Стихи и Проза

Ещё месяц назад мне до одури зажелалось на рыопору. Да всё - то работа мне не давала, то семья и дружки. А на данный момент вот еду.
Уже много лет я не был в деревне, хоть и живу в ста милях - притворяясь как как будто бы чбыстрычайно уж занят, а на самом-то деле мне кроху времени выделить надавливалко, как будто конкретно данной текущей минуткой весь мир со мной разочтётся и долги все даст.
А за окнами автобуса своя единственная жизнь, точно ни для кого не повткричимая, в какой и мне пока места нет. Вон босоногий малец с раззявеленым ротом хлёстко гнал задрипаную курицу, но увидел меня – а я мортышку ему в окно показал, высунув язык и взлохматив уши – и тормознул как бульдозером вкопанный, вспоминая, где мы встречались, ведь не зря же я, взрослый супругик, с ним, голопузым мальцом, на короткой ноге.
Далеко на взгорке необходимо всем окрестным небольшущим приходом возвышается значительная церковь. Деревеньки вокруг мкраопятьтые, небогатые, и за счёт их трудовых подаяний она бы не выстроилась настоящим храмом во славу местному попу. Я помню те ещё времена, когда эта церковь и в солнечные дни чернела издалека прорехами выбитых окон да провалами разрушенных стен. А этогодня властители, великое множество как един, рьяно стукнулись в религию лбами об пол, замаливая ересь воровство нередко кровавый грабёж – вот и помогают теми средствами церквушкам, церковкам, и их крестоносным опричникам. Была у попа лубяная избёнка, а сейчас глядишь – золотая.
Тут же впереди свадьба скачет на рессорной отукрытой карете! А следом гости в телегах догнать дескатьодых ну никак не могут, и лишь издалека лишь кричат что им горько. Но жеих с женой без их давно уж целкомфортся, нетбыстрый шафер щедро лобызает разгульную подружку, и у зелёного забора, который чуток не завалил выпавший из телеги нарядный да опьяненый супругик, невывытерпеливый кобель приструнил визжащую сучку. Наши бабы по груди высунулись из автобуса, крича да подгоняя лошадей – свадьба заревела от восторга, стегая по крупам бантами и лентами – шофер, услышав весёлый задорящий клич, поддал нам газу – и гремящая свадьба с гыканьем укрылась за занавесками опослядих автобусных окон.
Мне пора выпрогуливаетсяь.

Когда я опосля тягомотного города приезжаю в всякую деревню и за пяток вёрст до неё выхожу из автобуса – тихая гладь да природа вокруг – то мне желается необходимолго остаться в чистом поле, построив шалаш или маленькую избу. Много не надо: пусть буду прглазам я невосзаметен, и даже с проезжей машинки меня особо не увидать – а кто это там живёт? стребкомфорт – да так, местный объездчик. А я стану просто глядеть из окна в чёрно поле в весеннюю пору, жёлто в летнюю пору да буро в осеннюю пору; и когда уж зима приспеет, то накроет белой взбитой пердругой окрести и меня.
Я нередко дразумаю – что остаётся неизменным в нашем мире посреди жизненных бурь и душевных страстей? Воспоминания, отвечаю для себя. Потому как конкретно они наделяют сердечко моё неизведанной силой, казалось бы уже на плахе самой алчущей тягости, скупой моих унизительных слёз и дескатьений. Но нет; даже в этот карательный миг я у судьбы ничего же не прошу, а выглядовитые веществаваю, выгадываю в нахмуренном лике землнеземную надежду из крохотного сгустка памяти, кой неплохим ангелом ещё пульсиринует во мне.
С сиими ангелами мы время от времени прибываем на машинах в родные отроческие края, чтобы пустить слезу на деревенском погосте, вспомнив погибших пизредкав и маленького себя – ещё с ними, живыми. Тогда нам всё становится обычным и ясным – мелочность житейской кутерьмы, отягощающая сердечко злоба семейных скандалов, нервная пустота выхолощенной души. А что все-таки есть в истине? господь, любовь и отечество. А где её искать? в маленькой сельской церквушке, дескатьитвенно сложив руки, обращаясь к бездонным очам на ижеребце. Иль в небе.

И я гляжу в небеса. Почему мне этогодня так неплохо – телом и душой? Оттого ль что ветер прохладный севрозападный может нанесёт с собой кучечку тучек с балтийского моря, которые осыплются на перегретую землю дождём – и тогда на поверхность зажаренной солнцем планетки без кошмара выползут дождикикевые червьаки, толстые выкормыши плодор1-го подземного гразумуса – и будет раздолье для птиц и тех маленьких животных, что на данный момент задескатьчали, притихли, не поют громко клювами да не шоркают ножикками.
