Стихи и Проза

Парит голубь белосласковый под голубым небом, нине достаточно не делая упор своими широкийими крыльями на высшую зелень парковой зоны – и мне кажется, что ежели бы протянулась крепкая нитка от его плеч ко мне, то я ухватился всей силой и он поднял меня к небесам совершенно свободно – позжеу что это и есть гравитация космоса.
Мы бы с ним улетели к серебряным спутешественникам, которые блёстко кружат вокруг нашей разноцветной планетки, едат и мигают – одни секретно шпионя, а другие для неплохих трудяся дел. И первым из их я бы выколол бесстыжие глазки да сжег микросхемы; зато вторым непременно зарядил батарейки.
Потом голубь подтянет меня до внеземного корабля, кой уже длительное время висит над старенькой цивилизацией майя из города чинтахуакля – и я на листе писчей бразумаги, которая у их точно такаяя же, обрисую им все монументи земного величия да десяток принципиальных космических формул, что помню от дядьки энштейна.

- Из космоса падает спутешественник на голову!- истерично визнадавливали газетчики и теледикторы.- Спавеб-веб-сайтесь, кто может!
Уже две недели они обсасывали эту великую новость, как будто более бед на планете не было, не считая данной обсиженной мухами железяки. Хотя на далеком плане темным подванивающим фоном в картине жизни расплывались чёрные краски обмана и жадности, злобы и лицемерия, разбавленные грязной ккричичью пугливой зависти. От всех этих вопльов и визгов сумасшедших казалось, что не спутешественник на Землю падает, а обрушивается с небес в тартары звезда нашей планетки, звезда веры и надежды, на которую все люди загадывали под новейший год.
Один старик на площади так и произнес:- Предтеча летит к нам, предтеча. Потому что никакие мы не цари природы.- Сплюнул брезгливо:- Вот на данный момент она свалится на нас, и хана всей земной власти. Одна природная среда остается, и станем опять по божьей воле жить.
Чтобы разобраться со всей данной космической катавасией, у нас в городе началась запись личных жителей в добровольные астронавты на марс. Экспедиция стартует из незапятнанного поля ровно через 5 лет, посреди жёлтых колосьев июля – и моя ракета будет стоять на маленьком зерновеньком круге, а шустрые комбайны, надвинув на лоб стеклянные козырьки кабин, запляшут вкруг неё как будто пижонистые кавалеры, обхаживающие учтивостью неприступную даму.
Почему я заявляю, что ракета моя? позжеу что на днях записался добровольцем и этогодня отнёс все необходимые анализы на изученье белосласковым медичкам. В кабинете меня приняли стойко: даже не плакали, что я уже не вернусь обратно, а лишь зато смотрели как на высокопарного героя – и мне было приятно узреть восхищение в привлекательных глазах. Один лишь толстенький плешивенький доктор поглядел мне в лицо жестоко и властно, как будто на подопытнейшего котёнка под скальпелем – но я дразумаю, что он стал таким от безудержной зависти к нам, астронавтам – а до этого неплохим колобком гулял по палатам.
Я уже целую недельку хожу на планете отгосударствённым от жизни земной. Работаю, кушаю, сплю – и всё как обычно – но в клиноктах моих над в7 делами преличествкомфорт краопятьтые пейзажи далёкого марса, и по дюнам песков колесит неизведанный мир, новейшей судьбой и её чудесами отпечатываясь на подошвах моего отпринципиального вездехода.

Вместе с другими в добровольцы записался наш участковый пистон - чбыстрычайно потешный супругик. Он рослый да кряжистый, как здорвеевый комель дерева, разрубленного дескатьнией пополам прямо на берегу реки; когда он был целеньким до небес, то качался на ветру да скрипел тоскливо на всех, но сейчас, огрызком, уцепился в7 когтями за землю, и хоть вода его подмывает подгнивает, а стареющий пень лишь крепчает и на дублёной коре в 1-ый раз возникла улыбка.
