- Солнышко, ты взгляни как ловко неотворотимо я брюки свои сбросил!
- Ого! Да без их ты ещё симпатичнее, чем был до этого!
Восклицаем, ёрничаем мы с ней, посмеиваясь друг над дружкой, а всё лишь лишь для того, чтоб под масками 2-ух арлекинов замаскировать стыдливость, даже тягость бедных пьеров, униженных наготой в миг первой любящей близости.
Казалось бы – любишь, бери светлоокую, отдайся пвылечивайстому – а три маленьких шажочка меж нами вдруг горестно преобразкомфортся в длиннющий зигзагообразличный путь, в устрашающую разлуку, и чтобы не убенажимама, не сгинуть со стыда, нужда идти вперёд глядя прямо в глаза, ни в коем случае не озазапуская взгляд на тех кто и без нашей помощи чрез 5 минут снюхается, а через 10 завоет в две восторженных глотки.
Но ранее воя ещё далеко, вечность целая. Ведь нагота и вправду унижает, оскорбляет человека, который ещё минутку назад был высок да горяч, а на данный момент сжурился как гном и переступает босыми ногами, как будто под ним стылое зимье, а не тёплый ковёр у камина. Я чувствую себя размуздоханным рыцарем, с которого хожелающие враги в насмешку содрали весь панцырь с бельишком на бойком ристалище – а все потешаются, и казалось бы, моя королева в угоду вельможным зевакам должена сей миг презреньем попрасть бедолагу – но ты выплываешь из белосласковых одежд величава горда, мне на шейку сниская кольцо ласковых рук, золотое колечко любви.
================================
Дед невзрачной наружности, идентичений на путевого обходчика из глубинки, стоял на трамвайной остановке и говорил с игрушечным телефоном. Не в телефон – как неодушевлённый предмет – а как будто переговариваясь с невидимым собеседником через дорогова дружка-продуктища, приложенного к волосатому уху. Седые волосья, казалось, росли прямо из перепонной барабанки, но не мешая слышать а лишь лишь идолая ранимую старость от подступающей глухоты. Потому что старичок, переживая быть непонятым, уже повопльивал в трубку:
- Олег! У меня всё неплохо, ты не беспокойся! Надька с супругем за мною приглядовитые веществавают, ну и внучата повсевременно рядовитые веществашком бегают – я в игрушки с ними играю! Ты-то как?! Не болеешь, работаешь? А семья-то жива здорвеева? Ой, как мне у тебя в гостях было приятненько, и здесь меня любят все, по магазинам таскают за конфетами – папа, выбирай – а я нарошно выбираю те самые, которые любят внучата! Сынок, я скоро приеду к для тебя, ты жди! И мамку почаще вспоминай, ведь она тебя больше всех любила!..- здесь дед заплакал уже, и понёс из себя слёзы, сопли, да хныч, перешедший в непонятное дряблое бормотанье, которое он почему-либо желал спрятать от прохожих в свой ветошный шарф, хотя ранее оборачивал ко всем счастливое лицо, кураж лилипута.
Зреложавая тётка поодаль, как видно мобучалсяица по униженным и оскорблённым, нарочно громко произнеса в себя, но чтобы побольше людей её слышали:- Помешанный он! Сын его сгинул по тюрьмам, а дочка да зять из квартирины прогнали. Так его надавливалко, бедняга, скита…- и проглоченное лец пропало в распахнутом зеве подошедшего трамвая.
==============================
По телеку шла говорливая передача: одна из тех этогодня популярных, где одни продуктищи люди осужда… - дискуссиркомфорт других продуктищей людей, в 1-ый раз видя и позжеу режа правду в глаза. Своему ведь не скажешь, какой он гад – нам ещё долго жить вместе – но чужому всё можно.