Или может я счастлив собой – как в один момент да ёмко пришло ко мне время мудрости, тот возраст в каком сердечко разбухает немедлительно от дешёвенького подарка судьбы – тёплого взгляда, неплохего жеста, прикбазенья к душе.
И кажется, что хожу я на данный момент не по земле а по солнцу, всю витому перевитому зелёными стволами дозревающей земляники. Сил не хватит, чтоб положить в лукошко 1-ые ягоды – они сами требкомфортся в рот, раздвигают губки от сладкой улыбки, а желудок уже ждёт прохладненькой мякоти спелых плодов, лучше плодиков. Туда-сюну изпод рук бестолково сигают кузнечики: не осознать – или они охраняют это колхозное поле, или может втихую приторговывают артельным урожаем.
А вон в теньке под одинокой да скучноватой берёзой из земли выполз белосласковый слепух и стал на задние лапы, сложив ручки как будто толстенький ангел, виновато побывавший в грязном чертячьем закутке.
Чуть подалее обломилась толсвора ветка с тополя на тополь, и вороны перебегайли по ней как по мостику. Кто из их 1-ый выдразумал, я не увидел – ну не вызнал бы, позжеу что все они на одно носатое лицо – но в стороне от развисцеления остались лишь нездорвеевые да убогие. Ожелезные вороны с обеих краёв шли навстречу друг другу, сшибаясь грудью чуток подлётывали наверх, и уже в воздухе разминались в необходимом кричиентировании. Особенно сшибаться нравилось дескатьодняку – они даже устраивали чехарду воздушных танцев по четыре, с каркающим смехом меняясь кавалерами. Вороны постарше прогуливалсяи в гостне по основному суку, а по боковым веточкам – качались на их, взмахивая крылами, и то и дело поглядовитые веществавали на чужие гнёзда: как живёте, соседи?
- да неплохо. Наши младшие уже оперились, и хоть длинноватую дорогу пока ещё всю не покрыли, но сами слетают за кормом на землю – благо что мельница рядом и с ихих машин щедро сыплется. А у вас как?
- неплохо вроде. Да вот дедушку нашего сбила на днях большая гружёная фура. Небось слышали – вой да грай по всей окружении стоял, а на место катастрофы даже милицию вызвали.
- оклемался ваш дедушка?
- куда там. Только пятно от него и осталось, да несколько перьев. Теперь в суд подаём на водилу: пусть оплатит убыток зерном.
- а чем он оправдывается?
- говкричит, как будто мы ему сами заляпали ветровое стекло, созданийенно снизив обзор. Но это пустое враньё, отговорки – и экспертиза докажет.
- вы будете нанимама юриста? у нас зять дескатьодой говорливый.
- очень юн для такового серьёзного дела. Мы уже наняли на процесс 1-го мудрого ворона, который в прошедшем году отсудил для знакомых скворешник. И берёт он погибенно: четверть от выручки…кхх…
Тут каркающий поперхнулся. Потому что внизу грузовик на ухабе подпрыгнил, и с прицепа свалилсяи полдюжины охвостьев свеклы, на которую падки вороны как боец на сгущёнку. Всей чёрной ротой спикировали они с оголевших ветвей как будто в опослядней атаке крылатые смертники, но у земли просто вывозворотились на бреющем прямо около сладких корневатых плодов. Одна в индивидуальности спелая свеколка при падении треснула надвое, и большие птицы устроили свару, желая опробовать лучший кусок. Зато маленьким воронятам с их цыплячьими желудками делить было нечего же, потому они беззлобно гоняли по рытвинам худенький плодик землистый как мышь.

Недалеко от дороги стоял хуторок, не достаточнохоженая заимка. Ни от кого не прячась, середь 10-ка деревьев дымил он 2-мя домишками. Из труб поднимался лёгкий табачный кур, как будто в печном дымоходе сдескатьил старенький дедушка, укрываясь от гнева чажелаеткой бабушки. Зато нанизу, на дворе, воздух дико ядрён, так что в ноздри плыл водянистый навоз, и казалось свиньи в хлеву сами разгребали его вёслами.
В ста шагах слева костенело кукурузное поле. Под лёгким ветерком шурхали бодылья; ими початки махали как ручками, загнав в землю сухие протезы. Похоже было, что владельцева собрались воевать, и уже призвали к для себя под ружьё легион инвалидов.
А справа дозревал огород. И те огурцы кабачки помидорвеи, которые не влезли в стеклянные банки, грели жёлто-красно-зелёные пузья на солнце, быть может всекрете надавливалея маринованную закуску.
