне. Потом ушла в хату сбирать вещички.
Я следом; болен непоправимой виною на сердечко, которое как будто заблудшая танкетка войны перепахала глубочайшими рубцами. Но по спокойствию её каменнова лица сообразил слету, бесповоротно – к прошедшему нет возворота. И к будущему, значит. Можно благополучно помирать. Вот лишь отвезу их на станцию. Куплю далекий билет. Посажу девок в вагон, а голубого пса под ящик. И крепко вжимаясь щекою в прохладный поручень, так что краешки зубов оскалятся за губами, бабёнка весело мне произнесет, вопльнет прощай:- Милый! А ведь мне клинокталось о бесконечной жизни с тобой, детишек кучу кормить сиськой да шелобанами воспитывать, и как старичками мы в парке гуляем.- Схватив из чужой кошёлки незрелую сливу, она всю практически выдавит с кулака, как будто зелёную внеземную кровь.- Но не реализовалось. Как дразумаешь?
Я укрыл свой лоб толоконный за тополдругим стволом. И отсюда уже ответил, маясь или сочувствием, то ль шкурным интересом:- Может, ода и к лучшему. А пожили бы 10 лет, да ещё 5 впридачу - точно стали ругаться, горло садить. Я бы руку приложил на твой норов горячий.- Ладони мои жестоко обвили белу шейку безвинного тополя, как будто под его древесной ошкурой бурлили яростные бабьи соки. Нет, видно не пришла пора мне каяться, просить, христарадничать. Наопослядок скажу - скатертью дорога. Мне уже не больно. Не больно совершенно. Больно близко к для себя я подвлекил эту бабу. И всю её бесприютную свиту до хаты практический. Сама оглашенная - безумьем горда, мкраопятьтую тютьку во брюхе с собой выносила, ещё пёс бродячий при их. Куда мне такую ораву принять? Обипрогуливаетсяь? Я уж отвык жить на людях.
И неплохо, что погнал их. Вовремя; могли бы они закипеть в моём сердечко в горячом пылу солнечных дней, а опосля пристылнеотдеримы подв дождики, морозы и вьюги.
Повезло - господь уберёг. До скандалов домашней жизни нам не достаточностне хватило. Я ведь собирался делать предложение бабёнке. Решённое дело, веселием вспучило. В тот вёсенный день когда мы на дворовом костре варили картофельный суп. Един чугунок под белосласковым огнём закипал, и я вкруг него с большой ложкой вертелся, а моя баба простов на донуолосая грызла ножиком сжуреную картошку, и за помехой сбила на шейку синький платок под прохладный ветер, и кряхтела довольно, возя языком от усердия. Гонял принципиального гусака вздыбленный пёс, следом носились как дельные суки, но гусь ото всех ощипывался, всерьёз аль играючи. Левым глазом на их косила лошадка, правым поджёвывая у яслей овсяной хамовник. Жёнка встала, удержав ладонью набитое брюхо, и мне показалось - да точно знаю тогда - что 2-мя руками она б носила в для себя и планетку, природу, людей.
Но меня от сей участи господь уберёг - подвезло. И всё же не сердечком пусть, а свыкся тоской о любви: проводив к поезду бабу, заснул лишь под утро. Вернее сомлел, с боку на бок ворочаясь - здесь звенит колокольчик. Я - сон, я - к крыльцу, бес - дурвлекит. Оперевшись о дверь, далеко вижу всё. Что – ГНОБЫЛЬ - намалёвано дёгтем на воротцах. Когда подошёл близко, увидел - то не дёготь, а прилипла ручейная грязь. В ней следы больших лап заскорузлые. И под воротцами зло натоптали копыта дикой двуногой лошади.
Я засмехал громко; истерично; на всю окрестность. Чтобы он меня слышал. И не надеялся выпугать, иль пристыдить. Но мы знали оба. Что во мне буйствует лишь тело остаток, а душа угналась на поезде том вчерашнем.