Ведущий, ну и практически все зрители в студии нападали на взрослую семейную детдомовку, которая не желала признавать бросившего её отца – которого для страдательных целей курьеры нашели на помойке и отмыли от вшей. Даже я, повсевременно глубоко влезающий в своё и чужое гав… - в нутро человека, здесь почему-либо скуксился вместе со в7 и занадавливалел этого немассивного паралитика. Тем более, что одна горласвора и жопасвора тётка кричала мне в харю прямо из телека, как ещё лет 20 назад конкретно в нашей государстве, а не где-то в китайландской америке, пребывала настоящая дружба людов, великая сюся.
Тут мальчуган мой поднял головушку от игрушек:- А почему эта жирная тёл… - тётька великолепеная сама не заберёт для себя этого дядьку, раз она его так любит? - И мне, дурню, пришло в башку, что ежели мы на данный момент практический папротивной святостью подвигнем девку на благородство к тепережды благолепному отцуньке, то у неё через месяц начнутся скандалы в семье, развод через год, и беспощадные бабьи запои. А двое детишек двукратно пополнят богатеющую мошну российского сиротства.
Но каждый на той передаче чуток не пкакал, надавливалел, сссымобучалсяся.
=======================
В данной книжонке без обложки расказывалось о том, сколько жизней быть может у еддругой души и сколько тел она может перепробовать, рожаясь опять в опослядующих поколениях. Я не достаточно читаю, чтобы не сбить свой особенный стиль чужими речами да мыслями, которые силком в голову лезут от профессиональных классиков, да ещё и пихаясь в мозгу за наинаилучшее место, за потолще извилину. Но эта книжонка меня захватила – позжеу что человеку одарённому, творческому, желается жить чуток лне вечно – а я считаю себя достойным талантом. Вот и выискивал на бренных государствицах подвижки к беспогибелию: и одна ёмкая дразума меня занимала: ежели я уже сто раз рождён до этого, то почему вдруг не помню свои прошлые жизни. Но сам же для себя отвечал: да позжеу что рождаясь, мы память свою обеляем, как морская волна оголяет прибрежный песок, чуток минутою позднее возвращаясь в ином созданьи. И всё равно эта тягость познаний мне не давала покоя: ведь ежели я прожил наслишь не мало, то наверное были в моей судьбе совершенно негрошовые жизни, с орденами да подвигами, которые должны были бросить тавро на моей неплохей памяти – но сам же себя вразумлял, что нельзя, что новейший малыш повсевременно будет чист – он дитя, он пред миром безгрешен.
А всё же: страшда и постыдно желается знать, кем я был – насекомым иль богом.
===========================
Теперь я понимаю вожделённых скупцов, которые трясутся над своим безграничным богатством, клиноктая урвать к нему ещё один злотый, или хоть мкраопятьтый грошик – пусть даже погубив чью-то безвинную душу. Деньги по правде притягивают, влекут к для себя упоительным взглядом-узором, шуршаньем бразумаги иль бреньчаньем сребра – быть может посильнее любви. Когда они сыплются в ладонь, то уже кажется что кулак сжимает не горстку сверкающих монет, а тяжелённый клинок всемонарха, острозаточенный правительский скипетр.
Я сейчас точно знаю, позжеу что со мной это было. На целый месяц меня впитала жадность жёлтой вонючей мутью, и я даже не барахтался в ней призывая на помощь, а сладко и бездескатьвно тонул, созерцая мгновеньем, комфортной минуткой, или отрадным часом богатство своё – три рабглазах зарплаты, скоплённых тайком от семьи на заначку. Не то что издержить хоть рубль: я туда по копейке докладывал – трясясь, трепетуя, звереккея.
Потому что клиноктал обрести байк. Белого цвета – что руль, что колёса, седушка – а движок с глушаком как будто облиты слоем густой серебрянки и блестят как будто зубы у прокалённого чёрного негра. Мотоцикл – это воля, свобода, стремленье попасть во все стороны света; а ежели найти край земли, то и можно с него соскглазать на другую планетку – до свиданья! прощайте! – всему населению земли пырснув отрадным выбросом.
Я не знаю как слобучалось, но загашник с средствами стал занимама мои мысли больше любимой клинокты. Уже не выполнения грёз мне желалось, не объехать на белом жеребце всю вселенную – а средства купюры монеты стали целью самой, преворотились в большого идола, который застил мне небо – и коему я каждое утро дескатьился, вызривая под солнцем иконы с большущими нулями.