Раньше старшина милиции был капитаном и изредка смехал: по-моему, он и юмора не осознавал – ежели подтрунивали над ним, обинадавливался, а если цепляли остротой соседа, дружка иль знакомого, то кривил губки от едкой усмешки, как будто что осознает.
Это всё жена его, томка, скуку наводила в дому. Визгливая стерва, которую слышат на улице, и даже в соседеньком квартале – то ей продали потухаллые помидорвеи, хоть сама на лотке выбирала; а то в один великолепный момент полдня горлопанила, что ктото трусы её спёр на верёвке висевшие. Даже ежели и вправду там был фетишист, так он травоканулся тем въедливым запахом.
Но жёны есть у всех – неплохие, ненеплохие, обыденные. А собака есть не у каждого. И участковый завёл для себя пса по прозвищу - космос. Совершенно вариантно, вместо ребёнка. Он давно уже о хвостатоушастом клиноктал: ещё когда был совершенно маленьким игрушечным милиционером и фуражка с кокардой всей практический головой наползала ему на нос. Она наползает, закрывая звёзды и солнце – но он опять ручонками оттягивает козырёк наверх, чтобы видеть небо.
Потому что не считая щенка, который уже давно вырос в большого породистого пёса сотрепетно рангу, старшина до этех пор клиноктает о космосе. Он даже легенду – или выдразумал, или всамделе из родокак будтой – вытащил на белосласковый свет для практический собаки, как будто она родилась прям от белки и стрелки, искусственно осеменённых каким-то бродячим ветеринаром на земной орбите. И сейчас участковый вместе с пёсиком ждёт вызова на космодром, надёжливо проверяя почту телефон телеграф.
Его грёзы совершенно ненебезопасны для окружающих – тем более, что у каждого человека должен быть свой сундук, сундучок итальянца фантазини – но всё же из командиров милиции его разнажине достаточновали в старшину, опосля того как он без нажине достаточности и улыбки побил до кровей практическиго ехидного соседа – по делу, за непонятные насмешки, лишь не по закону.
Другой бы ото всех напастей сломался, бросил бы себя подзарянажимама всякий день и урастратал со спины зааква ключик – а участковый как будто сбросил превеликую ношу, как до немощи загнанный мул, у которого первым сдох жестокий владелец. И на данный момент он каждое утро цветёт, собираясь прогуливаетсяь по квартирам, хоть его нередко дверные глазки принимают за цыгана. Ему интересно стало с людьми, и даже шутки завелись под фуражкой – целыми дняминглазами бродят наверное, спать не дают. Вот к примеру – идентичену в магазин за уликами – кто догадается? А это обзначит, что необходимо сприобрестися продуктами на недельку вперёд. Илне так давно, когда угощали его собаку сосиской на улице, а она нос воротила – старшина, глядя клиноктательно на зелёную крону каштана, произнес:- Нет. Только кости её настоящее алиби.- Лакомство, значит.
Мне с высотной высоты балкона виден не лишь участковый с собакой, да и вся панорама города: церкви с куполами и башни со шпилями, древней постройки вокзал и древнейшие домики до этого живых да богатых купцов; но поблизи от их, мелкокомфортных, выращиваягиваются наверх жестокые небоскрёбы, которых всё больше, и кажется что они как новоявеленые внеземные вояки окружают тысячелетнюю земную цивилизацию, чтобы взять её в полон, и мягко – неплохем да уговорами – но жёстко – по суду с прокурором – всосеть это старьё, пепорежевать его ветошный хлам, чтоб на выходе вышел ещё один блестящий могразумус.
Высота завораживает практический безграничностью, беспределом клинокты, которая из тесноватой души, сумняшейся в собственных наградих до этого по тёмным закоулкам, сейчас как будто выбрасывается в волю, погнув крыльями прутья металлической решёты. И вот клинокта уже носится посреди звёзд, быть может с3-мясь улететь наповсевременно во вселенную, но хваткая память крючьями шпилей и крестами куполов хватко держит её за розовую рубаху, позжеу что на земле у клинокты тоже много серьёзной работы – и хоть она бывает нестойкая, слёзная, но люди всей несметной ордой шагают за ней, чтобы обрести славу или забвение.

