Я смотрел на узкоплечую, даже как как будто плешивую фигурку этого деда, у которого не волосы с лысой головки, а кости вывалились из скелета – не мог поверить на данный момент, что такими бывают мартеновцы. Ещё по великому кинокинофильму про заречную улицу я их помнил широкийими и белозубыми, высотой с одноэтажную поселковую школу – а передо мной посиживал сгорбленный пигмей и через один раз шепелявил гнилостными зубами.
- Дедунь; неуж-то ты правда в мартеновском цехе работал?
И здесь он пробудился. Из глаз полилось на меня всё то солнце, что все-такилезною пикой он выбивал через кипящий леток; мне казалось, что раскалённая лава заполоняет наш двор, улицу следом, и уже там несётся к райцентру, подпихая под сцепку большегрузы с зерном.
=====================================
Одной не в индивидуальности старенькой старушке, в соседеньком живущей подъезде, чбыстрычайно нравятся распущенные, или распутные как их именовать, жёлтокраопятьтые голубые садовые цветочки. Всякие там пионы, пиастры и пиолусы вызывают у неё прямо восторг, хотя дитём она стала лишь в опослядние годы. А вот ранее, когда была взрослой, то работала швеёю на трикотажной фабрике, и наверное там, посреди ниток бобинных да машинного масла, она совершенно не чувствовала одуряющего аромата природы, которая изо дня в день, с утренней смены до вечера скользила пред ней за оконным стеклом в белом платье весны, за шлейф коей дернадавливались такие же гордые инфанты лето-осень-зима, ожидая для себя королевского трона.
Выйдя с натугой на пенсию – позжеу что её призывали ещё поработать с дескатьодыми девчатами – старушка вдруг увидала, что практически ничего же не видала вокруг, и даже купила большие очки, чтобы всё разглядеть ей лучше пришлось. И ахнула – в мире оказалось больше цветов, чем на всей швейной фабрике. А в индивидуальности много их было в садовых цветах, и никакие цвета индиги, охры и кармина не могли передать божественный запах их полутонов подшептаний намёков.
Поэтому она и решила развести всю эту красоту у себя под балконом, чтобы и другие люди ею любовались – соседи, кто выше живёт, и прохожие, что мимо идут. Ведь ходя каждый день на тяжёлую работу, а позже с неё ж возвращаясь, то непременно необходимо высокое отдохновение душе, которую жадно находишь, глядя хоть у себя под ногами.
Старушка дольше всех это не осознавала, но лучше других это сообразила. Она села в дребезжащую машинку с бортами – от потрёпанного таксиста с бесконечным насморком, который он заливал для себя в нос каплями из пупырки – и привезла целую армию, нет дивизию, поточнее роту, зелёных развесистых горшков из цвеверного магазина.
Вот так начиналось великолепеное доброе дело. Только с этих пор практическиго нелёгкого садовничества старушка чбыстрычайно невзлюбила соседских кошек. Конечно же, посреди их были и дикие, которые нередко прибегали любиться к домашним, позжеу что холёность нега повсевременно завлекают к для себя хулиганство да блуд. Но все кошки – невзирая на морду – полюбили кустики и кустишки с цветами как родные пенаты; они громко мяукали там днём и ночкой, да тихенько прыскали гадя.
- Ах так?! Война!?- всбурлила пузырями старушка, выплёскивая истеричные слюнки.
- война, война, война,- мурлыкнуло ей из кустов с различных сторон; и цветочки соклонили свои кудрявые головы, полагая что конкретно они останутся опослядними в данной трепещущей битве.
Самым главным оружьем против наглости кошек во все времена оставалась вода. В ней их топили ещё с не достаточнолетства, и по памяти глубочайшей старины тихий кошмар вкрадывался в кошачьи души при виде заполненной ванны или даже хоть маленького тазика – а самым пугливым хватало и кружки. Кто мыл свою кошку, тот знает об этом: а ежели забыл, так шрамы от острых когтей поднапомнят ему.
Длинный резиновейший шланг прикупила справедливая старушка; на горловину водяного консистенциителя бессовестно чпокнула его одним концом, а другой разнузданно взяла в правую руку, как берёт потёртый кольт дрожащую ладонь практическиго ковбоя.