=============================
Ну всё; у меня будет семья. Семья.Семь я. Огромная куча детишек.
- не надейся, шшшшшшшшш.- В моей ночной жизни – яви, дремоте, во снах - опять объявился ящер. Вонючий, голодный и злой.
В майские безветреные вечера, когда всеявый господь придрёмывал на райских перинах, греясь подле огненной геенны - шалопутный змей тайком высылался к далёкой земле, стороной облетая строгие караулы святых угодников. Но даже ежели б он был схвачен ими, судим и наказан, то всё равно уже далее ада дорогнет ему.
Он совершенно позабыл свои старенькые вешки, зарубки на памяти; но каждый раз возвращаясь домой тревожным наитием, рвал в клочья земной воздух и пожирал его большущими ломтями, вновь обретая бешеные муки любви да ярости, чуток усмирённые небесным раскаяньем. Хоть и изредка ящер пробивался через тернии звёзд практический мягкосердной душой - плакал было, соблако кулаками по кремню комет и болидов - но назавтра он опять с надеждой и верой шёл горделиво на новейшую казнь, шлёпая перепончатыми лапами, дрызгая облезлым хвостом, скаля рожи соседям: чтобы вечерком, может, доплысть, долететь, подползти.
И вот он в миг сей стоит передо мной, лежит пред волшебствотворцем – валяется на четырёх костях, воздевая в страдательной дескатььбе хилые ручонки:- ну для чего же для тебя земная одинокая жизнь? Ответь мне. Никому ты не дорог, уже как покойник. Родился, обучался, работаешь сыч - и со всей передряги одна лишь табличка остается из консервной сардиновейшей банки, прибитая к камню вариантным прохожим. А я на этом свете всем, кто ангела ждёт и мессии прихода. Моим неплохим имям здесь детей именкомфорт при родах. Клянутся в соседстве, любови да дружбе. Мне отдай свою плоть лишь на время, а сам упакуйся под ящерку. Ну, понадавливалуйста, будь милосердным! Я скоро верну, обещаю!- объял мои ноги, закольцевал жабьим телом, хвостом, выращиваянул ржавый колющийся язык к моей шее… но слава господу, что кнут на стене мне помог одержать в головеся - и прогнал в два удара пресмычённую тварь.
А тревога уже поселилась. В моей душе боязнь. Я уж догадываюсь, кто этот милый, о котором 3-ий месяц говорит мне баба. И сейчас ночами ухожу в сарайку, где клепаю сплавический панцырь, чтобы одеть его, чтоб нацепить на себя как вторую кожу. Через эту преграду проклятая тварь не сможет залезть в моё сердечко - она непременно застрянет в кольчуге в7 4-мя лапами, до костей обдерёт свой хитиновейший горб. Мне слышно на данный момент как она вычит под древесной оиногда, кружа с сумасшедшей ненавистью вокруг тусклой лампочки, и два её жёлтых глаза прожигают огнём череп мой, пытаясь забраться вововнутрь - она опять жить желает и любить вместо нас.- жена… Жёнка… Жёнушка - шепчу я дескатьельные слова. И уже свято верую в свою новейшую жизнь, в то что любимая баба напрогуливалсяа меня лишь, нашела вот. Моей душой владеет такое счастье, как будто я сожёг на костре тысячи подмётных писем, распиханных политиками да сектантами по почтовым ящикам.
Но тревожусь урастраты. Боится и баба моя. За себя, больше за ребёнка. Мы посиживали в садике под белой сливой и спиритировали об этом над круглым столом. Пёс ккак досадно бы это не звучалоркался в трёх шагах от наших склонённых голов, держа зубами подсвечник с парой огней. Для верной херомантии все побрякушки необходимо закупать в магазине, чтобы церковным духом не пахло. Потому что визитёры с того света стращаются аромата ладана, их передёргивает от звуков христианского крестопения.