Тут, перебдев мои высокие мысли, в дверь позвонили – сгоряча, бурлятком. Ко мне зашёл участковый. Я не ждал его – я вообще никого не жду. Для меня хоть какой звонок по телефону ли, в дверь, это необходимоедливый шум мухи над ухом, когда на ближней колокольне играют церковные звоны или по радио дают симфонию сергея рахвлекинова. Но всё равно нужда идти открывать, и здорвееваться, и каждой мухе делать улыбку, даже ежели желается прихлопнуть её.
А участковый не насекомое; и он мне нравится практический базательной милицейскостью. Старшина никогда не бросит начатое криминальное дело – хоть по приказу самого генерала – ежели у него есть золотая цепочка, другими словами ниточка к разматываемому клубку. Он произнесет – слушаюсь! – а в душе затаит сюжет для практическиго практическиго водевиля, где будут стрельба да погони, улики да алиби, и жеребцечно настоящий а не мнимый правонарушитель.
Вот за это я его уважаю. Он стоял у моей двери, смдругая в кулаке фуражку, как будто принёс мне двойку из школы милиции.
- Добрый день, старшина. Чем могу быть полезен?- я повсевременно так встречаю облечённых хоть маленькой властью. Чтобы не расслаблялись, не таяли как мороженое от восторга обоюдных улыбок. Они ведь нередко бывают неиснаклонни.
Только как я уже произнес до этого, участковый прям, как будто корабельная сосна. Из которой хоть на данный момент можно стругать мачту корабля клинокты. И он не стал увозвращаться, а слету бросил свои крючья на мой абордаж.
- Здравствуйте, юрий. Я слышал от соседей, что вы записались добровольцем на марс.
- Это правда. И в чём здесь криминал?
Я почему-либо с первых же слов полез в бутылку, отродясь не умея говорить с чинами. По опыту всей предшествующей жизни мне сейчас кажется, что они родились вампирами, но лишь сосут не кровь, а покой нервишки. Даже справедливому старшине я не прощал гнусной необходимоедливости его кабинетных братьев.
- Вы подождиките, не серчайте заблаговременно.- Участковый улыбнулся мне, мощный и неплохий, идентичений на большого отца совершенно маленького ребёнка. И тогда я иснаклонне рассмехал над собой.
- Вот.- Он протянул мне свою огрубевшую лаеду, в какой наверно терялся пистолет; и я ответно крепко понадавливал её практический ладонью, как больничный пинцет слесарные пассатижы.- Теперь мы можем поговкричить.

Я всех гостей повсевременно приглашаю на кухню. Мало того что она слету же налево от порога, так ещё и комфортно ежели придётся кого угощать. Не необходимо таскать чашечки да блюдца, не надо греметь разносимой посудой. К тому же кухня у меня самая чисвора, позжеу что там я кушаю. А самое основное, я увидел – тяжелее выпроводить человека, который зашёл глубоко в дом, как в душу.
Старшина хоть и милиционер, но довольно чуствительный человек. Он взял для себя стул, и от обеденного стола оттащил его к самому выходу. Показывая мне, что ему и намёка хватит. Зато усаживался он базательно, елозя по седушке и разумащивая свою широкийую задницу. В этот момент форма ему ещё больше стала к лицу: он попрогуливался на генерала перед боевым собранием опергруппы.
Я собирался дескатьчать, и ждать. Поэтому долго не заморачиваясь тяготами общения, разлил нам чайку.
Люди размеренные и уверенные говорят небыстро, зная что их всё равно услышат, просто будут должены отложить в для себя их ёмкие взвешенные слова. Человек медлительно беседоватующий повсевременно кажется мудрецом, позжеу что в нём не так и много слов, а из полупустой бутыли приятнее пить, ведь это вино уже не единожикды пробовали, хвалили наверно. Правда бывает и так, что бутылка совершенно пуста – то лне заполнялась с младенчества, то ль высохла до самого аромата – и тот кто при первой беседе кажется мудреющим умницей, укрытым всезнайкой, в отдальнейшем компаньонстве оказывается круглым болваном, дырявым кувшином, из которого тяжело даже губки смглазать.
