Кто-нибудь знает из вас, что по улицам ездят гробы и во чревах собственных древесных везут тысячи покойников. Черепа окаянные злые орут во всю глотку, спеша обгониться как будто фатразуму взяли за хвост; и сейчас вот она в пристяжных гонит пуще, а сзаду седок её, мил да удачлив, от радости машет лавровым венком. Он уж дразумает – этот успех его, полный фурор перед жизнью ниспослан ему в оправдание низких деяний, которые истово иснаклонне каясь пришлось совершить на пути к многотяжеленной вершине. И высокая цель не была привлекательной блажью вэтого лишь, а сияла как светоч великой идеей, ради коей сознательно можно грешить, закатив глаза к небу и сниская посыл да прощенье. Лицемерие крепко угнёздилось в кривых и липовых улыбках больших черепов – и сейчас они верят дорогому мессии, любят его а себя божествят.
=================================
Товарищи зовут меня непоправимым романтиком. Это моё сейчас вместо имени. Неисправимый – звучит мягко; тот кто просто не желает поизменяться, кто решил быть до старости инфантильным ребёнком, чтоб за ним пусть не мама, так жена уж приглядовитые веществавала. А непоправимый – это страшно, кошмарно, смертельно – позжеу что ставит на жизни клеймо пришедшего упадка, который пока ещё не чбыстрычайно восзаметен в судьбе, но устои домашнего бытия и умственной психи полегоньку расшатываются с каждым камнем, выпавшим из смасса разразума, которыем на данный момент пглазатаются выгону и корысть. Говорят, как будто фантазии клинокты да грёзы в любом веке таились на задворках жизни, в смрадных подземельях рядом с опослядними оборванцами, и лишь самое презираемое отребье решалось приютить их у себя за пазухой.
Гадкий утёнок тоже клиноктал. А позже не в одночасье стал отличноватым лебедем. Не вдруг – но вывытерпеливо дожидаясь выполнения собственных свещенных желаний. Хотел воспарить он над птичьим двором крылом белосласковым, грезил подняться в небеса жаждущим государствником – всё до пёрышка реализовалось. На меня продуктищи усмехаются: - вон наш лебедь плывёт – когну иду горд, прямя спину под свой придразуманный флаг. Пусть другой, дурной – пусть даже блаженный – лишь бы перья свои еле-еле цыплячьне загадить в курином помёте, не слипнуть утдругим дерьмом: и когда придёт время взлететь, то сорваться мне ввысь лебеддругой стрелой, отчаянной песней.
================================
Я заблудился тёмной ночкой в лесу. А здесь огонёк вдалеке засветился. Костёр – подхожу. Сидят упыри, вурдалаки, кошмарные твари. Мерзкие хари да чёрные души. Бенажимама – бесполезно, сожрут. Сажусь с ними рядом, снимаю с углей шипящую заячью ножикку, и начинаю хрустеть. В безвеких глазницах вижу немый вопросец: кто ты? Рот обтерев рукавом, отвечаю: я государствник, меня не обидьте. Сложив сонную голову как будто под топор на жирное волосатое пузо, я тихонько дрожа засыпаю. И снится мне сон – чёрнобелая кинокинофильма воспоминаний.
Вот мне вэтого годик от рождества. Сижу я в коляске, лупатенький; костюгоник мой шерстяной вязаный, что этогодня таких не делают; а об печку белёную спдругой трётся кошка, как будто щекотно ей сделалось вдруг.
А здесь в четыре года я иду с детским садом по улице в цирк. Взрослые на нас завистливо глядят, позжеу что им никогда не возворотиться в сейчас, и время для их летит быстрой ракетой, а нам оно тянется – тяааааанется.
Тут вообще всё забавное. Я в двенадцать разболтанных лет написал сглазанение с кучей ошибок, и учителка сочно таскает меня за чуприну, так что слышен мне треск за ушами. Ничего же, я стерплю – зато завтра на стуле у ней, на мягенькой седушке, будет куча иголок забита.
О-ооо, а здесь я жеих. Это рядовитые веществашком 1-ая девка моя – баба, дама. Для меня что практически богородица. Я ведь страшно её полюбил, на всю жизнь: хоть под ножик за неё да на виселку. Так бывает со в7 любовями первыми.
Вот и вначалесть моя, вот и мамкины роды – здесь как раз она меня нежелаймого извнутри выскоблила, а повипотухали – те рыла, что около костра собрались – скормили тельце моё – собакам. А душу – псам сатаны.
