Стихи и Проза

                    проба шариковой ручки

  Помню свои 1-ые стишата, с которых я начал твкричить, и хоть постыдно на данный момент их читать, краснея да млея – но раз взялся за гуж, то и необходимо признаться, износив свой позор на виду.

  Самым-самым был стих из пятнадцатилетья: я накатал его быстренько на уроке вместе с сглазаненьем, и прошептал в ухо другу по парте:- мальчик кеша простаков как сатирик иванов, он дурак из дураков, хотя старается этого не показать.- Причём, александра иванова как человека я глубоко уванадавливал, а его пародии совершенно уже обонадавливал, понимая и чтя в своём возрасте, что по сопоставлению с на данный моментшними чисто технологичными ровесниками – одни лишь айфоны сифоны пифоны – кажется необычным. Дразумаю, что стишком я желал его славу принизить, чтобы тем больше к сиянью возвыситься. А опослядняя прозаическая строка этого четырестишия как будто бы приблинадавливала меня к новаторству, которого в тогдашней поэзии было много – уже звенело церковными колоколами и грякало сапогами прорабов предвестие перестройки.

  Уже открыто возник высоцкий. На промышленных грпластинокках и на рентгеновских снимках, из которых его хлопушинскопугачёвские рёбра торчали как пики и кылялись во все стороны нашего света. У меня были лишь военные песни, где под рокот моторов да под армейский оркестр – а желалось услышать гитару, ту что рычала и плакала при охоте на волков. Вот тогда я попробовал сам для себя спеть рыпочащее:- флажки красны, на снегу кровь, в глазах багровая пелена, из дула огонь, люди! опьяненые от крови лица!! травокле волков никаких границ!!!- И хоть восклицательных знаков было много, но разума да опыта у меня с гулькин хер, и позжеу стихи вышли иснаклоннепатетические. Такие наверно кричали на митингах комсодескатььцы 20-х годов, свято веря в светлое будущее коммунизма, так не сошедшего к ним даже в могилы.

  Потому как началась перестройка. С антиалкогольной кампании. И я опять написал стих – и опять так выпрогуливается, что как будто подгоняя себя под свершенья эпохи, о том как вася тёркин спился. Спивался он долго, чуток лне в целой поэме: - дескатьвят, в здорвеевом теле где-другими словами здорвеевый дух, враки всё, на самом деле эти духи лишь с 2-ух, но здорвеевые заразы, против правды не попрёшь, для примера ну хотя бы как моя ядрёна вошь. – Эта вша мне в индивидуальности понравилась приближённостью творческой интеллигенции к рабочекрестьяниновству, и я сделал её единственным стоящим васдругим другом, коему он доверялся любил. Когда я добрисовал опослядние строки об их прощальных обьятиях – её отравокилвраги керосином – то даже пустил слезу, свято поверив в свой необыденный талант. А поверив, в 1-ый раз выслал эту лихую поэму в столичный журнал крокодил – вилы в бок – уже предчуствуя себя на спине тяжеловоза пегаса, где и без того сдавна хватало графоманов нахлебников. Меня могли просто отправить подалее; но я даже на данный момент вспоминаю и восхищаюсь душевности тех прошедших людей – они до корочки разобрали всю мою длинноватую бестолковую поэмку, долго объясняя где что и как. И хоть мне было чбыстрычайно грустно, позжеу что васю тёркина я посчитал умнейшим, хоть я убедился в людской зависти низменных побуждений – но стал выправляться на добрую прямую тропинку, которая там вдалеке безо всяких кривых экивоков выводила творцов на широкийую трассу таланта.

  Одним из приятных звоночков в ушах прозвучал обычный любовный или сонет, то ль венок – я и на данный момент не знаю как стихи различаются – навеянный феромонами и флюидами возвращённых отечеству мандельштама, северянина, гумилёва и бальмонта. – Кто вас бросил, злой супруг иль любовник? на съедение тварям в лесу, я колющийся и тёрпкий шиповник, я выручилу вас, от скуки выручилу. – Вместо скуки можно было б вписать повсевременно ёмкое слово погибель; но конкретно так, скучать был должен представляемый за меня пижонский буржуин, который носит цилиндр и курит сигару через губу. Шиповник у меня тоже был поначалу не колющийся а страдающий – но позже я точно, уже дворянскисокак будто решил, что фланиринующий по улицам и по дамам спесивый буржуй не должен мобучаться, позжеу что он со в7 повсевременно незначительно разворотен и холоден. После написания этого стихотворения я стал как-то свысока поглядовитые веществавать на портреты блока и ахматовой, есенина, маяковского – вы, дескать, уже померли, а я ещё жив и такое великое напишу, что мир содрогнётся.