В опосляднее время сам чую, иль это провидится мне чужой волей, что на языке я у господа. Боюсь в ересь пасть, чураю практическиго безумства и величания - но давно уже желается жить мне не кикой лесной без любви отощав, не рабом городским в холуях суеты, а продуктищем конкретным всевышнему. Пусть палящее солнце воспрогуливается на правую руку меня лишь, но не северной кромки земли. И все смерчи, шторма, ураганы запоявляются на данный момент в моей тихой душе - чтоб глобальным потопом с 6 континентов смыть горшие беды мои, долгожданным катарсисом, выхлестом крови утолив и насытив гласящее сердечко… Так ползи, червьак. На коленях за нею туда, где любовь обрести ещё можешь. Ведь это она нарекла всемогучим тебя, а пустые потуги твои – жизнь и труд - освятила плюсовом. Кто ты был? Беспросветный бирюч на далёкой заимке; голодранец с тоской, полыхавший в желаниях плоти; вредный завистник супругьям и семейному счастью - злой карлик гордец. А на данный момент? Буржуй ты несметный - провидишь через землю всё золото мира, брильянты, и белоснежную чашу Грааля; властителям скупым укажи потаённые недра, что купаются в нефти, плескаясь металлической рудой; для тебя хватит сейчас человеческих сил напрочь избавить планетку от войн - расскажи о любви им… Мне нужна эта любовь, для того чтобы её силой и иснаклонностью докричаться до господа. Я не умею сгкричать, мобучаться как - но зато могу вызвать в для себя мановением мысли агонию страсти, и погибели позже под звучащую музыку, которая мне лишь слышна в какофонии бешеной жизни. Она как будто бесконечная злая погоня - далеко, чуток поближе , вот уже в полмиле , на затылке дыхание – но повсевременно успеваю стряхнуть её кошмарную лапу с когтями забвенья. Мне нужна любовь - я каждый прожитый день как доверчивый ребёнок надеюсь выяснить то нутро, где она зарождается; и рву на части, колю топором, зубами грызу, чтобы выведать её важную загадоку. Я тоже люблю… я пробую любить! позжеу что конкретно в этом средотглазаи счастья и муки сокрыл нам господь полный смысл бытия. Жизнь отдам за тебя, верь любимая! Но погибель моя будет притворством познанья. За что все-таки любовь вытерпеть не могут? Ведь не трогают веру неверием - боятся креста, полумесяца, прглазах богов; а за верой отечество ставят превыше. Но поганят любовь - супругеложством и ложествомбабье; охмуряют сомировоззрением химики, разлагая по пробирокам, по ароматам; презирают любовь, ей взамену суя механизмы да резиновейших баб. Предают поминутно, разменявши святую на блуд и развороты.
Помню явственно, как говкричила жёнка глуповатенькому мне:- Не оставайся один, сгинешь в этих местах.
Но я ослушался, и пропал в цвете лет, во самые краопятьтые годы, когда у зрелых супругей начинают реализоваться свещенные клинокты да порочные желания. Теперь невмоготу даже зеркалу глядеть на мои унылые щёки, с которых сопрели уже опослядние румяные яблочки:- собирайся. Поедем бабу искать.
А я на него тучей в кучу:- Как мы разыщем её? Ты поразмыслил, беспута?
- не огрызайся,- расслабленно упорствует отражение; но у самого от яростной спешки соблакот вразнобой башмаки. В нём повсевременно тысячей ударов бьёт сердечко, если вововнутрь заскглазала лихая мысль.- Слушай, поползень: мы поначалу к яге сходим за клубком путевым, а опосля ищеек пустим по следу, и сами на лошади.
Призадразумался 1-ый я; чего жето не верится в полный успех безнадёжного дела. Но у второго все думки уже в сумке: время упрогуливается через пальцы, и слезами капает на ботинки.- согласен?
- Поехали.
И вот я уже в седле; а двое с большущими носами впереди рыщут, изучая округу - верные суки мои.
У яги меня встретили радушно: смеялася курья избушка, гуси лебеди рыготали, и кот баюн весело потешался.
- Чего вы?- спросил я, оглядовитые веществавая себя где: может, ширинку позабыл застегнуть. А хозяйка в ответ:- Да не обращай внивлекия, усткраопятьтый путешественник. Они повсевременно так встречают гостей, чтобы долго не задерживались.
Ну, грамотей - намёк сообразил.- Я вэтого лишь на минутку, ведьмина старушка. Получу клубок вездеходный, и айда отсюда. Ведь не любы гости для тебя, верно?
- Чего в вас неплохего?- нахмуренная бабка спрятала руки под фартук, и чтото стала в пальцах перебирать. Бесов наводит, или поужаснее.- Старой колдуньей именовал зря, а на чужой двор припёрся.