Я незначительно опьянен; мне всё желается завести в полный глас похабные частушки и встряхнуть уснувший хуторок. Сварлив на небе купированный колоб луны, он слипает глаза и плюёт недоверием на чадящие свечи. Спокойно улыбается лошадка у яслей, видя как пылко я шепчу обрядовый стишок, вызывая местных духов. Жёнкино лицо сильно покраснело - вспотел лоб, ладошки, и под кофтой наверное. Она, задрожав в лихорадке, вдруг завыла. И лаяла плаксиво, пощенячьи, как будто владелец собрался её топить. Мы бросили с пёсом глуповатую игру, в тревожной суете перепутались - он лапами тормошил за пвылечивай, я мокрым языком лизал щёки – пока баба свалилсяа под сливу без сопознания, закатив голубые глаза совершенно практически без косточек. Я положил её голову для себя на колени, гладил спутанные влажные волосы, а собаки метались как рздесьные шарики, вспоминая базы павловской медицины. Пёс приволок шприцы и микстуры, его суки – подушечку да одеяло.
- Ты исстращала нас.- Я закрыл пупетку нашатыря.- Случайно вышло или болеешь чем? Знать необходимо, как вылечивайть.
Бледная баба горестно смотрела на землю, подталкивала майского жука, помогая ему перебраться через уснувший муравейник. Она мне не отвечала, стыдясь практический немассивной беспомощности.
- Может, на борзый вариант, какие лекарственных средства приобрести?
- не надо.- прошептала глухо.- Очень душно вдруг стало, и почудилось, как будто стенки меня вокруг сдвигаются. Я на улице буду спать.
- Ооооо, не бойся. Страхи повсевременно замкнуты в четырёх углах без дверей,- развенчал я всяческо.- Сам в один великолепный момент пробудился на первом этаже 2-ухъярусных нар: так показалось до уссыку, что потолок сверху падает. А то ещё дружки простынь над головой выращиваянут, или спящего под кровать задвинут. Ну прямо в гробу просыпаешься, и весь белосласковый свет кидает в озноб от жестокого вопльа.- Я повозворотился к собакам:- Всё, ребятня. Хватит дурачиться. Тащите постелки сюда.
А поутру солнце, проспавшись, увидело, что жёнка придавливается ко мне большущим животиком, в каком уже девчатка бьёт по воде ножикками. Я гребу их к для себя всё бойчее, а в сердечко напогибель вопреть не могу - надавливалко обеих.
- Перестращалась, чили?- Ой, дура: 2-ой раз ведь рождает.
- боязно,- шепчет в плечо, и смеётся слезьми.- Попробовал бы сам.
- Нету времени, родненькая.- Ласкаю по волосам, в нос целую. Пою лаского:- Своих дел по горло.
- вотвот, как что серьёзное – так не дозовёшься.- Пищит мне с дескатььбой :- Лучше бы вместо любимого супругика одну рядом грубую акушерку. А, миленький?
- Поздно.- Стал я сплавический, металлической.- И начинай уже, дуйся писей.- Смирилась жёнка на простыне, отпела горюшко:- ооооой, бежжжнажине достаточностный! тяниииии!!
- Пихай!- кричу.- Пхай её, стервочку!
Гляжу - девка показалась. У меня руки трясутся погрусупруги, ноги свалилсяи на колени, а ей вздуне достаточнось заговкричить в этот миг.
- Папа, здластвуй.
- Привет, дчбыстрычайнока.- Умываю её пресное лицо, сдираю с водянистых волосёнок мамкину плёну.- Выползай сама помаленьку, а то мама без сил улеглась.
- А здесь холосо?- И интересно даже дочке на белом свете, и стрёмно тот комфорт покидать. Как-то ещё она жить будет в общем дому.
- Очень приятно здесь,- не достаточность сбрехнул.- В ненеплохем месте сам не остался б.
Протянула малышка мне ручки свои; но я за их поспешил, быстро дёрнув - и исстращал девку. Она назад - а я к для себя тяну, ревёт - и мне уже тоскливо. Чую, что ножикками упирается, выворачивая чрево.