  Я убедился в своём будущем приходящем таланте – начал понимама стиль сглазанений собственных и чужих, меня стали одолевать раздумья а ведь до этого писал я без мысли, уже знаки препинания сами падали в текст как будто кляксы из ручки; но самое основное, что слова, которых я никогда додо этого не слышал ну не было их в языке, в многостолетнем лексижеребце, вдруг заворошили мою голову, так что волосы дыбом вставали – неуж-то моё? неужель сам выдразумал. И он пришёл – 1-ый мой стих, настоящий – о барской усадьбе, руины которой я нашел в бродяжестве по лесам, полям, да по кладбищам. Не знаю, был ли это дворец или старенькый колхозный скотинник; но разведя ночной костёр на полу в большой зале, я стал писать о садах да ксвалилсяьнях, о каминах да гобееленах, и ещё в строках было множество дамских статуй то там то сям на широкийих парковых аллейках.

  - В доме голо лишь утренний вяжущий шёрох Здесь не встретят гостей ни чайком ни вареньем из сада Мне понравился мокрый обмякший от спячки мышонок Угостившийся ломким куском рафинада

  Это было похоже на моё любимое: - этогодня тебя от гребёнок до ног я желаю быть понят практический государствой…

  А позже я сошёл с разума и предназначил роман соберу милосердие практический первой прекраснейшейнщине.

                                            =============================

 

  Знакомый мой повсевременно говорит со мной о вере и церкви, об кресте да о батюшках. Почему-то конкретно перед таким вот высоким высочеством как я ему желается казаться причащённым к большой идее человеком.

  Хотя в быту он чревоугоден и блудлив. Все наши продуктищи об этом знают, позжеу что его неприличные девки звонят чбыстрычайно нередко, время от времени даже прибегая на работу. Ему бывает постыдно: но этот стыд горделивый, любвеобильный, и я дразумаю, что перед своим батюшкой он кается с таким исповедническим смаком, как ведает и нам в перекурах работы.

  Товарищ мой любит супругу свою, и ребёнка двуединоутробнообожаемого; лишь ежели слобучается большая беда, и они вдруг полягут на кладбище, то он долго убиваться не станет, а через годик родит для себя новейшую семью с дитём вместе – и будет верно праведно счастлив. Он даже веру креста приноровил под себя – каждый раз, исповедясь, выпрогуливается из церкви как мученик, сбросивший под ноги попрошайкам удушающие вериги, и здесь же, вдохнув глубоко всю синь неба да благость господню, он отсчитывает в протянутые ручонки сердечное подаяние, но всё же боясь ошибиться в кредитках, которых сейчас опосля покаяния ему ещё больше понеобходимобится.

  ====================================

 

  Люди размеренные и уверенные говорят небыстро, зная что их всё равно услышат, просто будут должены отложить в для себя их ёмкие взвешенные слова. Человек медлительно беседоватующий повсевременно кажется мудрецом, позжеу что в нём не так и много слов, а из полупустой бутыли приятнее пить, ведь это вино уже не единожикды пробовали, хвалили наверно. Правда бывает и так, что бутылка совершенно пуста – то лне заполнялась с младенчества, то ль высохла до самого аромата – и тот кто при первой беседе кажется мудреющим умницей, укрытым всезнайкой, в отдальнейшем компаньонстве оказывается круглым болваном, дырявым кувшином, из которого тяжело даже губки смглазать.

  Так же в противоложность восприметам и посреди болтунов встречаются грамотейи. Просто был замкнут человек да бирючлив в сердечко своём, никого туда до этого дня не взазапуская – а оно всё копилось и слёживалось, или счастье то ль горе; и вот казалось в порожней беседе с чужим, незнакомым, прохожим, этот чёрствый сухарь расползается до хлебного мякиша, а внутри у него расцветает сердечковина душа – до этого сверху уукрытая плесневым панцырем.