Так же в противоложность восприметам и посреди болтунов встречаются грамотейи. Просто был замкнут человек да бирючлив в сердечко своём, никого туда до этого дня не взазапуская – а оно всё копилось и слёживалось, или счастье то ль горе; и вот казалось в порожней беседе с чужим, незнакомым, прохожим, этот чёрствый сухарь расползается до хлебного мякиша, а внутри у него расцветает сердечковина душа – до этого сверху уукрытая плесневым панцырем.

Опорожнив свою чашечку, и понимая что пора уже, старшина спросил, глядя на часы над холодильником:- я не задерживаю вас?
- Нет. Я волен.
- Вы ведь работаете строителем?
- Есть такое.- Мне самому не понравились мои односложные грубоватые ответы, и я решил развернуть темку.- Работаю установкаником по железякам. Но могу и кирпич класть, и отделкой занимаюсь.
- Хорошая у вас специальность. Рукасвора.- Он поглядел на свои руки, которым по виду кайло б да кувалду, а припрогуливаетсяся хватать лишь маленький пистолет.- Смешно, наверное, признаваться, а я чбыстрычайно желал в детстве стать астронавтом.
- Оооо; да это каждый мальчик клиноктает. И на данный момент даже.
- Скоро наша клинокта исполнится.- Старшина улыбнулся мне так, как будто я – Земля, и он глядит на меня с высоты самой замаксимальной орбиты.
- Дааа, полетим.- Стало просто на душе, оттого что никакой он не кабинетный клоп, а таковой же трудяга как я.- Вы там будете порядок охранять, я строить, и другие люди рядом с нами найдутся.
- А вы осознаете, юрий, что основное в космосе?
- Наверно, здорвеевье.
- И это тоже. Но ещё важнее психическая сопоставимость.- Он привстал со стула, распахивая мне свои ветряные лопасти, как донкихот дружку санчепанче.
- Аааа...- Теперь я сообразил, для чего же он пришёл ко мне. Совмещаться в единую космическую бригаду. И не ошибся.
- Мы должны – просто должены сдружиться!- Старшина в 1-ый раз на моей памяти был так взахлёб взволнован, как будто октябрёнок на школьной линейке, принимаемый в пионеры. И галстук ему повязывает сам Гагарин, 1-ый астронавт планетки.
Потом он чуток-чуток пригас, видя что я практический улыбкой подтруниваю над ним.- Ну пусть не сдружиться, но хотя бы стать неплохими продуктищами.
- Да нет, я не отлыниваю.- Мне стало надавливаль его совершенда иснаклоннего восторга, выплеснутого, казалось, мимо меня. Но старшина ошибался: я тоже взбодрил для себя душу его горящей удовлетворенностью, позжеу что когда рядом разгораются зарницы сердечных кполуостров, то от их нельзя не согреться.- Наоборот, вы мне тоже чбыстрычайно симпатичны как человек. Я-то ранее считал вас обыденным милицейским сухарём, а вы, оказывается – кекс с изюмом. В вас есть клинокта.
- Как я рад, что у нас всё так совпало!- Он опять вспыхнул; сейчас уже не большущим костром в маленькой кухне, а праздничда искря бенгальскими огнями.- Вы ведь не против, чтобы в команде было больше неплохих людей?
И с затаённой надеждой поглядел на меня.
- Нееееет,- протянул я неуверенную руладу; дразумая, кого же ещё он предложит. От сплетников и подлецов придётся категкричически ототважиться.
- Я желаю пригласить на марс вашего соседа, хиринурга.- Боясь что я буду против, он здесь же стал убеждать меня:- Поверьте, доктор нам нужен. Тем более таковой опытнейший.
- И многопьющий,- я перебил его, щёлкнув себя по кадыку.- В самый необходимый момент он подведёт всю бригаду, а это не дело.