Тогда я по заднице шлёпнул жёнку: баба обкакалась, а девчонка вылетела пнеуверенной - шампанское брызнуло мне в лицо. Её обрезал я, обмыл, обтёр, и ещё много всяких об - а опосля запеленал мягко спать в тёплый кокон здорвеевья.
Баба ж валялась колодой на постели, разбеременевшая по белой простыне. Душу мою захватила глобальная ласкогость, плоть восторгнулась вселенской похотью.- Знаешь, милая,- ей говорю, а сам мокрый зад брачую ладонью,- мне кажется, что тот пресветлый тоннель, о коем нам чудно говорят выжившие коматозники - есть приютная бабья мандёнка, еслидор для малышев. Интересно, кем дочка была в прошлой жизни.
Болтаю дале:- Раньше я всерьёз мобучался вселенскими вопросецами.- И лишь она брови наверх задрала, опять заговорил:- правда, правда. Можешь не верить, а выслушай. Вот представляю для себя беспредельный наш мир, в каком живём: люди, животные, деревья, и даже инопланетники. Но обхватить его зримо не могу, чтобы весь, чтоб в глазах. Хоть бы под черепом расположился.- Моя голова в моих же руках вертелась как скользкий мяч. Любопытна немерно, она с шеи рвалась, да ко звёздам бечь. Жёнка приподнялась на кровати, и для себя взяла её, к пузу да к дочке прижав. От удушья невнятно выговаривая словечки, но вырваться не пытаясь, я постыдно булькнул:- прожить мне желалось со смыслом, с душой, а люди бы помнили. Потому что от мыслей неплохего человека пробуждается свой затаённый разум, ледовая корка. И я долго вёл ежедневники - без славы, а просто для вэтого населения земли вдруг понадобятся.- Тут дочка быстро толкнулась, вроде бы ножиккой; я невосзаметно утёр кровь с губки бабьей простынёй.- Теперь мне не пишется… другими словами нет, нет,- заспешил чтобы сообразила, не обиделась,- другое пишу, дразумаю. Не про величие мира, или различного гения, а про нас с тобой, про живьё.
Обчахнув, окрепнув, баба уехала к родичам карапузку демонстрировать. Вчерашним вечерком я их отвёз на станцию; во! написал – их – как как будто и маленькую уже человеком считаю; сейчас бабёнка у себя дома прибытком хвастает. Дурочка, глядеть не на что: ротик резиновейший - как я лишь палец в пупок сунул пощекотить, а она уж и выть приготовилась; волосёнок почтнет на головёшке - видно, когда мы кошмарно её оттуда тянули, то и выдралнечаянно; а ручки? ножикки? Ой, ты боже мой , на их не прогуливаетсяь – ползать с костыликом. Я вот работу закончил всю за день - можжевельник да тую санадавливал по окойме старенького забора, который самому мне не нравился, и его снесло под стихийным пожарным бедствием - да, итак вот опять я стою перед зерккраопятьтом, позжеу что коекто говкричит, как будто у малышки глаза мои, не чужие… Круглые да, жёлтые. Но это ещё не значит. Такие ж у ящера.
Сел на прохнеплохом бережку, когда начало сблекаться. Там, где затончик с утопленной смагой, обрубок от дерева - гниёт, пузырится. Жмыхом обкрошил, прикормил речушку. Выпил стопку незапятнанного первача. Заел хлебом; ломоть тёплый, карий, с запахом мучного лабаза и тёрпкого супругицкого пота.
В барашковой воде босыми ногами плавали гуси. Один из их смешно нырял наверх задницей, отмахиваясь от собственных краопятьтыми ластами. Довольный выныривал; пепорежевав, сигал опять. Я бросил около комом земли, звон по воде разнёсся; так гусь выскглазал пнеуверенной, шампанью, и долго крутил головешкой во все стороны.