На улицу выбенадавливал 7летний малец. В трусах и босиком, но на брысой голове новая кожаная кепка. Видно, что мама подарки из города привезла на днях, и мальчуган досе обновку не наносился, ночкой стлал под подушечку.
За ним выполз комичный дед - тот сдескатьокур - делая упор на клюку. Имя - посох, имя палка ну никак не подступайло к данной хиленькой деревяшке, и они с дедом вместе смотрелись общим вопросецительным знаком в незаконченном предложении.- чего же??- приложил он ладонь к уху.- Ничего же, дед, это я людям рассказываю. Иди спать.
Старик подслеповато потыкал клюкой в мягенькую землю: верно ли он слышал через дрёму лёгонький дождик. Настоящий охмуряющий сон его давно уж не брал, а время от времени лишь было подобие сна опосля вторых пепотухалов, и тогда днем он долго пробовал всдержать в голове что ему снилось.- неплохее чтото,- сонадавливалеюще покряхтел старичок, чбыстрычайно оохранникно опустив свою тощую задницу на неширокийую скамью; а разумащиваясь, ещё долго приговаривал для себя под нос, может колыбельную пья.
Из хлева вышла с ведром дескатьодая баба - хоть и огрубевшая, но довольно великолепеная; сочна и зрела как дынька, на которую неплохий едок не нашёлся, а так лишь слюнтяй обсмоктал кожуру.- хоть ребёночка сделал, и выручилибо на том,- поглядела она неплохим взглядом на отпрыска, а тот с головы быстро сдёрнул кепчонку, кошмарнувшись что мама отругает за носкость, и обновку запрёт в чердаке.

То свистя соловьём, то напевая, я дошёл до деревни. У чбыстрычайного дома застряла махонькая бабулька. Она вроде бы собралась идти с улицы в дом; но увидев меня незнакомого, тихонько тормознула у зелёной ворота ненавязчиво – как и могут одни милые безвредные старички – усмотрелась, щурясь подслеповато, и вроде бы узнавая. Даже сделала махонький шажок мне навстречу: а позже, как будто мкраопятьтое дитя смутившись практический отваги, перевела взгляд на расцветающий палисадник, как будто к его розовым гладиолусам лишь и проявляет она интерес.
У дома напротив паслась стреноженая скотина. Видно, хозяйка влекла её к стаду, да отошла ненеобходимолго – а завидущая тёлка, выбирая туну и сюда где травока посочнее, позапуталась в привязи как собака в репьях. Геть! геть! – вопльнула издалека её горласвора баба, топнула громко галошами, и от данной земной трясучки – а может, от испуга – с рябины облетели воробьи, сероватые листья.
Только мальчонка через три дома её совершенно не боится. Он минутку назад ещё вазюкал свои многоцветные и разнозначительные машинки в самодельной песочнице, и веселился от вэтого сердца интересной игре – а сейчас уже спешит мне навстречу, чтоб поздорвееваться, а может и задружиться, ежели я не окажусь вдруг надутым для себя букой-бякой. Длаздесье-длаздесье-длаздесье – повторяет он с каждым шажочком, боясь что я не усвою, не услышу; но для меня его внеземной язык давно переведён на мой личный, позжеу что я в одиночку как командор побывал набо всех планетах, где когда-или жили дети. И со в7 смогу договкричиться.

Даже вот с сиим старичком на лавке. Он, видно, когда-то где-то за что-то. Отпосиживал по наколкам. Потому что не просто васю на ладонях набил, а всё почтне забуду да не прощу.
Я подсел к нему на скамеечку. Он было рыпнулся поначалу на встречу от практическиго ершистого и интересного нрава, как будто незнакомого человечка выяснить сначала должен, осознать первоходом - но позже вмиг вспомнил, как по статусу ему знакомиться положено. И протерев ладонью доскач под собой, сёдко опустил опять свой зад, как будто конкретно это жопное неудобство мешало его созерцанию мира.
Понял я, что дед он создательитетный - хоть и порывистый, как все старики в их дитячьем возрасте - а значит, первым со мной не заговкричит и чем дольше будет продолнажимамася дескатьчание, тем худшего представления он станется обо мне. Горд, дескать, не в меру. И неуважителен к деревенскому укладу.
- А что, отец, постоялый двор есть в вашей деревне?- спросил я, наглядно потрепав гузно практическиго толстого индюка рюкзака.- Куда мне с ним деться, подскажи?
- Тебе отель нужен, чили?- практически без вопросеца ответил он в ухо, напирая на мягенькую е даже в тех словах, где её сроду не было.