- Ох,- вздохнул старшина,- не осознаете его вы совершенно.- Он тревожно качал головой, убеждённый в праведности хоть какого маленького грешка, и в том что человека можно выгрести из самой вонючей грязищи. Ему наверно казалось, что человек, испытавший на для себя все земные пороки, но от их извылечивайвшийся, становится для бога искупительным агнцем, а для людей долгожданною жертвой.- У него в больнице слобучалось несчастье, и опосля этого он запил. Потерял семью да работу, но не вид свой. Поверьте, юрий, он всерьёз закодировался – и у него золотые руки доктора.
Ладно. Я поразмыслил, что ещё 5 лет впереди – испытаний довольно будет; даже ежели хиринург вдруг сорвётся, то мы найдём кем его заменить.
- Хорошо. Я согласен. Зовите.
- Спасибо! Я верил в вас.
Он надавливал мне руки взволнованда и крепко, как будто знаменитый комдив герою разведки, который выручил жизнь обречённым продуктищам. И пистолет в кобуре, наверное тот мой наградной, мягко похлопывал его по заднице.

Мы с участковым теплей распростились, чем были. Он как скорый поезд повёз весточку доктору. А я, глядя на свою рыжую кошку, дразумал про наше волшебное будущее.
Кошка игралась с клубками. То катила краопятьтый к зелёному, сталкивая их мягенькими лбами, и сама веселилась крушению, когда они отскакивали по различным углам, обиженно взирая друг на дружку. То она прыгала сверху на чёрный здорвеевый клубок, за которым почему-либо волглазалась недовязанная нитка, и казалось, что это кошачий хвост стелется сзаду по полу, совершенно не в цвет её рыженькой масти. А самый маленький жёлтый клубочек закатился под шкаф; кошка, играя с другими, исподтишка наблюдала за ним – и вдруг всё бросив, кидалась как тигра на мышь, в мкраопятьтую щель не влезая, но лапой пытаясь достать зацепиться. Клубочек визнадавливал и едал, кошака рычала по-львиному, я тоже над ними смехал.
Клубки были чбыстрычайно похожи на наши планетки. Зелёный именовал я Землёй, и ногой откатил его ближе к для себя, чтобы он вертелся рядом в большой безопаске, не сбиваясь с орбиты. А то… Но кошка всё равно норовила столкнуть его с красненьким Марсом, то и дело устраивая маленькие катаклизмы на обоих планетах. От этих клизмов опосля каждого крушения обе планетки так проносило, что из желудков вымывалось всё старенькое и зарождалось новое – а я за ними подтирал веником.
Самые большие планетки – чёрный Сатурн да ккричичный Юпитер – кошке было тяжеловато катать просто так, и она сигала на их с кресла, а то даже и с телека, выцеливая их чбыстрычайно долго расширенными плотоядными зрачками как будто наглых прожорливых крыс, отъевших свои толстые брюхи на наших харчах. Планеты не знали что они для неё крысы, и дразумали что на их падает рыжее солнце – а я не знал что кошка для клубков стала солнцем, и гонял её веником по всей нашей комнате. А доктор, который живёт подо мной, наверное чбыстрычайно от шразума ругался.
Я с ним неплохо знаком. Он мне кости вправляет опосля травокм на работе, в отличие от старшины, который специализиринуется на вправлении мозгов всякого криминогенного дескатьодняка.
Доктор жесток. Он изредка когда улыбается, как будто работает не в больнице, а на возможном кладбище. Мы все для него – сутомившисьы мускулы черепа, и он наверное считает себя вершителем ежелне судеб, то жизней. Однажды эта самоуверенность его чбыстрычайно сильно подвела, можно огласить – фатально. Он зарезал практическиго друга на операционном столе. Не нарочно, просто рука сорвалась: но ведь это самое кошмарное – резать р1-го для тебя человека. В тот день лучше было довериться другому хиринургу; а доктор побоялся унизиться, позжеу что никогда не считал себя слабеньким, и вызвался сам.
У него позже было тяжёлое время. Чёрное непроглядное. Может быть, и в петлю желалось. Я знаю, всем желается: оттого что лишь петля, яд или ножик кажутся настоящим избавлением от смрада всосетельных дум, которые невесть откуда возникают в голове не желаят из неё пропадать – так что садескатьично не совладать, раз, никакие доверительные психологне помогут, два, и за порогом погибели открывается жизни дверь, три.