==================================
Этот индюк похож на моего знакомца. Или знакомец мой на индюка, когда у него опьяненого сопли болтаются во все стороны, а он как беопятьтый трясёт головой, слюной брызжет – не трогайте меня, я сам пойду – но почаще так и остаётся ночевать под забором. Где у него новое место приюта, да сейчас и всей жизни.
Курица с птичьего двора – это пухленькая соседка-наседка с выводком русенькой ребятни, как две капли похожей на цыплят. Она быстро бегает из одной очереди в другую, к своим крыльям прижимая распухшие сумки – масло и сахар, пробирокасу и булки – как будто квочка выискивая, где корму побольше.
И этого гусака я знаю – мой знакомый упадочный слесарь, кой трудится этогодня во швейной артели. В упадке он позжеу, что не дообучался на инсупругера, а гонору много когда-то впитал институтского, высшего: вот и носит подмышкой портфель с вензелями, называясь при встрече начальником. Хотя все уже знают от евойной супруги где он работает, чем он гордится.
==================================
Знаю я 1-го. Не продуктищ он мне, а просто к моей душе приживал. Если берёт он в долг, то непременно всё до копейки даст; не достаточно того, на глазах подгребёт опослядние медяки, которых никто не считает из уважения, и к этому праведно выпытает, кто ещё из знакомых мне должен, чтобы жёстко, жестоко отругать человечью неблагодарность. И здесь же – я знаю верно – залезет в чужой карман во мраке неведенья, посреди мрачнотки как будто крыса; а когда поиски начнутся, то станет шнырять да заглядовитые веществавать в глазки, больше всех беспокоясь за урон и утрату.
Он и запоразрезает просто. Ежели бы господь ему произнес сверху; или он сам убедил себя, что услышал с небес:- Убей, зарежь – никто не выяснит, а я прощу;- то и прикончит он душу всякую, даже дитя; маясь мучась, но найдёт для себя оправдание.
=================================
Завтра скоро день победы. Я за 70 лет опосля битвы уже ослабел к нему сердечком, а мои позжеки совершенно его плохо чуствкомфорт – как одну из практически всех войн, о которых серо пишут в школьных учебниках. Если бы мы с продуктищами сами бились в той великой войне, то у нас темным предвиденьем холодела б душа от кошмарных воспоминаний и от бемусорятства на данный моментших поколений. Вот так проснусь я, старенькый вояка, грозовой ночкой в горячке, в абсурду – а божьи дескатьнии необходимо мной как будто сполохи пушечных взрывов – и подразумаю никому уж неверяще, что родину некому защищать, оборона слаба – предадут реализкомфорт. И вопльну я еле, ослабший в надеждах:- господи боже, заступи за нас ты хоть, за российских лядащих…- Но на зов мой не он, а через тьму чёрной нечисти внук прибежит с пистов летнюю пору игрушным:- Деда, дедушка родный, не плачь! Я с тобой рядовитые веществашком!- совесть моя да опора.
Я не знаю, чем и как у их в отдальнейшем, но с врагами он биться будет до опослядней капли той крови, что с каждым годом и с каждой войной всё крепче да гуще буреет в их неплохих и мощных сердцах.
=================================
Об этом же дразумал и Ерёма, расфранчённый для свадебного праздника. Он толкал Янку, согреваясь на весеннем морозце; он ждал беседы за наукрытым столом и тех пустых мыслей, из которых рождается общность. Хотя бы вон с тем брюхатым супругиком, холящим свои вислые усы, и идентиченим на неповоротливого моржа. Рядом очевидно стоит его отпрыск, высокий и коренастый белосласковый медведь. Обоих держит под ручку пятнисвора тюлеиха в дорогой шубке – незначительно примятая возрастом, но своенравная мама. Её привлекательное лицо быстро меняет выражения при взгляде на различных гостей. С пингвинами, видно, она дружна, и лобучаются глаза её иснаклонней удовлетворенностью. А вот от морских котиков отвозворотилась тюлеиха слету же, лишь лишь изловила к для себя интерес со стороны главы семейства.