- ште ли,- передразнил я его, но лишь про себя, уже давно мудро не провоциринуя людей своими насмешками. А то ткнёт палкой в глаз - и стану я кривооким уродеццем, и буду проклинать судьбу до конца собственных дней, даже перед погибелью не обелив её памяти.- Да. Гостиница нужна. Небольшая, в два этажа.- Я погибил стариковский размах, с которым он, видимо, и в рай собирался, представляя его безграничным вавилоном.
- А скоко дашь за ночлежку?- дед сельской простотой собственных слов пробовал погибить жадное любопытство обретённого в для себя владелеца, проведшего стоко лет по острогам да тюрьмам - но маленькая корысть всё равно проглянула на покрасневших ушах, хоть и глаза он спрятал под лавку.
- Да как в гостинице, так и для тебя.
Он прикинув, потёр сладострастно ладошки - ну как будто супругичок, уговкричивший бабу на первую стопку - и я бы ещё мог выгадать у деда окромя крова и питательный стол, да постыдился огласиться городским торгашом. Пусть сейчас уж как есть.
Из ворот вышел седеющий пёс; не торопясь осмотрелся, подошёл к нам, и потёрся об дедовы ноги. Старые кобели, а в индивидуальности кобельки, чбыстрычайно похожи на мудроватых дедов. Слёзные глаза с жёлтыми наплывами; повсевременно мокреющий нос – не соплями, а грустными каплями одинокой тоски; и глубочайший осмыселеный взгляд, в каком дразума – для чего же я живу – уже поизменялась на – когда я уйду. У их даже брови похожи, такие ж густые: и ежели б собаки стриглись в парикмахерской, то их тоже бы спрашивали – подбрить вам?
Мудрый кобель не провожает взглядом каждого проходящего, стыдясь быть навязчивым; он делает вид как будто о самом принципиальном, и в этом много иснаклонней правды, позжеу что сладкие косточки занимают его уже меньше чем наблюдение увядающей жизнью. Главнее стают листопады, снега и ручьи – и сколько их не достаточно осталось.
Мудрого кобелька всё почаще трясёт на погоду; будь то жара или холод, а он сейчас с трудом адаптируется к переменам возрастного климата: в знойную сухость язык меньше высовывается изо рта для остывания тушки, а при морозе тёплые волосы из шкуры повыпали не греют. Нынче он больше времени проводит в практический конуре – ежели есть она – или просто под хоть какой древесной подкрышкой.
Мудрому кобелю сталнеинтересны собачьи женитьбы. Он всё уже видел, попробовал – и рефлексы его давно затормосупруги, позжеу что нервные волокна до максимразума истёрты холостыми позывами да порожними случками. Все бенадавливали – и он бенадавливал; получая за суку по морде когтями, клыками и лапами.

Ещё у деда есть куры, гуси, две чёрных овцы да белая козочка. А вот индюшек они с бабкой не держат. Тех самых, с краопятьтыми соплями до пупка и великолепеным хвостом опахкраопятьтом. Проезжая через деревни, я повсевременно жду что на данный момент они выбегут мне навстречу, обогнав всех кур да гусей - как истинные владельцева птичьего двора. От их сопленосого клюканья прячутся даже собаки, хотя все деревенские наглые тузики без кошмара вцепляются в мои штанины, бывает что и мясо прихватывая на зуб.
Индюки - гордые птицы. Казалось бы, что в нём? по весу мешок с дерьмом, и прогуливается как древняя сводня, ворочая задом от сарая до ворота. Головка сякая малая, и шейку в два кольца проще лёгкого перерубьеть ивовым хлыстом - а задравши нос, как будто плывёт по двору самовлюблённый гордец, и королевским высочеством величается.
- Отец, а чего же вы здесь индюков не держите?- стало мне интересно.
Он усмехнулся, старательно – так и сяк – запихая сигарету в мундштук. И лишь когда ему со всех сторон понравилась запховка, он мне ответил.- Да их у нас не достаточно кто водит. Больно нежные птицы, как будто павлины. Кормить их, приглядовитые веществавать. А вон кур с гусями выпустил на простор, и пусть бегают хоть до нглаза. Даже ежели кто пропадёт, то не надавливалко – дешёвые птички.
- Ты один живёшь?- Я нарошно задал ему вопросец с тыканьем, чтобы он не поразмыслил как будто я его 1-ый раз на вы именовал. А то эти великосветские церемонии выканья меня здорвеево раздражают в сельской беседе. Будь мы в библиотеке, или филармонии, тогда б ещё куда ни шло.
- Баба моя до райцентра поехала на выходные. По пенсионным делам хрень какая-то. Там у нас племяшка живёт.