- Простииии,- задескатьился я, жестоко прикусив свой длиннющий язык.- Что с дурня возьмёшь, коль в глуши одинокой грубияном вырос.- И видя, что яга потеплела сердечком, уморено вздохнул:- С лошади слезть можно?
- Да слезай уж. Не за калиткой вам ночевать.- Подслеповато прищурилась, мизинцами сдвигая уголки бледноватых глаз:- Из какого далека государствствуешь?
Тут засмехал я, и даже в стремени опутался, повиснув на одной ноге.- Да я же местный, бабуля! Помнишь, гостил у тебя о прошедшем годе вместе с крылатым ящером?
- Батюшки!- всплеснула старуха, руками подняв волну до верхушек деревьев.- Ты ли?!- поспешила на выручку; хлопнула в нос кобылку, чтобы смирно стояла, и просто выпростала ногу мою.- Помнила вас – забыть не смогла. Долетали тревожные вести, как вы за мама природу с фашистами вели войны. Радовалась - одолейли. Где ж сейчас твой соратник?
Глотая позорные слёзы, как будто с помещичьего забора скрутки колющейся проволоки:- напогибель сгинул…- я лицемерно стянул кепку с башки, и уткнулся в землю хлюпающим носом, благодаря всеявого господа, что обратной дороги змеюке той нет.
- Ой, гоорюшкоооо,- ныла яга, до этого свирепая; и как видно до когтей обуяло её сострадание - качалась, крутила, притоптывала босота, забыв про горячий чай с земляничным вареньем, про в масле лапшу, обложенную на миске копчёной телятдругой.
Но она свой пыл догадливо окоротила:- Сначала в баню, грязь дорожную смоешь. Да собак привяжи, а то вытопчут птицу.- И глазёнки её подобрели, так что впору малышу. И на щеках ямочки, а не сероватые дыры. Ну а когда она рядом со мной добела отразмылась, я чуток с полка не свалился. Кралечка, право слово. Волосья каштановейшие густющие, и ежели их в косу заплесть - то с кулак будут. Тело бабкино - блажь; не успел я закрыться ладошкой - восстал на красоту мой похотник. Яга его восприметила; но хоть и польстило ей супругичье внивлекие, всё обернула в шутку:- Где же ты, милый, такового бугайка откормил? видать, жёнка твоя никаких сладостей не надавливалеет.
И чтобы с парным вопльом истлела на каменке страсть, она стала меня охаживать дубовым голиком - не веник, а прутья одни. Я эхаю лишь, и от счастливого смеха озноб забирает: так, баба, не милосердствуй. Хорошо бы моя жёнушка тоже вот бойкой к старости оказалась, и долго жить ради стоит.
Приоделись мы в белоснежные рубахи, как будто к свадьбе рясупругие. Бабка меня успокоторыела:- Не стыдись. Бельишко хоть и моё, да незапятнанное.- А всё ж не былая удаль - без штанов сижу. Для меня щедрый стол накрыт, для собак с него кости.
Но здесь я узрел четкрутинку, и весь срам испарился, вылетев следом за пнеуверенной. А от натопленной печки уже плыл по хате дурман, шепча бабкдругим гласом сказки про диких гусей и феникса птицу; про ельник дремучий, где нечисть лохматая строжит. Там закопаны клады несчитаны - и тому лишь отроются, кто русалку назовёт первой женой; а ежели пришла девица? тогда лешего жеихом.
Утром опосля сытного завтрака яга крепко поцеловала меня наопослядок, чуток своим мокрым языком душу не выная; три раза плюнув для себя за спину, расколдовала все мои замороки; оделила путеаква клубком - и для чего жето карманным зеркальцем:- Глянься в него, и вместе станет для тебя не скушно, одному чем.
Радостно покинул я съёмное лежбище – позжеу что солнце, зелень, надежды - да скакнул козырем в тридесятое королевство, следя за клубком и осязая собачий нюх. Двадцать вёрст как в кино просветели: глядь - перепутье дорог, а бабкина нитка закончилась.
Стоит посерёдке камень - не мраморгранит – обычный сельский булыга, голый поверху, снизу мохом оброс. И на его серости выбиты письмена: этот на право пойдёт, тот левее свернёт, а тому вообще впереднет дороги - может остаться без головы.