Белая пустынь; рашкураутый усердными дворниками мягенький снег, наметённый лохматыми вениками южных ветров. Чистюли уборщицы ещё и протёрли гигантскую площадь тряпками в пене стирального порошка, мыла и отбеливателя; до самого гкричизонта ласковая простыня, тёплая от солнца и готовая для свадебноно лежбища. Белый медведь играет на гармони, гости со всех окрестных птичьих рыноков галдят песни и кричат любо, а пингвины во фраках степенно топают комаринского. Шкраопятьтый ветерок играет на свирели, быстрый свист свой утихомиривая в угоду новобрачным. Симфония любви разлетается на нотки: – до – надувается от гордости за великого композитора, который вдруг пробудился и ожил в своём ледяном саркофаге; – ре-ми – играют на трубах, срывая занавес и 1-ые аплодисменты; – фа-соль – вступают скрипки, –ля-си – выше! выше! пусть летит к северному сиянию проникновенная мелодия и задобрит прохладную полярную звезду. Та улыбнётся и нальёт из небесного ковша сладкую медовуху: – Пейте, дескатьодые!
– Гляди, гляди, – невосзаметно пнул Янко продуктища в бок, указывая на подружку жены. – Серафимушка у нас привередливый. С лица воду пьёт, чтоб Христина красоткой была. И наверно, под юбку заглядовитые веществавал – пусть не девка, но не достаточноёханая.
–А толку, – мотнул Ерёма башкой. – Всё равно будет в рот ей заглядовитые веществавать, за то что первою стала.
Открылись двери свадебного зала; приглашённые вошли, оправились у больших зеркал, и начали рассаживаться около вкусных горячих блюд.
Серафим поглядел на дескатьодых, и прокашлявшись от робости, повёл занаслишьную речь время от времени лишь подсматривая в шпаргалку на практический ладошки:
– Не знаю – правда, нет ли, а прогуливается по селу легенда о любви великой, об жеихе жене. Встречались детками, дружили соседски – из дома в дом, но о чувствах собственных сердечных не заговаривал парень. Легко ли дескатьвить об обрубочке земли, на котором живёт симпатия неприятная – о маленьком оконце, занавешенном от непогибенных глаз. Ну, ребятишками были, рыбку вместе ловили – а чего же же сейчас девчонке свет застить, ежели на её красоту супругики вольные не надавливалеют свои богатства. Вот и урастратал жеих глас певучий, задескатьчал необходимолго, и ждал лёгонького намёка как подаяния. Смеялись гномы над ним, смехали лесовины – даже выстелили тропку из лап еловых до самого невестдругого дома. И бывало, мама не дозовётся отпрыска вечерком; а он все дела по хозяйству за супругика сделает и позже идёт охранникить покой любимой до глубочайшей нглаза. Сел под окнами, обнялся с душистой сиренью, и песни поёт – всё больше грустные, тревожа сердечко девичье. Невеста рада бы заснуть, днем до света подымамася; лишь плетёт венок из неразмеренных музык в душе её песенная карусель. И не одна она слушает загадокые припознания, спрятанные в листве берёзовой да под пыльными лопухами. Жители земельных катакомб, гномы подземные, ругали жеиха на чём свет стоит – дружбы с ним не имели, позжеу что заснуть не давал. Собрались гномы в ночь как-то, на задворки всем гуртом вышли, и со спины накинулись, мутузя жеиха по всем принципиальным органам. Он же стряхнул их ладонью, как будто комаров, и лишь попочесывался от зуда – всё поёт.
Но в один великолепный момент произнеса дочери её мама, чтобы парень жеихался к другой хате, под чужими окнами. – нет у нас для него приданого: всей радости, что бог тебя красотой оделил. И уж если дана милость – значит, не зря. Не спеши с засупругеством: гони ноткискивайх, привечай богатых. Поплывут в сундуки подарки дорогие – шали и сапожки, кольца да серёжки – тогда сама поймёшь слова мамынские, поверишь в любовь. А на пустом месте лишь сорняк вырастает, как баловство. И слёзы не лей, не разнажине достаточнобишь – на голую женитьбу благословенья не дам.
Эти слова услышал жеих: затопал ногами гневда и разрушил подземные лабиринты. Гномы вышли к нему с милостью, неся на плечах большой поднос, а на нём золотые самородки да драгоценные каменья. Когда вызнала мама жены о прибывшем богатстве, тотчас сама пошла жеиху кланяться. И свадьба на неделе сладилась.
Серафим придескатьк на секунду, чтобы промглазать иссушённое горло из налитого до краёв бокала.
– Так давайте же вместе наполним поднос драгоценными дарами на счастье полюбившим голышам.
Вдоль столов уже шла Христинка, павой ступая с золотым блюдом. А приглашённые, шикуя, нарглазато хрустели большими средствами, со звоном кидали толстые перстни, и опять средства – так что обойдя всех, Христина утомилсяа дернажимама богатство.
Потом люд закричал – горько; все стали считать затяжной поцелуй, как будто прыжок с парашютом. Первой не выдернадавливала жена, и раукрыла над собой купол, хотя жеих мог бы ещё лобзаться.