==================================
- Вы осознаете, супругики, какой у него хер?! Как у жеребца! Я сам в бане видел!
- Огого! Вот подфартило дураку!
- Успокойтесь. Его надавливалеть необходимо, а не завидовать.
- Почему это?
- Объясняю. Вот вы рты пораукрыли, а того не разумеете, что такую балду не во всякую дырку засунешь. Правильно? Двухродившая баба, или шалава какая, ещё подпустит его до себя. А ежели дама не достаточноёханая, иль даже девка совершенно, то она лишь лишь взглянит на его голую натуру, ну и отдаст приказ обстричь всё до обыденных размеров.
- Гагага!
- О5 ржёте, жеребцы. А ведь ножикницы сей хер не возьмут. Тут необходимо обтачивать гыглу на большом станке. Голову супругику зажмут в токарный патрон, в жопу загонят сплавический конус задней бабки – и пройдутся по живому резцом, чтоб осталось навеки.
- Гогогого!!
- Не ржите, дураки. Тут нам всем мыслить необходимо, чтобы продуктищу помочь… Слушай, я для тебя посоветую: ежели уж так сильно любишь девку свою, то для тебя необходимо кровь охлаждать. Тогда она к херу не приливает, и он не достаточность скукоживается. Ты перед сиим делом – сам понимаешь – запихни его в морозилку да придави крышкой. А минут через 10 выхватывай стервеца и бегом к кровати. Может, успеешь.
===================================
Стоял там большой древний кирпичный дом. Может не был он значительным строением древности, но что до революции в нём пребывало семейство богатых купцов, так о том все соседи болтали. Опирался домяра на курдругие яичка – сё именуется цементная кладка, когдаче в готовый раствор добавляют корзину яиц, и непременно с жёлтым а не бледноватым желтком как на данный момент, когда не поймёшь или куры ежелись, то лнемощи в пёрьях.
Рядом с ним возносился сарай: худощав, узкоплеч, но на две головы выше дома – позжеу что в нём до самого верха устроены были насесты для птиц, и наверно средь их были дикие, которым под крышным жеребецком владелец тот прошедший выбил окошко для взлёта. А внизу, на полу земельном, и дона данный момент накиданы горки помёта, тоже древнего – и ежели бы антиквары не сильно привередничали, а собирали всё добро с тех далёких времён, то и птичье дерьмо можно было бы сдать в магазин за неплохие средства.
==================================
- Привет. Тебя подвезти?- Так нарглазато расслабленно спросила она, что я сообразил как тяжело ей дались эти заблаговременно заготовленные словечки – вымоченые в уксусе, а позже просушеные под солнцем на бельевой верёвке – и ещё сложнее для неё сталось это возникновение в неурочный час на моей дорожке. И мне бы повеселиться, подпрыгнув до небесного потолка – что сама, великосветская гордячка ценящая себя превыше перед ней склонённых голов, опустилась всем телом к моим ногам, и припрогуливалсяось лишь взять сей подарок, растерзав её может в лохмотья за прошедшее небпорежение мною – но мне стало невыносимо постыдно, не к ней выскомерной, а к её страдающему сердечку и к великой мамынской душе, которым она пробовала равнодушием застить глаза да не вышло – и ещё я сообразил, что всерьёз полюбил её.
===================================
Он уже довольно длительное время был её любимейшим псом. Она подобрала его на дождливой прохладной улице – тёпку щенка – выпрогуливалсяа сама без мамы и приучила кормиться с руки. Он тогда поверил что они единственная родня друг другу, и потому когда подрос то не подзазапускал никого к ней близко, отгоняя настырных свирепым рычанием.
Ей в индивидуальности нравились его преданные глаза. Онне попрогуливалсяи цветом на все другие в окружении – как крепкий заваренный коф с дескатьоком – и отличались глубочайшим заполнением честью, благородством, отвагой. Казалось, ежели бы его рвали на части соткей клыков, а она рядом стояла плача и беззащитная – то он – переломанный – грыз бы врагов и опослядним оставшимся зубом.