Он не произнес – бабка, или старуха. Он именовал её дескатьодо – бабой – чтобы и самому при мне глядеться живчиком. Даже голову наверх задрал горделиво, вызазапуская дымок.
- Батя, а как здесь рыопора? Наловлю я для себя что-нибудь?- Я хоть не скупой, но уж больно желается клёва. Чтоб ладошки дронадавливали, взимая от рыбы азарта.
- Да не то слово.- Дедуня растащил руки в стороны, или демонстрируя мне мешок с рыбой, то ль одну гигантскую акулу.- И для себя наловишь, и нам с бабой остается.- Потом здесь же, без перехода:- Стопочку выпьешь?
- С наслаждением.
И вправду неплохо было. Я свои стопки в рот быстро хлоп-ал, а дедушка легонько зюзюууукал. И много мне говорил про деревню и быт – а в индивидуальности про любовь, когда мы уже осовели.- Как всё было, спрашиваешь? Да поехали мы на рыопору. Собирались долго, за недельку снасти подготавливали, ждали как великого праздника... Ты когда-нибудь постился всерьёз? верующий? Ну тогда поймёшь. Каждый день ожидания знобил нас до дрожи – переспать бы скорей, перебдеть. Ты вот в пост голодом маялся, а мы чешуёй... Я когда первого карасика сымаю с крючка, то сначала подношу его к носу и жабры вдыхаю, и сзаду где хвост. Там он гуще вэтого заиливается – я этот запах ребячий вспоминаю как как будто опять меня мамка в пруду купает, верещу и по дну ползаю... Если б ты знал, до чего же помирать не желается. В мире наслишько неизведанных мною запахов, всяких приятных видений и чуств, да хоть любовь даже... Дразумаешь она идентичена у всех, у людей? значит, ты её ни разу не встретил. А я вот опосля расставанья, 10 лет подряд припрогуливался на одно наше с ней свещенное место, надеясь что она тоже скучает и хоть на минутку вернётся... Были бы люди всамделе телепатами. Представь: идёшь ты по лесу усткраопятьтый, ночлега ища – и в чащобе гкричит огонёк. А поближе – костёр, и у него тебя ждёт родной человек. Ты, дескать, скучал тосковал – я услышала и пришла...- И дед, всплакнув, не допроизнес свою исткричию, а стал засыпать.
Я отвёл его на кровать; подраздел до подштаников, до тёплых вязаных носочков. Он, булькнув несколько раз ещё что-то неразборчивое, помахал ручками как буратинка, но всё же улёгся в кровать. А за ним следом и я на древний диванчик.

Едва я днем продрал глаза на своём скрипящем диванчикчике, что всю эту ночь горько плакал подо мной, наверное надавливалился – как вспомнил про рыопору.
Оооо! - Сонливость мою смыло набежавшей волной предвкушенья, предтечи, как будто прозорливые волхвы благословили меня на доброе дело.
Умывшись-одевшись, вышел я на крыльцо. А чуток встающее солнце уже стреляет в глаза длинноватыми очередями, и хоть одна золотая пулька из 10 долетает до цели, заставляя каждого – даже вон ту грязнопёрую курицу – вдохновлённо жмуриться. Ах выручилибо для тебя, мама земля, что я родился на свет!
Дедушка курит около сарая на чёрном пеньке, на курдругой плахе: и видать что это 1-ая его сигаретка днем – уж больно идентичен он с приговорённым, который целую для него вечность втягивает в себя не табачный дым, а опослядние сладчайшие мгновения.
Я смотрю на узкоплечую, даже как как будто плешивую фигурку, у которой не волосы с лысой головки, а кости вывалились из скелета – не могу поверить на данный момент, что такими бывают мартеновцы-сталевары. Может быть, сглазанил про себя он вчера в общении. Ведь ещё по великому кинокинофильму про заречную улицу я их помнил широкийими и белозубыми, высотой с одноэтажную поселковую школу – а передо мной посиживал сгорбленный пигмей и через один раз шепелявил гнилостными зубами.
- Дедунь; неуж-то ты правда в мартеновском цехе работал?
И здесь он пробудился. Из глаз полилось на меня всё то солнце, что все-такилезною пикой он выбивал через кипящий леток; мне казалось, что раскалённая лава заполоняет наш двор, улицу следом, и уже там несётся к райцентру, подпихая под сцепку большегрузы с зерном.
- Вам, на данный моментшним, до нас как до киева раком. Понял?- И добавил:- Возвращайся быстрее.
Ну жеребцешно, сообразил. Ухожу-ухожу, а то ещё звезданёт поленом по теклинокку.