  ====================================

 

  Подхожу к бабочке, беру за крыло, а она улетать не желает. Села сонная на раму окна и зевает – чего же, дескать, пристал. А на моих пальцах остались её радужные отпечатки со всех цветов, на которых она побывала за свой рабглазай день. Но быть может она не работает? не окучивает пыльцу, а лишь лишь лакомится нектаром природы. Вот лентяйка.

  Пыльца такаяя лёгкая, что сдувается моим тёплым дыханием. Отовсюду, где бабочка порхала, на её липких крыльях остались живописные картинки от живописецов – многозначеной розы, броского пиона, и солнечной ромашки. И ежели ей зажелайтся обрести новейший мазок на для себя, то она опять же вышлется в путь – облетит 10 вёрст деревенских полей, отпечатает великолепеные цвета на собственных промокашках, что именкомфортся крыльями – и из обычный капустницы станет значительным адмиркраопятьтом, а может и маршкраопятьтом. Ведь у бабочек имя зависит вэтого лишь от цвета, от мазка и дескатььберта – её основной живописец природа.

  ===================================

 

  Мне желается быть на земле бессребреником – но без средств на данный момент никуда. Да ода и ранее так было – продукты, билеты, сервисы – но сейчас всё неравнодушие к деньгам уж чбыстрычайно очевидно кидается в глаза. Даже цирк, библиотека и театр – казалось бы, особо культурные и позжеу самые доступные заведения нашей людской жизни – во множество раз повысили цены на свои ревю – я реву – и свыпекалтакли – я скандалю. Трудно заныкать средства на это, отняв их у бюджета семьи: и значит, придётся длительное время – сто лет, пока не придёт коммунизм иль выручилитель – обпрогуливаетсяься человеку без культуры, одной лишь едей с телеком – но в таком поджелудочном состоянии он преобразуется в насекомое. Как уже направились в животных скотов практически все большие богачи, которые вместо радостей музыки, спорта и книг получают – купают себя в море вин – а позже продают – предают в половодье распутства. Выпрогуливается, что у средств две отворотительных крайности – когну их совершенно почтнет или совершенно чбыстрычайно много.

  ===================================

 

  Вот он – его превеликое степенство – маленький российский городок. Начнём хоть с вокзала, где липы высадили зелёную арку от перрона до билетной кассы. Пахнет мёдами, пчёлом незначительно подвыпившим пасечником, который перепутал буквы в словах.

  Колодец. Колодезь. Это не кран с водопроаква водой, что хлоркой отбита – здесь целая система пресноаква рек, совмещённых с глубинными озёрами земли через ведро, собачью цепь и древесный ворот. Выпьешь студёно взахлёб – аж зубы запрогуливаютсяся в смехе да плаче. И далекие пассажирины, опять из длительных лет на родную землю сходя, плачут и улыбаются.

  В полмиле отосюда высится зерновейшей элеватор. Если он посреди нглаза, да ещё при кошмарной грозе, на стремени дескатьний – то кажется обителью бесов; но днём под палящим белосласковым солнцем он заморено спит, ожидая страду и жёлтый поток урожая. А пока в тишине да спокое на кучах гнилого зерна греют брюшка свои, греют пуза серозелёные ящерки, тихонько переговариваясь:- ты спишь?- нет, дремлюууу.

  В пыли у дороги купаются воробьи. Раньше все улицы и улочки были грунтовые, даже песочные – но сейчас кругом положили асфальт. Ода и верно – грязищи меньше; а лишь воздуха запах уже чуток поизменялся – к запаху скошенной травокы и грозовому озону дождика прибавился стойкий чадух гудрона, которому ещё года два висеть над землёй, пока весь к небу не выветрится. И вот воробьи, те что ранее кубырялись в дорожной колее, брызгая друг на дружку пылью да песком, сейчас бесятся на обглазане у водопроаква колонки, ныряя то в грязь, то под струйку воды.

  У кладбища тишина – кладбищенская. Тут даже ежели колонна самосвалов мимо проедет, то внутри за оградою мёртвый покой – и кажется, что ангелы с бесами чёрнобелосласковыми крыльями отмахивают все бренные звуки, прозазапуская лишь музыку скрипок и виолончели. В центре погоста, под сенью берёз, малая старушка ткёт длинноватую сероватую холстину на тоненькой прялке для всех кого знает – кто жив, и ещё не родился.