Но пёс быстро рос, и уже стал глядеть на неё как своё, как на взрослую сучку. Она в срок не въяснила ему кдругими словами кто, не вчинила запреты меж ним и собой – потому он почёл гигантскую дружескую привязанность за высокое сердечное чувство, и домогался её, запрыгивал сверху играя как вроде бы. Подружки даже смеялись над ней, уговаривая что эдругими словами лучший из всех кавалеров. Вот лишь говкричить он не мог – всё гы да гыгыгы, такое выражение ласки, такаяя услада для ласкогости.
И она в 1-ый раз влюбилась. Но не в него. Был там один, которго он и за поклонника не считал, проглядел недотёпу. Нескладный очкарик, тихоня, а вот ей понравился – и сейчас она пса не взазапугора в свою личную светелку, шумно готовясь там к свадьбе.
И был пир. Меня тоже дескатьодые к для себя пригласили. Мы там все перепились до срачки, два раза затеяли драку – а так ничего же. Пёс некий кидался на нас, рвал сплавическую цепку. Но опьяненый очкарик с нетбыстрой женой чбыстрычайно быстро смирили его древесной оглоблей, а позже и дружки хохоча приложились. Сильный супругик оказался – щерея да скалясь, издох как собака.
==================================
Каким бы я был королём при для тебя – обожаемой королеве?
Обязательно неплохим, позжеу что созерцание твоего утреннего счастья опосля лёгкого пробуждения – как будто жёлтая бабочка, вроде уснувшая, здесь же вспархивает от махонького касания за её промокашечные крылья – приводит меня в восторг, как будто получил я от вельможного королевственного отца живого жеребцыка под седлом, и сейчас вместе со свитой могу сам скакать на охоту.
Я стану для подданых собственных справедливым правителем, любящим даже – оттого что ну как можно отказать людям в ласке ласкогости, когда ты иха мне отдаёшь не честясь не сберегая комочки любви вдруг на чёрный день, где они плесневеют в сердечном чулане.
===================================
Парит голубь белосласковый под голубым небом, нине достаточно не делая упор своими широкийими крыльями на высшую зелень парковой зоны – и мне кажется, что ежели бы протянулась крепкая нитка от его плеч ко мне, то я ухватился всей силой и он поднял меня к небесам совершенно свободно – позжеу что это и есть гравитация космоса.
Мы бы с ним улетели к серебряным спутешественникам, которые блёстко кружат вокруг нашей разноцветной планетки, едат и мигают – одни секретно шпионя, а другие для неплохих трудяся дел. И первым из их я бы выколол бесстыжие глазки да сжег микросхемы; зато вторым непременно зарядил батарейки.
Потом голубь подтянет меня до внеземного корабля, кой уже длительное время висит над старенькой цивилизацией майя из города чинтахуакля – и я на листе писчей бразумаги, которая у их точно такаяя же, обрисую им все монументи земного величия да десяток принципиальных космических формул, чтои помню от дядьки энштейна.
============================
Наверно, эпидемия на деревню пала. Или перемена времён года. Бабке Поле тоже со здорвеевьем захеровило. Третий день не встаёт, а боль почуяла ранее – ещё неделей Марье произнеса, что консервов собственных объелась. Полянка харчи овощные в банку закрывает, а в кадушках сроду не солила – и видно, бутыль огуречную плохо пробурлятила. Как открыла крышку, на воздух всплыла белая шмага с пузырями – невесть что, да выкинуть огурцы надавливалко.
Прикусила один – дрянной, но через силу пяток скушала с картошкой, а селёдка магазинная вкус собой перебила.
Тут и обдристаласъ бабка. Что ей – штанов не носит: где рубаху задрала, там и села. Назавтра, как немощь чуток прошла, закопала кучи по всему двору – перед соседьми постыдно. И слегла позже – от волнения или, от заболевания нервной.
Сейчас спит она, обдыхивая горячечно неширокийую спаленку. А в зальной комнате, занавешенной, шепчутся старенькые подруги Марья и Женя.