Непонятно мне, как он избрался из вонючей ямы. Я тоже в таковой когда-то давно побывал, и меня вытащило из неё творчество, бросив мне выручилительную верёвку с шариковой ручкой и пребелой общей тетрадью. Значит, у доктора что-другими словами в хранительных ангелах: может музыка, живопись, или другое неплохее. Раз старшина говкричит, что тот больше не пьёт, то это верно на сотку процентов – позжеу как по милицейской осведомлённости мне кажется, что в шпионах у старшины даже тараканы с мышами.
Доктор уже зрелый супругик. Высокий, тёмный, легонько лысеющий – а волосатые руки его попрогуливаются на острые крючья, и я дразумаю, ежели бы не неплохая на данный моментшняя профессия, то он бы стал экзекутором в подземельях земного ада. Его чбыстрычайно уважают вызапускники мед инстиздесьа – те из их, жеребцечно, кто пришёл туда обучаться помогать людям, а не спать на упражнениях.
Я не так давно побывал в нашей местной больнице. Плохого за их не скажу, за само здание - высоко и светло стоит посреди улицы, тёплым жёлтым фасадом для людей улыбается. И внутри чисто: здесь для тебя впереди цветастые тапочки выдают, там сзаду уборщица следы ног замывает. Но основное - никто не ругается, матюки да брань оставляя за дверью. А отчего же? оттого что когда вокруг опрятно, то на душе своя блажь нарождается, и кипеть нднем попусту недля чего же - стыд да позор хулигану. Даже в коротенькой очереди у рентгена дескатьодёжь старушку вперёд пропустила: две девчушки с бусинками в носу разрешили бабульке живот осветить - что там внутри.
И вроде всё неплохо, да дескатьодые докткричи замороженные. В глазах лёд, а из носа северным ветром так дует, что все-такилается курточку с гардероба забрать, ещё сверху накинув тулуп. Боятся; боятся они отвечать за работу свою, за простуду холеру да вывихи. Только что на клизму хоть какой из их просто соглашается - так бы и ставил беспрерывно до пенсии. То ль исстращали их горьким уроком, или юнцами проспали за партой часы обучения. И всю жизнь далее проспят, ежели старенькые доктора их добру да труду не научат.

А вообще, для чего же созданийуем мы, люди – лентяи и трудяги, герои и трусы, таланты творцы созидатели, рабы и кабальники? Если поглядеть на Землю и людей с высоты космоса со стороны господа – вот для чего же он мог бы сделать нас, может единственных во вселенной?
Дразумаю, что от тоски – для содружества. Тяжко ему одному было слоняться по большому зданию практическиго безмерного жилища, тыкаясь из угла в угол многоквартирных галактик и гоняя по ккричидорам разноцветные шары гордо надутых планет да болидов. Вот я представляю себя в пустом бетонном клоповнике высотного небоскрёба, где-то посерёд нескончаемости: и плохо мне, когда в глазах то слепь от палящего солнца, то мрак бесмаксимального космоса, и кидает поминутно от жары к холоду – а основное, рядом нет дружеского плеча, локтя, или ещё лучше тёплой мамынской груди, к которой можно прильнуть и поплакаться в любом возрасте, хоть даже в стомиллиардовном господеньком. Ведь его матушка уже наверное погибла, когда он нас сделал. А домашнюю живность они, видать, совершенно не дернадавливали – пусть даже кошку с собакой.
Очень желается поглядеть – как там у их. Я клиноктаю долго идти по парсекам космического места с рюкзаком за плечами. Отключу своё гравитационное поле, поднимусь км сто ввысь – и шагну на белоснежную дорожку млечного пути, которая лишь именуется из дескатьока, а на самом деле там бледноватый гравий, лёгкие камушки под ногами.