Сели за стол: пили, ели, наливали. Янко прошептал в ухо Еремею: – взгляни, малыш наш частит. – Тот лишь отмахнулся: пусть хлебает, утро отобьёт ему всю охотку.
Тут гармонист отёр губки и сел к музыке. Услышав частушечьи переборы, выбенадавливала к нему, притоптывая каблучками, румяная баба с кудряшками перманента, и завертелась, чуток придерживая от быть можетго бесстыдства розовое платье:
– Надо мною мой милёнок разлетался как орлёнок! Я такового воробья не возьму за три рубля!
А это, видно, наилучшая её подружка скакнула на выручку, и рьяно перекричала ехидный бабий смех да нестройный смех облапошенных супругиков: – Я супругу изменила! извинялась, говкричила – брошу я eгo, супруг, будешь вкалывать за 2-ух!
Янка хлопнул Ерёму по плечу, и они, путаясь в стульях, выскглазали в различные концы зала. А позже гордо засоблаколи сапогами навстречу друг другу, размахивая платочками из нагрудных карманов. Гармонист яро прибавил музыки под нажине достаточностливый Янкин глас: – Мне жена изменяет, ем я не достаточно каши!
Тут танцоры хлопнулись ладонями, как будто передавая куплет, и Ерёма ревниво допел, шлёпая на баб животныеными веками: – Чьи б бычкне прыгали, а телятки наши!
Зарнадавливала в полсотки глоток вся супругская братия, а старенький дед с невестдругой стороны прокричал, пугая соседей ножиком и вилкой: – Молодцы! Не осрамили!
Но на его пвылечивай сзаду легла совершенно чужая бабка, и оглушила: – Ах ты, милый, милый мой! Дорожила я тобой! А сейчас я дорожу, с кем я время провожу!
Слабый старик подогнул ноги и бухнулся обратно на стул. Он долгонько чмокал губами, прикрякивая; и всё же невзирая, что практически все стал подзабывать, с хриплым смешком вывопльнул бабке: – Ах ты, милая моя, крутишина жопой как и я! Всё!
Есть да пить гостям слету расжелалось – начались танцы. Христина повела практическиго Серафима в даль светлую: туда, где за прозрачными завесями окон плывёт в прохладе колющийся сбазейший лес, и ежелне раукрыть ему фортки, он сам постобучается, так что стёкла вылететь могут. Янка открыл окно для зелёной хвои, и на подоконник капнула тёмная перезимовавшая сдескатьа – в зале стало свежайшо, вкусно воздухом.
Отвлёкся Серафим на новейший тост с Еремеем; подругу свою урастратал. Отовсюду блеснул краешек её голубого платьица, дразня – догоняй. Но кто Христинку увёл и куда, какой ухажёр пошутил – нашёптывала ревность в сто во70 ударов, стреляя по вискам свинцовыми калабухами. И понёсся Серафимушка по ккричидорам, шерстя влюблённых направо да налево, забрался даже на крышу – а девчонку спрятали под боком у её мамаши.
Одну нашёл, другую слямзили: жену вместе с хруметаллической туфлёй. И в эту туфлю Серафиму налили до краёв: – пей, а по другому не отдадим.
Мотая затразуманенной головой, он хлебнул – и опосляднее помнил, как продуктищи отобрали у него из рук белосласковый башмак, распили на двоих, а опосля самого мальчугана уволокли со женитьбы.
Таким разобранным Серафима сроду не видали. Будто в его скелете открутились вдруг все главные гайки, и даже голова еле посиживала на одном витке. Янко на Ерёму, и за грудки: – Это ты ему подливал, уговаривал. Что он супругик взрослый, компанейский. Было такое или брехать станешь?
Еремей оторвал его руки, и покаянно направился: – Ну чем я виноват? вместе ж гуляли, и ты не меньше меня пил частушки.
Кривится Янко от мощной боли, от Серафима в зубах: – За бутылкой продуктища кинули, хранителя нашего. А он по дружбе в огонь и воду кинется. Ох, будет завтра мальчуган у корыта посиживать… – и зацыкал языком.
Ерёме грустно; он разговкричился с Серафимкой, как будто тот в многом уме. – Вот видишь, мкраопятьтый, как горько обпрогуливаетсяся для души и тела с алкашами связываться. Хоть ростом ты вышел, но карлик ещё, позжеу что не справляешься в жизни – искусы тебя ловят.