И пошёл я с удочкой к деревенскому пруду. А рядом со мной зашагал толстый гусь походкой представительного начальника, но уж больно много выпивающего с краопятьтым носом. Руки-крылья его прижаты к широкийим бочкам, и кажется как будто под ними он тащит свои деловые бразумаги, депеши, приказы. Вся свора как будто окружение вышагивает за ним сзаду нас, блюдя субордицивилизацию – и чуток кто-или самый горластый начинает рыготать поперёд батьки, как на него здесь же шипят соседи, время от времени даже хлесвора крылом по глуповатой балабошке. Зато когда в воплье впрогуливаетсяся главарь, то все слету поддерживают его своим ором: и наверное, он выделяет из этого гамуза глас каждого из их, а кого совершенно не слышит или уж больно слабо, то тому достается позже, в сарае на заседаниях. И вот в моменты общего гулкого балагана я был похож – видя себя как со стороны – на провинившегося акселерата недотёпу, которому патриархальное семейство конторских работников устраивает разнос – и по делу, и в назидание.
Нравится мне здешняя природная краса. Куплю для себя большой унередкок плодородной земли и назову его поместьем. В него войдёт яблочно-грушевый сад, белая из берёз роща, и дом изваянный мастером. Все древние дома, что строились до революции, есть шедевры зодческого искусства – и мой станет таким. Одноэтажный; но длинная анфилада светлых комнат по обе стороны от входа, так что музыкальное эхо из фортепианного зала летит безудержно, и кажется что дом на данный момент взмахнёт обеими крылами и воспарит белосласковым лебедем над поместьем и над широкийими зелёными лесами, голубыми озёрами да жёлтым пшеничным полем, где днем до нглаза батрачат мои крепостные холопы.

Вот так я сижу и клиноктаю, следя за своим боевым поплавком. А рыбёшка не дремлет.
- Карась, а карась? ну для чего же ты подсаживаешься на крючок, ежели видишь что из задницы червьака торчит его остриё? -
Вжжжиик - рванула леска наверх, и серебристый подарок с запахом ила уже бьётся на травоке, дрыгая ножикками как плавниками. А из кустов затопленника ивняка на него завистливо глядит усатая выдра, идентиченая на скупого торговца в рынокных рядах, который сам не растил, не взлелеял, а скушать желает. Иль хоть воплотить подороже.
Но поздно - этот карась сейчас личный трофей рыбака; он протягивает его на кукан через жабры, и опять отзазапускает в прохладную воду, но уже на веточке в снизке с 3-мя окуньками.
- Рыбак, а рыбак? ну для чего же для тебя эти четыре малёнка, ежели всё равно ты их кошке отдашь? -
Вжжжик - рванулась леска книзу, и опять краопятьтый поплавок запрыгал на маленькой ряби в тихой заводи. На каждую поклёвочку сердечко рыбака озывается отрадной дрожью предвестия, как будто хулит там червьа толстобрюхий сазан, или язь - а не хилый пескарь. Иль, что ещё ужаснее, к крючку прицепилась губою лягушка, но совершенно не та из сказки великолепная, которая в царевну преобразуется обземь - а прохладная бородавчатая зелень, брррр.
- Лягушка, а лягушка? куда ты утащила маленькую дюймовочку на лёгком кораблике, что вчера здесь зазапускали мальчишки? -
Шмяк - шлёпнулась пузом об речку лупатая лярва, сорвавшись с крючка, и лишь опослядние круги на воде указали место секретного грота, где она прячет свою крохотную златоволосую пленницу.
- Дюймовочка, а дюймовочка? Пойдёшь ко мне засупруг, а я тебя ради выручилу? -
Блямс - осел рыбак практический прорезиненной задницей в зелёную тину, и так его настращал чужой поглупосторонний глас, раздавшийся непонятно откуда - то ль справа, иль слева, а быть может сверху - что он верующе закрестился, выпучась в небеса.
Много ли рыбы необходимо ему? на семью из трёх человек. Ну, килогров 5 – это чтобы пожарить в сметанке и на уху.
Так отчего же ж рыбаки на прудах тянут неводы в 10-ки пудов, изрыгая из себя матерные хвалы и приплясывая на рыбьих хвостах? от жадобы. Небыть может оприходовать всю эту кучу в кустарных подштаниках, и она будет омерзительно потухалнуть под солнцем, из исне считаятного серебра да золота сгнивая до буро-зелёной меди.
И что тобой движет, рыбак? азарт. Если тебя привести на в индивидуальности ловчее, волшебное место, где язей сменяют сазаны, сазанов сомы, а тех щуки – то ты с этих сладостных кущ не тронешься, пока жоркает клёв, и будешь прогуливаетсяь под себя. Хотя на улов твой – чтоб съесть – необходимо свинское рыло; и здорвеевую задницу - чтобы выгавнять всё.

