- я тебя люблю.- Говкричит мне куколка, которую нашёл я на улице. Она на лавке еленадавливала, опрятная, и без владельцев, а по-другому я бы её не взял, хоть все болтают про меня, что я псих и уродец. В больнице, в магазине и на лестничной площадке, притворяясь как будто не видят меня, хотя я чуствую, что они так нарочно. Но я не псих, позжеу что принял бы куколку за живую, и жил с ней вдвоём, а не один – но я понимаю, что это вэтого лишь куколка. Мне просто одному скучно, а все меня избегают, хулят, потому я даже на данный момент наедине с ней прикидываюсь дурачком, чтобы меньше было спроса, а то как я умный объясню всем, что я просто не таковой как все. Глупому всё прощается: ноткискивайм на улице сбор подаяния, бомжам их вонючая грязность, и мне дураку непринципиально какая неприличная блажь.
- я желаю кушать, накорми меня.- Только я не понимаю в чём моя неприличность: я ведь просто отстал от всеобщей спешки в поре долгого созерцания – долго любовался миром вокруг нас, пока все с3-мясь взрослели, и остался разразумом 10летнего ребёнка в теле зрелого супругчины. В то время когда люди набавляют к своим годам л. 5 многокровненькой жизни, я тихонько впитываю в себя вэтого лишь 5сот лёгких капель жиденькой крови, которая как будто погружает меня в сонный анабиоз, замедляя старение тела и мысли.
Я слушаю, как ожившая куколка мне пискляво говкричит:- спой песенку, ты моя мама.- И мне кажется, что хоть один человек на свете уже нуждается в услугах моих, позжеу что всем ожелезным ничего же от меня не надо, они просто смеются над глуповатым уродеццем. И я даже стал веселиться, что хоть сиим могу быть полезным, позжеу что когда забывают, то становится ещё ужаснее и больнее, как как будто я зря здесь родился. Наверное, мне надо было ранее привлекить к для себя этих людей, позжеу что я по правде уже не похож на обычного, разучившись говорить. На бразумаге ещё я так-сяк, но ежели я сейчас же подойду к близким соседям и попробую огласить им что-нибудь принципиальное, а в индивидуальности умное, то от 1-го лишь ожидания их человечьего отзыва на себя, человека, я здесь же сгорю со стыда – или просто умру. Потому что можно погибеть даже от таковой не достаточности, как неприятие – ведь я же о для себя дразумаю совершенно другим мировоззрением, чбыстрычайно обыденным. Мне просто не хватает скорости так быстро осмысливать действия, как могут практически все люди.
Ведь для человека, рождённого для одиночества – но пришедшего в человеческий мир – этого мира нет. Пустота.
Или всё-таки густота? тогда чем все-таки она заполнена?
Вы лишь представьте для себя – один, одинёшенек. Первые два года неплохо – они у всех коту под хвост. Но когда в голову вливается осопознание самого себя как частицы вселенной, то изгою становится не по для себя: он чувствует топот, прикбазения, тряску. Он желает осознать, он боится незнаемого – но ему никто не методен объяснить что и как, позжеу что все спешат мимо. Если бы он был со в7, то можно было показать звук осязанием музыкальной струнки кончиками пальцев: он отдаётся в мозгах пусть не дорвееми-фасолью, но своим камертоном, как будто сердечком как медиатром играют на позвоночнике, натянув на него высококрепкие струны кишок. Если б он жил со в7, быть может было объяснить ему взгляд шёпозже, трепетом ласкогой симфонической мелодии: которая влившись мелкоаква прозрачным ручьём, вдруг откуда-то из мозгов вбирает в себя жёлтые, и голубые, и чёрные потоки – а в пустой темени бытия вся эта цветовая гамма рисует на холсте слепоты картину подступающего мира.
Но у него ничего же нет, даже осязания; он 30 лет таковой же зародыш как в мамы, и каждый свой миг как будто поновейшей выползает в жизнь – а вы и хгостиницы бы у него спросить про его личную вселенную, и свою показать, да не осознаете как.