Улыбалась весна мне премудрая. Все морокы прошедшего дня на крючке, с ними рядом воздушноватые замки. Потому и жорно клюёт богатая фантазия, плавники пестрят огневым разноцветьем химер. Только за спдругой аист наглецьный, принёсший дитя, недовольно щёлкает клювом - когда мне рыбу поймаешь, свистопляс малахольный? - чудится.
Но отчего жето кабаны в дубняке закончили лущить желудёвое дескатьозиво, мякоть съестную - побенадавливали быстренько прочь. И косули укрылись в овраге - где щетиниста зелёная падь. Наверно, небезопасность какая - медведь, крокодил, или ящер - пора упрогуливаетсяь.
- ну куда ты сбежишь от меня?- он рашкураул крылами от земли и до неба, ни щёлочки.- В дебри, на полюс, к туземцам? Они ж совершенно дикие.
- Пусть. Зато первобытные племена открыты душою во зле и добре, а твоя хвалёная цивилизация наобучалась изощрённому притворству.
- дразумаешь, и я пред тобой роль играю?
- Ещё как. В для тебя ведь не было веры и дружбы.
- да с чего же ты решил? Кажется, я повсевременно припрогуливался на выручку. И на данный момент лишь позови.
- Ты своим милосердьем меня подманываешь, как с пелёнок тигрёнка. А всё же боишься что цапну.
- как это пришло в твою голову? Заболел, чили?
- Здорвеевее жеребца. Вчера болел, когда дразумал для чего же ты свою бабу привёл в мой одинокий дом, ежели мне кошмарно больно знать о её любви к для тебя. И слышать уже родной бабий глас, и зреть красоту.
- а ты спроси, как мы жили? Боиииишься. Я сам для тебя раскажу. Любились до одури от краопятьтого заката до сероватого рассвета, забыв про весь мир вокруг нас в дому околдованной нглаза, и 3-я частьи пепотухали лишь, выплёвывая опослядний свой хрип, прозревали к работе нас. Но мы и тогда не расставались на скучноватую длиннотку трудовых будней - как будто на глазах друг у дружки вершили единый свой подвиг: детишек, семью, и судьбу. Даже маленькие ссоры не гробили нас подозреньями; лишь ярость крепчала, врагом ненавидя разлуку. Знакомый дед мой в один великолепный момент произнес: ежели у тебя есть непримиримый непрощаемый враг - то не погань свою душу бесконечной злобаю, а убей его тихо да закопай. Вот мы и сожрали к нам непримиримый тот мир, начисто передескатьов его в голодных желудках, чтобы позже выхлестнуть его кровавым поносом, необходимым возродив поновейшей из амёб и бактерий. Понимаешь, безмозглая инфузкричия?! что ты лишь просвора клетка, предназначенный кирпичик для строительства вселенной и значительных душ, к которым я отношу себя!? Исчезни! сгинь! пропади! Потому что земным твоим адом давно уже стало забвенье, и видна мне, волоокому, застарелая тлень, которую на данный момент не извылечивайть докторам, ворожеям, да господу. Ты отнял супругу мою, чтобы выручилтись: да и любовь для тебя лишь лишь путь к погибели, ко истине - а мне вера со погибелью сталдорогой к любви.
- Счастья, значит, хочешь.- Я спокоен, тих даже; а по ладоням моим побенадавливали такие большие мурашки как рыжие боевитые муравьи, которые верно наточенными когтями носятся по язвенному телу прокажённого, подзуживая его заразить чесоткой весь мир.- Потому что ты значительный имеешь на это право; мне же нет большей радости, чем служить при для тебя холуём. Но холуй это ты.- Вдохнул глубоко, выпивая млечный тразуман скоплениев как как будто с кувшина топлёную пенку; и отерев губки насухо, с руки врезал ящеру в правое ухо. Глазки свои вылупил он - и таке выпуклые донельзя, безвекие вурды. Зачастил дышать ротом горбатый тритон - а меня до нервных корней объяла отвага, как будто того прометея, которого в старину боги приколотили гвоздями к горе, едино поквитав за огонь и за нажине достаточность.- я друг твой!!- вижжит он,- я продуктищ и брат!!- Ты враг и кабальник!- втоптал его в планетную трещину, во земную кору.