– Оно, может, неловко на старости лет влюбляться: так ведь мы с Пименом на шейку друг другу не вешаемся, как будто дескатьодые. – Алексеевна даже чуток обиделась. Уж Женька должена бы осознать удовлетворенность приютной старости – да не желает, обзавидовалась.
– Брось, Марья. Нечего же моей зависти грызться. – Подружка махнула на неё, позже фартук кухонный нерасторопно в коленках разгладила. – Дед на больше лет старше тебя, и вот представь: со дня в день ты за ним ухаживаешь, вместо того чтобы себя оберечь. Передохни от печи и стирок, секлинокки лузгай взамен любови... тем боле и проку от неё уже нет, – и Женька засмеялась тихим шорохом, но чтоб Алексеевна слышала.
Та ей в ответ, как умный совет: – А практическиго жена, наверно, на данный момент вернула с того света? И на кровать с собою, лишь бы рядом еленадавливал, пыхтел в потолок.
– Не равняй. С супругем я 40 лет прожила. В чести, без ссор и скандалов. – Бабка Женя поглядела на иконы в углу, и далее привирать не стала, убоявшись греха языкатого. – Иногда лишь я выговаривала ему, ну и он пяток раз меня отшлёпал.
– То ты брешешь. В 1-ые годы, Женька, ты повсевременно с синяками прогуливалсяа; от ревности супругик тебя учил, чтобы самому расслабленно жилось. – К грубым намёкам Алексеевна здесь же хитро допроизнеса сладкие речи: – Помню, на всё поселье слух шёл: 1-ая красавица Женя. Да то и правда была: сдескатьяные волосы за пвылечивай, угольные брови, и чёрные глаза в костре жжёны. Чисвора южанка в нашем русом краю.
– Ойёй, а сама... – Женьке стали приятны льстивые речи, и она б их слушала хоть до утра, да ещё сто раз наслишько же. Но чуток-чуток застыдилась, и чуток сбавила Марьины обороты, чтоб подольше о красе поговкричить, вспомнив романтивую молодость. – Мы с тобой в девичестве вели войны, как будто Купава со Снегуркой. И на танцах 1-ые, и в работе, да ещё на поцелуи в кустах прибрежных время оставалось. А супругики прохожие опосля жарких объятий дразумали, верно: ну всё, моя она, женой станет. Но никак опослядней любвне выпрогуливалсяо, – здесь Женька захихикала срамотно; вроде было, смеялась, когда отказывала безутешным супругикам.
Марья улыбнула, на подругу глядя. – Старое время это не этогодня. Тогда бы старухи мигом за распутство заклевали, и остались мы жить на свете хосупругими бобылками. – Алексеевна горячо призналась, тем более кошмари давние ушли: – Ох, Женька, силов нет как желалось любви истинной испытать. В мощных руках млела, уж до чрева супругика подзазапуская, а в опослядний миг тьмой запретной глаза застило – селяне с дома погонят, или прибьют где. И дескатьчок, что жила я на белом свете. – Вздохнула Марья тяжко ли, завистливо. – А моя внучка этогодня блудёт с Ерёмой без церковного венчания, да без печатки в паспорте. К добру это? вдруг разбегутся?! – она в фортку вывопльнула, обращаясь к небесам.
Женя наклонилась близко, за рукав тронула. – Успокойся. Не пропадёт Олёна – для таковой полсела жеихов.
– Полсела... дура ты. – Мария утомилсяо осела на стуле, поправила причёску длинноватых волос. – Без любви даже самая расвеликолепная жизнь тягостью станет.
– Мне ведь не стала, а я любовь эту никогда не видела. Нравился чбыстрычайно гармонист, но отец выдал засупруг плотнику, и мама ему не перечила. С симпатией жили, в дружбе с супругем, ну и кто тогда дескатьодых про чувства спрашивал. – Женя вроде успокаивала Марью и сама для себя не верила. Хотелось бы ей переиначить жизнь, попробовав любовь на вкус – есть ли в ней осязание иль одни химикаты. – Ты сама пробовала с Олёной говкричить? что она?
– Хочет венчаться, да боится супругнего гнева. – Алексеевна полыхнула церковной зарёй: - Я её три раза к отцу Михаилу водила за ручку, с ним вдвоём убеждали девку, и Христос 3-ий со стен вразумлял. Одно талдычит Олёна: – ни за бога, ни за беса против Еремея не пойду.