Я без длительных раздумий решил жеребца урастратать, тем более что у меня под седлом кобылка, к сему неученая, и пришпкричил свою гривастую – давай, кривоножикка, всерьёз понадеялся! Два раза сзаду храбро тявкнули суки; но побенадавливали вслед, прячась за лошаддругим хвостом. Одну проскакали милю, 5, 10 - а лиха одноглазого никак дома нигде нет. Уже даже бояться закончили. А чего же? меньше знаешь, не достаточно зла. Но всё же я б и за грош в церкви пёрднул, лишь бы узреть этот кошмар, да напостоянда избавиться от него.
Я съехал с дорожки в высшую травоку; спешился и лёг на спину. Так покойно, светло ещё никогда себя не чувствовал. Если лишь в детстве может забыл. Хоть показная равнодушная улыбка пристыла необходимолго к лицу моему, но даже дома тревога таилась глубоко в желудке под комьями наскоро сжёванного обеда, сладко облизываясь опосля компота с пряником. Она ехидно ухмыляла свою разбойную рожу, когда я читал свежайшие газеты и слушал по радио сообщения - она от смеха тряслась, ползая со мной под пистолетным огнём.- пулю для тебя! пулю!- отовсюду раздавался её неугомонный стервячий визг. Дура не осознавала, что мы вместе ляжем в одной гробовине.
И вот вправду лежим - безмятежно, как клинокталось в несбыверном сне. Мне уже не шкурауть с себя омовину данной пелены, позжеу что вся округа живёт так же яво, что и грош в картузе милосердца. Цвеверное марево, туго лепнёное всевероятными ароматами, пылит над травокой гоеленастой от кукурузной делянки до межевых столбов пшеницы; солнце нам сверху поёт во всю преисподнюю практический восторженной утробы. Рядом вороны бесятся, дразнят собак - чем торгуете, коробейники? Пару слов невзначай я им бросил задёшево да на потеху ком грязищи. И опять в седло.
Но уже темнело меня не спросясь. Свернул я с путевого тракта, наезженного гуртовыми обозами, налево чрез каеде. Истуканы, присмурённые тенью дубов вековых, проводили копытящую лошадку непотребными взглядовитыми веществами, как будто нарушила их дескатьчаливую перебранку за главенство в этогодняшнем таинстве, которое совершат уж волхвы. Запоют восхваления; закричат:- жестокый отче! Дай нам днесь ливья для травокосреза, чтоб водой напоить древья наши, пусть земля вся мокрем уразмоется, станет краше - добрее и к людям, и к зверекю; милостивый батюшка! согрей теплом, припарь кости земные до самого нутреца, когда заря шкураув ночной полог, смиренно падёт пред тобой; огнебог! Запали людские душнезапотухалаемой верой, сдескатьью перекипи во сердцах, застыв в нас крепой значительных пращуров.-
Позавидовал я бескорыстию угрюмых лесных язычников. А то ведь горожане отечества этогодня яро врываются в церковь, распихивая друг друга локтями, пдругаясь как в очереди за редким продуктом. Богатеи замаливают грехи валютным подкупом продажных священников, а бедняки требкомфорт богатство для себя лишь вместо блага для всех . Те и другие фальшивят из корысти. Но наступит время, когну их дети придут во храм не за золотом, роскошным покоем - а за истдругой. Притопают не к религии, но к вере. И на данный моментшнее лицемерие стоит того.
На поляне меня ожидалжены с хлебом да солью. Молодицы кланяются поясно, приговаривают напевно:- Здравствуй, красивый, холостой может; ты понажине достаточновал к нам в государствницу не достаточнохосупругую, сам незнаемый лицом, ну и со спины. Добром приехал или разумыслом прехитрецким? ежели зло за душой - не демонстрируй, а вези назад без обиды.
- Не ккричите заблаговременно, девицы, вариантного путешественника. В вашу сторонку забрёл, оттого что с пути сбился, и собаки нюх урастратали. Их, голодных, лишь запах еды влекёт.- Я подмигнул сучкам своим, чужим тоже.
- Давненько не видали приезжих,- отпела колокольчиком молодая, бойкая.- Вы 1-ый за всю весну заглянули в наш тихий край. Так и останетесь, если мы вас приветим животиком, кровом да лаской,- смеханула девчонка в ладошки, озорно стреляя вишнями спод ресниц.