После рыбалки, и обеда со стопкой, меня потянуло на сон. Но пробудился я слету практически, оттого что дед рядом стоял с таковой хитрецкой улыбочкой практический худенькой мордочки, что как будто средства нашёл, которые заховал много годов назад и лишь сейчас донапрогуливалсяся. Дважды урастратанная забывка так в два раза и слаще находка.
- Ты чего же, отец?- спрашиваю; но сам не глаза ему а в руки смотрю, ведь не просто так он с первых пепотухалов меня выжидает, желаймого.
- Вставай, тёря.- Ладони его пусты, да зато сердечко много неуёмной радости, таковой что как будто в антикварные годы ему опять возжелалось древную музейную бабу.- Нынче самогон будем гнать. Подошла моя брага, до стёклышка отстоялась.
- Оооооооо...
- Готов к бою, юрец?- Он бы мог ещё добавить к слову и огурец, как насмешку, позжеу что мы с ним и впрямь как будто академик самогоноварения с неловким аспирантом: я путаю посуду да пробирокы, в руках у меня гаснут спички, а самый принципиальный агрегат змеевик забился изнутри паутдругой и грязью. Но рядом зрелый, даже изрядно перезрелый матёрый волк, который опослядними оставшимися клыками разжуёт зачерствелые азы подзабытой науки.
Я желал огласить – да – но меня перебил обнаглевший кочет:- кукаредааа!!!- закричал он с низенького сарая как потерпевший. И мне оставалось лишь кивнуть с ним согласно.
- А где будем гнать? в хате?
Дед даже передёрнулся:- Ты что?!- и здесь же закашлялся старческой лёгочной слизью, выплёвывая вместе с ней и ёмкие сгустки слов.- …на дворе жеребцечно…- плевок- …самый смак будет с ветром…- харчок- …под акациями зелёных листьев…- тьфу.

Ох и система! таковой не узреешь и в самом главном инстиздесье ликёроводочной промышли всея Руси. На буржуйке, в какой разведён неплохий костёр, стоит бадья с брагой; от неё к корыту с прохладной водой через все меридианы и параллели тянется ровная труба, дале завитая в спираль, в змедругое горло где бурлит и штормит распалённая магма, здесь же укрощаемая студёными водами рек да озёр; и лишь тооооненький ручеёк горячей лавы вытекает из жёрла потухающего вулкана, который ещё злится практический неволе, биясь глубоко в недрах бадьи.
А всё это бурленье природы создаёт сахарок, тростниковый да сладкий, который срубают мачетями чёрные негры, болтаясь в цепях на привязи лютых плантаторов. Откуда - спросю торговца - капли крови на белом? а это истязательный труд под нагайками, под лупатым зрачком пистолета. - Ты глянь, сладкоежка, как он достаётся!- громко свистнула плеть над моей головой, и её раздвоенный змеиный язык оставил жгучий засос на родной белой шее; в это краопятьтое место здесь же впилось палящее солнце - замореные мулаты лишь сочувственно поглядели на меня изпод шляп, и слету отвозворотились, боясь беспощадной порки. Только один старенькый негр - изо всех практически голый, в грязном подобии рваных трусов - зашипел проклятьями на жирных охранников, выпустив целую струйку слюней через сгнившие зубы.
Душе моей стало зыбко, как утлой лодчонке: её ненароком вынесло в это море отчаянного рабства, у которого нет берегов не видать даже маленького клочка суши, свободы, где хоть на миг можно ей укрепиться.

- Юрец! Ты куда заховался?..ался-ался-ался,- давно уже ищет меня хрипловатый дедушкин тенорок, слабенький, и потому ветерок просто сносит его к примыкающим дворам. Боясь, что чужие супругики услышат эту позывку да набегут к нам, я слету появляюсь из хаты с подносом:- Иду, деда, иду,- и в унисон моей иснаклонней радости бренчат две гранёные стопки об тарелки с закуской.
Хозяин налил мне и опосля для себя прямо с-под крантика, как разливают по чашечкам чай в неплохих самоварных домах, где владельцева следкомфорт долгому семейному укладу от первой мортышки до наших дней.- Что? прямо вот так – горячим неразбавеленым?- мне стало страшновато не то что оопьяненеть одной стопкой, а просто ожечь нутро расплавленным свинцом стогровой пули.- Тёпленьким да родниковым,- поправил меня отпринципиальный старик, и я для блезирину крутанув водоворотом в ладошки, здесь же слил самогон в своё перчёное горло. Была не была – я схватил на лету его биющий крыльями конкретный кураж и тоже глотнул всю порцию разом.