Хотя в этом сияющем городе миллионы людей; а так тяжело найти в нём своё одинокое счастье. Муравейник: все кудато спешат, чтото тащат, целкомфортся с кемто. Я един отчего же-то затормозил, и бросил своё бревно на обглазану, сев рядом с ним. Но не от утомилсяости, нет – мы муравьи многожильные, время от времени кажется бесконечные; просто каждому из нас дали душу, и пока она была придавелена ежедневной тяготой, я её в для себя не чуствовал. А здесь вдруг на секунду припритормознул из-за застёжки стоптаного башмака, поглядел невзначай по сторонам света, без любопытства а муравьдругим наитием – и сдвинулся с плеч обузный мой груз, у красоты лицезрея. Как как будто она в 1-ый раз лишь моя и мне одному богом дадена.
И сейчас я тоже чбыстрычайно желаю быть великолепеным, богатым и облечённым. Потому что влюбился. А она такаааая... Кудрявая, золотая, в перстнях – куколка манекен в магазине для новобрачных. Стоит одна во сверкающей витрине, сверху вниз на всех проходящих поглядовитые веществавая: не ровня, не ровня, не ров...
Тут вдруг она увидела и мой восхищённый ей взгляд: я тихо прятался за маркетинговой тумбой, лицезрея её практически исподтишка, позжеу что одет небогато да карманы пусты. Красавица слету же губки надула – не надейся, дескать – но я увидел как стало приятно сердечку её, что в ряду поклонников прибыло, хоть даже таких затрапезных.
Я стоял у тумбы, посреди афиш со зверьками, акробатами и жонглёрами – представляя свою любимую куколку в белом лимузине, увенчанном разноцветными лентами; и как будто бы я с нею рядом сижу – чёрный фрак, лакированные ботиночки, серебряный перстень со львом на печатке. И все наши гости: барони-графы, княгини с маркизами.
Мне было страшда идти к ней, в её неживой мир. Но ещё страшнее сталось урастратать чуток лишь – вэтого на мизинец – обретённую любовь. Судьба позже дурака не простит, и ожелезное отнимет – чдругими словами. А ежели я уйду к данной куколке, то удача ко мне обернётся прелестным лицом, но не обескровеленым черепом. Который мне мерзко ухмыляется из всех в мире зеркал.
Потому что тяжко быть невеликолепеным. Даже смертельно жить. Утром, проснувшись, все люди подступают к зеркалу, чтобы помять своё лицо ежели опухло, чтоб сбрызнуть его водичкой ежели подсохло – а монстр боится зеркал и страшится практический омерзительной рожи. Он и рад бы убрать обвислые щёки, надрезать торчащие зубы, и расшить поросячьи глазки, вытаращенные в пустоту – но у него нет средств на операцию, позжеу что таким кошмарным доверяют лишь должености мусорщиков да уборщиц.
Любой прохожий на улице видит этого человека единственный раз в практический жизни, мельком кошмарнётся и пропадёт наповсевременно в своё бытиё. А монстру каждый миг-день-год практическиго возникновения на людях кажется, что это один и тот же человек ехидно смеётся над ним, демонстрируя пальцем, и как будто бы всю жизнь следует по пятам, чтобы иезуитничать за спдругой.
Для людей в погожий денёк светит солнце, лаская согревающими лучами; а для монстра здесь адово выпекалло, в каком он потеет от взглядов, от испуга, здесь же сгорая со стыда тяжёлым чёрным резиновеньким пеплом – как куколка которую с удовлетворенностью купили для ребёнка, а он 5 минут наигравшись бросил её в огонь, позжеу что кошмарная.
С таковой рожей тяжело жить, но просто умирать. Она ведь даже не успевает приобрести друзей, опаздывает хоть на мгновенье привлекить их практический отличноватой душой, открытостью речи и иснаклонностью чувств – чтоб не дай бог стать ей другом, люди бегут со всех ног, драпают как от фашиста, и даже кажется с перебитыми ногами будут ползти из опослядих сил, крестясь и отмахиваясь.
Но вытащив это уродецливое тело из петли и вдавив его неподатливый горб, вылупленные глазищи, торчащие зубы – в краопятьтый гроб – вы непременно произнесете какой великой душой обладал этот обычный с виду человек – и душа вас услышит, содрогнётся от непоправимости погибели, а господь над ней снадавливалится и опять дарует ей жизнь. Она с надеждой и удовлетворенностью вернётся в ожившее тело, восстанет из гроба счастливой – на те же мучения, на муки и пытки.
========= |