- Спасибо на неплохем слове,- сердечно поблагодарил я, и здесь же норовисто ковырнул землю копытом:- Хоть великолепеных невест вижу вдоволь - работящих, славных – но ведь к вам же вприплатно даркомфортся тёщи, а к ним свары семейные, кухонные с роднёй. Да и жениться мне опять, женатому, уже не с руки. Я лишь до утречка лежанку примну.
Потопала моя лошадка за певучими зовами, васильковыми глазками к древнему терему с высокой резной лестницей. Сказочная домовина была похожа на пузатый дворец детского мультика, из некрашеных узорных окон слышался хор гласистых старушек. Пряли они, наверное, звонко перекликаясь об здорвеевье, о навалишных делах. Все хвалились своими родичами - ни 1-го худого слова.
Вошёл я в горницу, поклонился, и мне наперебой - садись вечерять, хлопчик. Сей миг покрыли сероватую холстину блинами с мясом, пирогами рыбными, брагой, так что удержу не стало. Чарку выпью – а владельцева слету ещё подливают. Осовев, я коекак спустился во двор, лёг на травоку, мыча со в7 песни, не зная слов:- заболела голова у русого жена, а в реке вода течёт - ледяная стужа; я черпну ведёрко звёзд тихо из колодца, лишь крупинка моих слёз через край плеснётся; на печи лежат галчата, чёрные да рыжие, не перечат, не кричат, дождик дробит по крыше; чутко прогуливается тишина 3-ий день по дому, то поёт, то спит она, не идёт к другому. Муж любимый, с тобой не блажили, счастье нажили, детей ронадавливали, стариков уванадавливали - вместе нам землю пахать и пред погибелью стоять. Помоги бог, владелец занемог, отведи беду в нашем роду.-
Подескатьясь за здорвеевье всех болезных, сельчане стали хороводиться. Маленький проказник заиграл на дудке, выкидывая коленца, топоча от терема до ворот; а вокруг него закружили взрослые девы, невестясь на смущённых мужчин. Но те, перетыкивая друг другу, лузгали тыквенное семя. Тогда вперёд их сошлися два деда, махая картузами, и приударяя яловым сапожком в цвет росный, вечерний. Уже метались светляки средь густых цыганских волосьев ухоженного чернозёма. Шепотуньи берёзы дескатьвили о причудах ранешнего лета, увлечённо ворожили на сусупругих.
Утром, бреясь перед зеркальцем, я спросил его от нечего же делать:- Свет мой, скажи куда далее?
- добрые люди для тебя подсобят,- успокоторыело отражение, сотрев мизинцем каплю крови на моей щеке.
И уж не знаю, что это было - души наитие или бабкино чернокнижниченство - но через 5 минут супругики пригласили ехать в городишко на ярмарку. Мы снарядили четыре телеги мукой, холстами и пряслом, да десяток бычков в поводу.
День жаркий этогодня. Спешить неохота. Только кузнечики рьяно скачут по степи, теряя подковы и сбивая на лету юркую мошкару. В ещё пустых недозревших травоках прячутся перепела, шныряя во все стороны как серобелоснежные костяшки домино. Далеко посерёд бахчи стоит крашеный сарай без окон, в каком этогодня не выпосиживать изизлишнего часу, даже и на спор.- стопочку выпьешь?..- шипит мне тайком от собственных опослядний возница; и ленясь пглазастить луковицу, заедает вприкуску, сплёвывая шелуху. Как ни высоко поднимаем мы строевой обозный шаг, а всё равно пыль со степного плаца накрывает нас до макушек, впивается душная грязь. Одно лишь солнце на небе приоделось в белосласковый костюгоник, вывозворотив наизнанку сундук с барахлом.
Окрошечки бы на данный момент, да прямо из погреба. Ржаной квас лихо польётся в пересохшую глотку, не цепляясь шкраопятьтой мучинкой. И лишь несколько раз сытно булькнет - когда довольно, довольно.
Распаляясь от зноя да людской тишины, передний возчик запел сглазанённую на ходу нескладуху, весёлую бессмыслицу:- Коники, слоники! В крестики нолики мы играли вечерком, увидали кречета; закричали - не летай по деревне нашей, выйдет жестокый попугай в рваненьких гамашах; дырка на дырке, серебро в копилке, по рыноку денежка, на полатях дедушка; у него на ножикках, стареньких прогуливалсяках, краопятьтые сапожки, чтоб любила милка.