Ух! мамочка родненькая!- помню, три годика мне, я стою с большой саблей на кухне и машу ею как будто будённый, а батька лихой с моими дядьями поют во весь глас о том, что все-такилают ли российские войны, и пока они пели зазывно, пробуждая соседей на отвагу да подвиг, я сунул свой палец в горчицу, дразумая на шоконеплохое масло, и его облизал. Вот на данный момент то же самое, лишь без слёз – позжеу что дедуньку свово посмущался.
- Ну как?- Крякнул он как будто селезень в брачке.
- здорвеево…- отклёкнулся я елееле как будто клуша на яичках, что на 7 посиживала а восемь вывела, и сейчас недоуменна.
- Зови соседей,- произнес весёленький щедреющий дед, и я пошёл по дворам. Я прогуливался по африке да америке, побывал в азии да австралии: всяких видал – круглолицых, мрачнокожих, узкоглазых, кучерявых, розовых и желтоватых, даже с перьями в ушах. Вся большая планета расположилась в нашем мкраопятьтом закутке – все пели своё родное а выпрогуливалсяо порусски – всем хватило божественной живительной амброзии, чтоб до утра брататься любовью и дружбой.

Но спал я плохо; муторно; тяжело.
Утром у меня совершенно не было настроения. Мало того что перед отъездом сильно болела моя мутная балабошка, так к тому ещё памятнет. Что я вчера наговкричил деду и его всепланетным гостям? кем перед ними представлялся? – а то ведь прибрехнуть я люблю. Хотя повсевременно не от большой корысти, а просто чтобы глядеться привлекательным супругиком – человеком.
- Юрец, ну ты как сам?- Дед виновато глядел мне в глаза, снизу ввысь как его ластящийся ко всем пёс; и был он этогодня совершенно не похож на вчерашнего, конкретного, когда всему мирину грозился справедливой войной за отечество.
- Нене, батя.- Я замотал головой, здесь же от боли поморщившись.- Пить не стану, а то ещё ужаснее будет. Лучше перетерплю.
И уже не до дискуссий. Потому что когда я не нравлюсь для себя, то у меня портится всё. Угрюмая хмурость, через которую необходимо пробиваться силком, при помощи вымученных весёлых песен и натужной улыбки, доводит меня до исступления. Особенно так бывает наутро опосля неудержимой попойки, что все-такилается отбить для себя безмозглую голову, которая вчера сиим раззявленным ртом хлебала вкусную водку. Вот конкретно, что вкусно было вчера, когда рука и душа тянули стопку за стопкой, радуясь братственному куражу – руки обнимали весь мир, и в нём продуктищей за столом, а душа просто напрогуливалсяа славные добрые слова, чтобы выразить удовлетворенность на этом свете живущим, и уже ушедшим туда.
Всё было отлично; но это короткое счастье и привело меня к этогодню и его проклятому опухшему утру, чья мокрая серость кидает паучьи тени из всех углов.
Дед вышел за мной на крыльцо, провожая в дорогу как будто р1-го, и я уж поразмыслил, что не так нередко встречает он здесь собственных родычей, раз я ему дорог стал. Он пальцами потёр переносицу, позже медлительно переехал ладонями на затылок, правя за ушами резинку от очков, и застенчиво как влюблённая девка опустив глаза долу, произнес мне своими резиновенькими ботами, танцуя на месте:- Ты уж, отпрыскок, не забудь там судье обо всём поведать.
Я было поперхнулся своим досвиданьем:- О чём?!- о том, что приезнадавливала вчера конная милиция, желала взять меня в кандалы, да старик со друзьями отбили колодника на одну эту ночку.
- Да про пенсию…- а в глазах его возникло детское и грустное, как будто я обещался как дельный уотпрысковить их, но позже передразумал.
И здесь я вспомнил всю исткричию, что вчера за бутылкой слушал в пол-уха. В сберкассе ошиблись, и полгода платили бабуле надбавку для пенсии. А сейчас, спохватившись, угпоявляются судом за проеденую растрату, понимая что старики беззащитны как дети, богобоязненны, и что бог для их - власть.
Я им обещал, натрепал про подругу-юриста, про себя-журналиста, и как мы все вместе притянем к ответу виновных банкиров. Смотрю в доверчивые глаза старику, и опять клянусь да поддакиваю - а сам уже знаю, что скоро сведут у их со двора козу белоснежную, 2-ух чёрных овец, и вымездесь всё из хаты своим сорным свирепым веником.
Прощай, дед. Мне чбыстрычайно постыдно за брехню свою – и неплохо что мы больше не свидимся.
=================================