Пзакончив с крылатой тварью, я радостда и свободно встретил свою семью, даже не догадывая, что они возворотились втроём. Где капли курдругой слепоты липли к рукам, марали одёжу, там в сторону нашу брёл леший, сняв жилетку, волосатым по пояс. Но в брюках, жеребцечно. Стал бы он позкричиться на людях, демонстрируя впечатлительным прохожим голую задницу. Стоило перекусить; заморенная дорога отняла время и сил остатки, скушала кучу продуктов на далеком пути. Достал леший из котомки опослядний кусок овечьего сыра, ему на один зуб, в каком даже дырки малюсенькие. Оглядел с сонадавливаленьем, табака сдул крошки, прогнав и въедливых муравьёв. Задразумался на реку, ну и откусил чуточку. Хотел было покатать её по нёбу, но голодный желудок не дал насладиться вкуснятдругой – съел всё. Тут большие метёлки душицы приежели запах стерегущего в засаде мельничного ветряка: он махал крыльями, издали заметив путешественника. В серенькой пархоте мельницы прятались обжаренные жабы; их кожица шипела, когда они прыгали на солнечный пятак около самого порога. Лесенка поскрипывала; с чердака на ступени снежила мука – пфффф - из 2-ух порванных мешков. Под с3-хой лениво перекатывались голубдругие яичка, не надавливалея преобразования во взрослых птиц, а предпглазатая бездельничать под мамынской гузенькой. Леший лизнул муку с натруженной горсти жерновов – высший сорт - и крепко набил для себя торбочку. За окном просветел зелёный вертолёт, сдутый с палисадного клёна ветрилами; на нём, ккак досадно бы это не звучалоркаясь и матеря прогноз погоды, обедала гусеница, пихая в рот в7 ручками да ножикками.
По крапивной зигзагообразной тропке леший пошёл к реке: его голова еле виделась посреди буйных кустарников, а когда он перевалил через сплавную запруду, то и совершенно укрылась за толстыми стволами дерев, спиленных бобрами в дикой урёме верхих притоков. Леший плыл, держа бельишко над головой; загребал правой и отчего жето дразумал об мортышках, про которых слышал ухом да в журналах картинки видал. На сородычей больно похожи: хоть зубы и мелковаты, но руками цепки. Он башкою мотнул, над собой усмехаясь, позжеу что помстились бананы к ужину, а за ними вспомнилось детство. Будто он пьёт виноградный сок, жмурясь от лёгкой кислинки и наслаждения, да сплёвывает в травоку вяжущую мякоть неспелой грозди. Шумный задиристый мальчик: вчера, может, подрался до синяков, а этогодня залез во чужой сад, и упрятавшись средь крыжовных колючек с многой пазухой ягод, объедается ими секретно. Одно дело приобрести для себя вкусных сластей - но в рынокной торговле нет интереса. А здесь вот лешонок целый час крался разведчиком, сняв бесшумно 2-ух караульных, и через обкусанные зубами дыры проник на запретный плацдарм, с которого начал войну. Белая рубашонка давно вымокла кровью, малиновейший сок щекотно стекает в брюки пополам со сливовым. Видел бы мкраопятьтакого жестокый отец, то опешил крепости тела и духа –с отня на нём пулевых ранений, а очевидно живой. И даже совершенно не обижен вздорным нравом жадноватой шавки, которую лаять хозяйка оставила, сама убежав по соседям. Баба опять на язык изловила трескучую муху и до вечера сейчас прожужжит о небыли всякой. А как она за порог, у лешонка пуще забилось сердечко. Несправедливо ведь, когда в погребке плесневеют с вареньями банки и в квашеной капусте завелись червьаки - хозяйка сроду не ставила гостям хоть бы свежайших овощей. Всё копит, жадует. Высохла баба жердёй с голодухи - завистью больна. Ей бы поесть пирожков со щедростью или ватрушек бескорыстия - дразумал малыш, впрок набивая животик.