– Повычи – повычи, лицемер, – Янка ему отвечал, отравокляя красоту природы ненавидящей гримасой. А глазами пёсьими сверлит во лбу дырки: –Иуда ехидный ты.
– Между прглазам, Иуда трепетный человек, и помобучался за свою милость. Услужить он желал, позжеу и вознёс продуктища на бесконечный крест.
– Тьфу ты, господи. О5 взялся учить благолепию. – Янко, как видно, желал подраться; и разочаровался Еремеевой святости, посчитав пугливой душонкой. Он махнул рукой да крепче потащил Cepaфима. Мкраопятьтый виснул за его шейку раненым комбатом; Еpёмa видел, как побагровело без того румяное Янкино лицо – по нему плыл дурно пахнущий пот, отворотительный просто, и Еремею вспомнилось, как благоухает Олёнушка, нежась на влажной простыне опосля жарких утех.
Но здесь Янко, утомившись читать по дороге нотации, засандалил Серафиму подзатыльник. – Не кричи не буянь, олух! мы тебя от позора выручилаем.
А милицейские ему из проулка, как черти въяве: – Что за шум, да с дракой вместе? – притулились рядом тихомирно.
Мужикам, жеребцечно, такаяя шутка не по нраву пришлась: стоят, оправдываются. – Войдите в положение. Товарищ наш незначительно перебрал, а дома ждут жёны да мкраопятьтые дети.
Ерёма и Янка были похожи на тбыстрых, и позжеу милицейские снадавливалились. Красивый сержант с плакатными скуламне разжимая губ улыбнулся:
– Ладно. Проверю лишь. – И к Серафимушке направляется: – Паренёк, встряхнись на секунду. Ты этих продуктищей знаешь?
Тот еле открыл осовелые глаза; поглядел в дуреющую мрачнотку, снадавливался от горя, и припомнил былые обиды: – Я этих гадов не знаю и знать не желаю!
Тогда сержант сонадавливалеюще развёл руками, и в компании собственных милицейских компаньонов сопроводил гуляк в поселковую кутузку. Милиция занимала старенькый господский дом, расстроенный на множество маленьких комнат; бродягам и хулиганам дали зарешёченную пристройку. Когда Янко обозрел грязные и жестокые укритерии проживания, то востребовал ежелне удобствоа, так хотя бы капитана Мая Круглова для мирных переговоров. Конвоирины засмеялись, но обещали.
Ночь была стылая и тёмная, идентиченая на мартовское безглазое серево в дворовом сортире. Ни луна, ни звёзды не заглядовитые веществавали в мутный полумрак слабенькомощной лампочки, занавешенный пыльными холстинами выбитых окон. Покалеченная временем печка чадила и чуток грела видом практическиго хрипатого огня, рыча крашеными полешками рубеленых шифанеров. От больших помещичьих гардеробов осталась куча немодного тряпья: надеть все эти туалеты на себя пришла бы мысль лишь слабоумной хозяйке, но она давно притихла на погосте в весених разнотравокных цветах, не ведала лютых холодов.
Бродяги спали на лежанках в два яруса. Три верхих топчана уже были заняты; под потолком от прихлынувшего печного духмара можно сгоряча ухнуть в дремоту, но уже через час стужень забиралась под самое нижнее исподнее, соблако зубами на погоду.
Четвёртым, в инвалидной коляске, на полу сопел знакомый калека. В1-ые Ерёма встретил его у церкви, и бродяга чбыстрычайно тогда не понравился. Слабый, безвольный, с потухшими рыбьими глазами. Еремей именовал этого супругика Быдулом – за одутловатые опьяненые щёки на худущем небритом лице. Там и брить было нечего же: росла козлдругая борода землистого оттенка, и чуток серебрились виски, криво скошенные ножикницами к сизому носу. В сальном воротнике зимней тужурки – а было лето на дворе – дрябла порочная шейка завзятого алкаша. Ерёме и разглядеть его удалось влёт, когда Быдул поднял голову, принимая из рук 2-ух таких же опивков тёмную бутылку, идентиченую с бабьей фигурой. Он брезгово отёр её губки ладонью, как будто боясь испачкать в помаду свой голубий рот – а позже мелко приложился нервными глотками, сберегая наслаждение, и краопятьтое вида из яремной вены каплями стекало по гнилому клыку.
Здесь, в тёмной кутузке, он не смотрелся надавливалким, а попрогуливался на загадокого заговорщика, который готовит в застенках бунт, или по меньшей мере погром. И Быдул его бы выполнил – но в 5 часов утра всех революционеров выпустили на свободу по серьезному приказу участкового капитана – Мая Круглова.