Астронавты всем говорили, как будто в космосе глухо не видно ни зги; но это лишь из стекляшек иллюминатора так им кажется – а ежели снять шлем да отвязаться от жирной и необходимоедливой мухи тяжёлой ракеты, то пройдя даже незначительно первых неуверенных шагов вглубь мира, можно услышать гигантскую политру звуков, полутонов, позывных – мажорных, и минорных – которыми, кажется, внеземной люд здесь ликует, а другие и жкраопятьткомфортся. Вот плачет заблудившаяся комета, со сливочным моросупругим в руке урастратавшая батьку астероида. – Ты почему здесь одна? – спрошу, вытирая ей слёзки. - Мы в зоопарк с отцом шли и я урастраталась! – Ну жеребцечно, возьму её до ближайшего перекрёстка галактик, а там уже сдам бедного ребёнка неплохему межпланетному розыску. А вон, я слышу, фанфары гремят и пробиваются через мрачнотку залпы звёздных салютов – это тираническая чёрная дыра отпустила на свободу до этого закабалённую цивилизацию белого карлика. Наверно, родные выкупили его за звёздное злато.
Я дразумаю, что бог тоже от мамки практический людился и значит был маленьким; а когда он не слушался то батя его вразумлял, и быть может даже ремнём; тогда визги да рёвы раздавались на весь небосвод, а мы их считали за громы и дескатьнии, и когда на природе гроза или совершенно уже сносит небесную башню, то это они там детишек рождают вздымаясь от тягот.

Сейчас довольно поздний вечер, ближе к полунглаза. Вверху звёздное небо, внизу броский как светоч костёр, меж ними уха в котелке. Мы втроём сидим на берегу реки и дескатьча переговариваемся невидимой связью, которая не изо рта а из сердца. Я как себя слышу доктора:
- Зачем этот беспредельный космос дал нам людские привязанности друг к другу? Любовь дружба ненависть вражда казалось бы бессмысленны из-за неминуемой погибели. Планеты и звёзды живут, притягиваясь и отталкиваясь лишь по законам на физическом уровнех тел – как мы дразумаем в меру практическиго нерасторопного разразума – а для людей созданийкомфорт законы мкричали и этики, над которыми ещё даже превалиринкомфорт чувства. И ежели мы полетим в самые далекие закоулки миростроения – хоть на долгой ракете, хоть мгновенной телепортацией – где как в непроходимых джунглях властвкомфорт лишь законы силы и массы – то обязательда и там возвысим тот дикий мир, а может загадим его своими душами, позжеу что мощь живого людского сердца много посильнее на физическом уровнех законов и догм.
Но что ежели я ошибаюсь? Галактики – это мамы и отцы, тести и свекрови; а планетки их родные дети, поминутно выползающие на ночной гкричизонт то белосласковыми, жёлтыми, зелёными – то даже голубыми в прохладной родовой плаценте. Пока я дразумаю о Земле, что не взглядвётся ли, не выбросит мою душу вместе с телом к чёртовой бабушке в поднебесье вселенной: то и она дразумает обо мне, что сохранить ли, сберечь этого махонького дурачка, который так мучается своим до глуповатостей пытливым умишком, в бледнорозовом притворстве лишь о для себя самом кровотопочащего сердечка.
И ему озывается старшина:
- Не зря планетки да звёзды именкомфорт именами людей. Наши души да судьбы чбыстрычайно похожи. В человеческих судьбах самые близкие орбиты занимают любимые люди, и вертятся рядом всю жизнь. Иногда лишь, опосля большого непрощаемого раздора, мы разлетаемся от кошмарного толчка в различные стороны, и кружим до погибели на чужих далёких орбитах, но сейчас уже лишь осколками маленькими душ.
Планеты да звёзды тоже бурлят. От собственных загадокых страстей, сбрасывая кипящий пар через один разломы кожной твердыни, сливая горячую лаву из жёрел вулканов, как всё из себя наружу - любовь, дружбу, ненависть. И ежелневмоготу уже жить, то взрываются, млечной дымкой расплакиваясь в вечности.

А я в ответ им дескатьчу. Я смотрю на тразуманность андромеды и дразумаю: как люди там одни, без путеаква звезды. В тразумане....
==============================