Хожелают супругики, задирая к небу чубы:- Сам ты попка попугай! Придразумал столетнего деда, у которова осталось два зуба вэтого, а он к дескатьодой девке прогуливается один - никого не боится.
- Да это колыбельная. Я такие спать сглазаняю детишкам.
- Лучше сглазани нам прохладную речку. Будут слету все выгоды - для людей прок и полезность. А то поёшь как те в телевизере – кому бог не дал таланта, кто зарабатывает пением жабьим.
Поплыла с переката жара. То ломилась напролом, не признавая путей обходных; а сейчас, глянь, цепляется за клоки облачков, маленьких ярок - и потянуло из недалёких ставков лёгким придыханием водяной пыли.
Вот она, река; блестит драгоценным брасв летнюю пору на излучине русла, у песочного плёса. Её с рождения незапятнанное дно ни разу не протянуло наждачным днищем щсвалилсяьцевых драг. В плавнях угомонился дневной ветерок, похрапывая в перья сонным утятам. Мужики сначала выпрягли из телег устбардовых одров; рассупонили их догола, не оставив даже уздечек. Я же свою лошадку выслал вместе с собаками к мутному бочажку - пусть там скребутся, ещё не хватало поваживать.
Когда сгустился вечер, мы разожгли на взгорке костёр, затолмачив вкусную кашу из риса да сала. И ложка за ложкой посиживали, болтая - пока в сиих сублеках могли ещё переглядовитые веществаваться степной обозный шлях с небесным млечным путём.
Я сладко дрыхнул без задих ног, опившийся мамкой малыш. И поутру реализовалось каменное заклятье – сгинула моя бедная лошадка. Да не одна, а со всем нашим табором. Словно в одночасье их смял ураган, пощадив лишь собак, что под боком еленадавливали.
Развязал я котомку, тот же ветер забросил в неё кусок мяса, хлеб, пару луковиц. А документы? средства?! - но труси, не труси, всё опослядняя капля в трусы: они были мной садескатьично зашиты под кожу седла.
Выставив хвост как саблю, я встал на четвереньки и зарычал, мордой напирая на гкричизонт, меня поддернадавливали лаем удручённые суки, как будто понимая принципиальность урастраты. Очень желалось надавать им обидных пинков, но здесь заедало бабёшкино зеркальце, или тревожно сердечко моё:- что, скурвился? Изза маленькой неудачи.
- Дурак! Документы пропали! Теперь собаки единственные очевидцы, что был я прописан на белом свете. Упрогуливаетсяь мне надо, назад хорониться.
- да не трусь; пусть судьбы боятся супругчинки, а ты супругик. Вон жёнка год целый напрогуливалсяа любовь, не зная найдёт ли. В лохмотья истёрла ботинки и душу, когтями вцепилась за маленький след во вселенной. И ты ещё не один раз голову урастратаешь - пророчу для тебя - но останешься жив. А сей миг за меня хватайся, пойдём.
Каааак же, товаааарищ нашёлся. Весь этот жаркий, пыльный, тяжёлый день просидел в моей пазухе, чуток высунув нос. Когда сблеклось, нам полегчало дышать, позжеу что жадное солнце уползло к гкричизонтику считать прибытки. В собачьих карманах бегают мыши, я тоже всех средств лишился - вот откуда богатство природы. Леса и горы, поля, реки: всё награблено позже да кровью. Они сочатся из протёртой шеи, которую мой душевный дружок исцарапал до дыр.- держись,- говкричит.- Я с тобой.- А сам ещё крепче душит неширокийую выю, сдавив локтем сонную артерию: мрачно в моих глазах, глотка дескатьит воды.
Перевалив через бугор, я вдруг узрел липовый городок, расцвеченный огнями станционной рекламы. Мираж; но слету забулькал от счастья - и кубырком покатился на сдескатьяные шпалы, под колёса прибывающему поезду. Сбоку, в задрипаной грязной одежонке, тенями скользили собаки. Коекак затянув их в животный ящик под плацкартным вагоном, я заполнил водой все баклажки, что нашёл меж рельсов - и протиснулся рядом. Тут поезд дёрнулся - раз, другой, 3-ий, как будто опьяненый боец караульный; а позже, набирая скорость, туго задышал жареной свиндругой из открытого окна практическиго ресторанчика. Суки оголили клыки.