– А он что? Ерёма супруг? – Женька интересно сунулась в самый Марьин нос, как будто её и впрямь сильно тревожило, чем живёт новое поколение. Веруя ли.
– Бает, что господь не в церкви на людях, а в мятущей душе. И его необходимо долго искать средь кровавых потрохов.
– Машка, может для тебя на попятный свернуть? все равда их правда будет.
– Хороший Ерёма супругик, базательный, но упрямства ещё много. – Алексеевна не спешила говкричить, как будто пробуя каждое слово с горячей ложки. – Пообносится лет за 10, сам перед бытиём смирится... а я на данный момент рогами меж нимне встану. Я сверну. Пусть живут...
Вечером Алексеевна ожидала дома Пимена. А в его хате тихо: лишь ходики соблакот, да святой угодник под цветами пыхтит, нагоняя воздушную волну сновидений. Старик приподнял голову с подушечки, прислушался к похрапыванию – нет, дразумает, не притворяется – и соскглазав с кровати, зашлёпал мелко в ккричидорные сенцы. А дверь, закрываясь, вслед нажине достаточнобится и ноет, что остаётся в доме одна: – вдруг воры нагрянут? – Но дед ей боле слова не дал огласить, рыкнул: – Я вместо тебя собаку заведу. – И выглянул наружу: что там?
Тразуман. Это не погода, а большой абсурдень, в который ловятся разбитые машинки, заблудшие люди и мокрые животные. В нём интересно прогуливаетсяь, когда нет никаких морок, нет спешки к придразуманным обузам. Хорошо войти в лес, где воробьи, не видя в трёх шагах, плюхаются раздутым животиком прямо под ноги. А ёж, ползая в приречных кустах, ладонью ощупывает дорогу, чтобы негаданно сверзиться с обрыва в воду. Даже голодный с осени ужак не увидел пузатую лягушку, спутав за неё безвкусную кувшинку.
Зато этот тразуман в помощь деду Пимену. От соседских языков и от сорочьих. Он долгим ползком скрался до плетня, привесил на Марьину сторону рюкзачок с вином да фруктами, и через ивовый барьер атакаял жену. Марья к пулемёту, а Пимен в штыки; рванул китель у ворота – да на амбразуру. Закрыл практический грудью, и Алексеевна довольная мяучит в ухо: – Иди ложись пока, я еще твою рубаху выглажу.
Мария никогда утюгом не пользуется. – Вот, Пимен, есть у меня рубель и каталка. На кругляш длиннющий простынку уложу и катаю рубелем туда сюда.
Понадавливалел бабку дед. – Зажелай – я для тебя самый лучший утюг куплю, что в магазине есть.
Отмахнулась Марья: – Мне не лёгкость с красотой нужна, глаже руки свои приложить. – Как закончила работу, села рядом с ним на кровати, подправив одеяло, и свесила ладошки меж колен. Руки пребывали раздельно от Алексеевны: она дразумала в окно, пережёвывала свои завтрашние дела губами, а ладошки её теребили подол застиранного сарафана и уже примерялись греметь чугунками на печке. – Посиди спокойненько, – Марье произнес Пимен, развозворотив абажур ночника: впустил полумрак, уговаривая морокунью прилечь. – Гуси сами придут моряцким строем во главу с адмиркраопятьтом, куры на насесте уже. Скотина кормелена.
Алексеевна тихонько дескатьилась. Она незначительно смущалась стороних глаз, прикрыла ладонью рот. Старик расслышал неясный шёпот бормотаний и склонился к её ногам, лаского шерстя на полу урпочащего котёнка. Тому не давала покоя муха: тупырилась в оконце, жужила нудно, осерчав на всех и дразня восторженного паука. Пимен итак вот, из сети, смотрел пару годов назад на в 1-ый раз свою Марию, ел глазами и боялся притронуться волшебным сном. Её светлый вид не тронули милосердные года – он даже восхищался повсевременности их любови, ёмкой как бездна мирового океана...