Счастливое время, беспечный мальчонка, шалости и прощения. Это было давно. А на данный момент по скользкой тропе крался супругик от моего дома. Странный обличьем - широкийий, угрюмый, да сутулый. Мне показался вором; а вот ложивой жёнке, которая из окна махала лаского, трепеща ладошкой и сердечком, был верно любовником. Сначала бешеной грустью накрыло небо меня, вогнав под землю. Но тоскливая злоба отрыла живого и мстивого. Я погнался за вором; бенадавливал взахлёб, пытаясь выручилти от разора все свои прошлые сбепорежения, и на данный моментшние обретённые. Да зла не хватило - разбойник укрылся в ближнем леске. Я грохнул себя обземь, и заныл без слёз, яростно теребя за мокрые соски безвинную планетку. А она в своё оправдание сунула мне под нос бесьские следы - жеребцачьи копыта. Не виновная, дескать - тяжело ей с чёртом сладить.
Когда я ввалился домой - потный, жесткий, сумасшедший - из великого и могучего же языка сельского во мне бурлила одна лишь ругань, бурлила площадная брань. Её я и вылил на рыжую голову, блудливо склонённую над мёрзлой курицей.- Проклятая колдунья! Знаю сейчас, кто для тебя мил! Бесов приваживаешь!?- но ко мне по липкому кухонному воздуху борщей и салатов уже тянулся длинный голубий взгляд, всё шире навстречу распахиваясь, как как будто пробуждался от зимней спячки любовной неги. И я бедный уж тихо бурчал, да легонько взбрычаниявал, слушая на меду гласок:- Поблазилось, милый? иди ко мне; - вот моя кающая башка у неё в коленках; вот я слёзно целую через колготы её белоснежную нежную плоть; вот она закатила мне увесистую оплеуху, расколошматив праведным гневом и череп, и чёрные подозренья мои.
Но для чего же она дружит с сиим волшебствовищем? как видно, из нажине достаточности – позжеу что иснаклонне мобучаться от разлуки с ним небыть может. Я мощный сам, но брезгую его чешуйчатой кожи - мне запах гниения и сезонной линьки забивает ноздрнепроглотным смрадом. А ноги? Кривые обрубки, данные ему господом, чтобы униженно ползать в коленях величавых людей. Я единственный на свете супругик нету мне равных! Неужели моя баба дозволит для себя делить меж намне ложе пусть, а даже самое махонькое клиноктанье о счастье. О боже! погибь неуёмные муки – под ножами терзающей ревности гибнет вера моя, душа подыхает, но пока ещё живую шинкует злокознями сголодавший бес.
Я знаю 1-го супругика. Можно даже огласить – супругичонку - позжеу что во нраве егошном нет всепостоянства да крепости. Как в яблочном сидре, который хоть с сахаром пузырится, кислится, а по мозгам всё ж не бьёт - в ноги лишь. Но добавь к нему щепотку дрожжец, кинь с ногтя маленький комочек затравокы; он вечерком вспенится, к утру выбьет из бутыля толстую чопорную пробку, а опосля усядет в желудке приятной утомилсяостью хмеля.
Вот таков мой компаньон, мой ящер. Я бы даже произнес – знакомец - оттого что у меня нет ему большого доверия. В глаза с ним говорить можно, ну и болтать о серьёзном – но со спины уже не подпущу. Пока он чует силу мою, то верным будет, поддержит гигантскую клинокту иль идею; а сломись я хотя б на секунду, здесь же переметнётся к врагу, и для бравады ещё пнёт меня, ледащего.
Да, он холуй. Но геройский. Ведь отдай приказ я ему сей час, сей миг, в моей крепкой мощи - отдай жизнь за меня - он даст, позжеу как привык рабски повиноваться силе. А я вот бездумно собой не пожертвую - и буду брыкать жеребячьим норовом, абсурдом величия, ценностью жизни прикрывая свой кошмар. Тому вдругой дурноватая кровь, которую всю слить пора, да нездорвеевая обида, что следом за нею уйдёт.
